¤ ¤ ¤
Кто знает, сколько ещё осталось? Часы, месяцы, минуты, годы? Вечность, ненавидящая самоё себя, а потому умирающая в странной жестокой агонии мира, где нет дела до страданий ближнего? Где покой меряется достатком, а благополучие общей полезностью? И где жадность аргументирует себя ливнем снарядов, ежедневно раскурочивающих голодным воем нервную тишину? Он не знает ответов, хотя каждый вечер спрашивает того, кто должен... нет, знает Всё. Но тот молчит. То ли беседует лишь со смиренными, то ли – с терпеливыми. Или же просто оглох. Во всяком случае, на ответы не расщедривается, продолжая трудиться лишь над благодатной к вопросам почвой. А сердце ведь кровоточит ежесекундно, неважно, зажигаешь ты тусклую лампадку, возишься с ранами очередного страдальца, попавшего под канонаду, или же робко опрокидываешь в себя первый стакан. А потом и другой. И третий. И вот уже нормально сидеть так – на последнем ряду, глядя мутными глазами на длинный проход между деревянными скамейками, и залпами глушить жуткую горечь, дожидаясь то ли боеголовки сквозь крышу, то ли припозднившегося бедолагу. Тьма, на разные голоса ревущая за стенами, посылает ему... никого. Только грохот. Или гул. Или пронзительные вопли (бесцельные тем более, что, когда выбегаешь наружу, уже безлюдно, только судорожно брыкают мрак ботинки, пятками скребут пожухлую траву под изломанной дряхлой сиренью). Или разудалые вопли и визгливый хохот пополам с безыскусной шлягерной музыкой из так неприлично близкого бара за углом. Рука тянется к волосам, пальцы сжимаются движением нервным и бессознательным. – Братья и сёстры, – неуверенно падает в эти чумой отдающие отголоски, – братья и сёстры... Хриплый срывающийся хохот вспарывает округу: – Что ж вы делаете?! Вы же братья и сёстры! Хорошая поговорка. Уместная. Искупление грехов? Слеза ребёнка? Старческий плач? Полноте! Уже столько испито и столько пролито – моря, наверное, кровоточат, но кому это интересно?! В груди дёргает и кровит, и нет ответов. У незнакомца глаза яркие и пронзительные – два ножа сквозь небесную благодать. Нимало не тушуясь, он падает на табурет подле ссутулившегося у стойки человека и расплывается в самой располагающей улыбке, какую тому доводилось встречать. Хотя – ложь, не встречал ни разу. И в глазах этих ослепительных тонуть да тонуть, безоговорочно и без остатка, вот только... Два ножа. – Угощу? – предложение сходу, не здороваясь, не боясь отказа, словно насквозь видит, пока любопытный взгляд чертит по растрёпанной шевелюре, по изгвазданной рубахе, по сбитым на костяшках натруженным пальцам (под ногтями всё ещё земля и штукатурка – завалы даются нелегко, рук, охочих до помощи, спасателям всегда не хватает). – Я не пью. – Он всё смотрит, смотрит, смотрит на эти два ножа и будто видит, как по ним скользят-соскальзывают, не стекли ещё до конца горячие рубиновые капли. – Разве? – хохочет в ответ, зубами блестит. Подхватывает свой стакан и, подмигнув, осушает залпом. Бесы действительно ходят по земле. Мутят, нашёптывают, толкают под руку, пыль в глаза пускают. Один, вот, сидит напротив, рассматривая в упор: – Священник? – с любопытством оттягивает ворот, под которым на тонком серебре мука искупления. – А не похож? – Нет, – и доверительно, словно они старые знакомые – скорее, тот, кого я мог бы убаюкать в руках. Беспечального, успокоившегося... – Может, упокоившегося? Опять заразительный хохот в ответ, а с ним – нарастающий гул и грохот. И на миг содрогаются стены и дребезжат сосуды на полках, заколебавшись от близкой ударной волны, вкрадчиво пощекотавшей разгорячённое подбрюшье этого не пойми – убежища или бара. – А как ты предпочтёшь? Усталый, он лишь пожимает плечами: – Ты не сможешь. – Уверен? – пронзительный взгляд цвета «электрик» разве что не насквозь. – Я многое могу. – Наверное, – снова пожимает плечами, поднимается. – Знаешь, что... – Альфред. Не его имя. Такие, как он, носят другие – подходящие тем, кто искусно плетёт красивую паутину правдивой лжи, несколькими вовремя обронёнными фразами способен застить кровавой дымкой чужие глаза, перессорить и утопить в ненависти соседей. И неважно, происходит это в пределах одной лестничной клетки или в более колоссальных масштабах. – Знаешь, что, Альфред, я слишком устал и ещё не мылся, так что не могу составить тебе компанию. – Да? Ну, спа... Ладно, – ставит стакан на стойку, – увидимся завтра. И послезавтра. И послепослезавтра. И ещё через неделю. Две. Три. Он словно всегда знает час его прихода, сидит среди горлопанящих завсегдатаев и хохочущих шлюх, тянет через трубочку «Кровавую Мэри» и выжидающе скалится, хлопая по табурету рядом с собой. Господи, как он хорош! С ним так легко, так просто, так... невыразимо здорово, говори обо всём – век не наговоришься, бесы столько знают. И, кажется, понимает он Ивана даже лучше, чем сам Иван – со всеми его сомнениями, невысказанными идеями и не заданными вопросами. Это ли не пытка? Существо, разрушающее твой мир, оказывается ближе и понятнее, чем все те, кого он должен любить и беречь! – Знаешь, – делится доверительно в очередной раз, – это всё ведь моих рук дело, – кивает куда-то за массивную кирпичную кладку. – И зачем? – он интересуется совсем без интереса, скорее, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Люди такие смешные. И податливые. То ли испытание. То ли... Что? Что именно? Проверка? Ошибка? Персональное безумие, да? Ведь да же! Безумие, правда? Он давно сошёл с ума от безнадёги и тоски, иначе чем объяснить то, что... так сжимается в груди. А что он сам для Альфреда, упрямо садящегося напротив раз за разом, вечер за вечером, обвивающего ему щиколотку тугим, как плеть, упругим хвостом, который будто и не видит никто другой? Лекарство от скуки? Вечное бессмертие – это ж рехнуться, какая затяжная скукота! Вероятней всего. – Ну, и что? Потом-то что? Висеть в пустоте и радоваться, что нет вокруг ничего? – Зачем же в пустоте? – добродушная улыбка, – Нам пустоты не надо. – А чего вам надо? – Показать, что акт творения порочен изначально. – Каким, прости, образом? – А, по-вашему, Древо Познания тоже Змей посадил? Неееет, его ваш творец создал. Со Змеем вместе. Вот и подумай. – Хорошо. Вы показали. И дальше? – Люди перестанут воздавать хвалу ложному идолу, – Горделивый. Аж нос задрал так, что того и гляди потолок треснет. – Раскроют, наконец, глаза! – И станут воздавать хвалу идолу уже другому, таким образом шило на мыло променяв? – именно сейчас ему почему-то хочется рассмеяться. – Глупый ты. И, как-то нимало не боясь того, кто перед ним, взъерошивает угольно-чёрную шевелюру, заработав в ответ шипение и кровавый блик в небесной голубизне: – Обоснуй, – опять смотрит, словно лезвием по коже ведёт и примеривается, вогнать поглубже или так сойдёт? – Да не в самом творении дело, а в подаренной Им любви. Снова улыбается. – А любви ли, Ваня? Туше. Туше тем более, что произнесённое вслух разительно отличается от всего окружающего. – Скопец! Святоша! Блаженный импотент! Мелькают руки и ноги, он лишь успевает прикрывать голову, пытаясь достучаться и тогда, когда злой угар глушит остатки разума. И ведь не в полупустом кошельке дело, не в десятке этой смятой, которой на них на всех всё равно не хватит. Им просто нужен кто-то, на кого можно повесить собственные неудачи, свалить страх и неуверенность в будущем и за счёт кого они раз за разом сами себя пытаются убедить, что уж здесь-то, в дыму и алкогольных парах, вертят всю землю! – ... даже сейчас... Он... любит... – Заткнись! Пространство вокруг багряное и солёное. Альфред сидит посреди него и созерцает происходящее с искренним любопытством. Не упивается, нет – в который уже раз изучает, словно любопытное природное явление, что-то, стоящее между Aurora Borealis и роящимися осами. Мутно и больно. И что-то хрустит. И даже сейчас он мог бы подняться. И расшвырять, и переломать... Недаром же когда-то так долго учился убивать, а потом и убивал. Вот только кольт слишком красноречиво лежит рядом со стойкой, у чужой ноги, одетой в дорогой мокасин. Слишком красноречиво и слишком явно... – Ты либо глуп, либо слеп, – Альфред качает головой, присаживаясь на корточки и отводя от его лица липнущие, все в сукровице, волосы. – Не страшно, – губы шевелятся и уже это хорошо. – Совсем не страшно. – Страшно, страшно, – нежная улыбка в зените, – тебе ли не понимать. – Слабость – не порок. Порок – использовать их слабость. – Ты, прости, кому это говоришь? – Себе... С каждым днём в груди всё больнее. Он беспокойно дышит во сне, забывает дышать наяву и лишь наивно удивляется, когда кто-нибудь бьёт по щекам, приводя в себя посреди очередного дня, наполненного криками, стонами, проклятиями, визгом и грохотом. Какой толк от молитв, если любовь никому не нужна? Или если... и нет её вовсе? Так, стоп. Стоп, стоп, стоп. Что бесы прекрасно делают – это... Не лгут даже, нет. Оно им не нужно. Достаточно виртуозно играть словами, говоря почти то же, что вы, но – по-другому, что ли? – Выцветаешь, как древняя фреска, – улыбается Альфред, встречая его очередной раз и с любопытством рассматривая бледные губы. – Не я один, – привычное пожатие плеч. – Ты готов помереть вместе с этим неблагодарным местом? – Ради него. – Не вижу разницы. – Тем не менее, она есть. – Ну, и кто из нас глупый, Ваня? Рука на плече – теплее не представишь. – Знаешь, сегодня я был в твоей церкви. – Осмелел, значит, – привычная колкость, дежурная. А ещё он ни капли не удивляется. – Ну, и как тебе? – Так хохотал. Благолепие, оно... уморительно. Особенно в отсутствие паствы. – Тогда зачем ты здесь? – пальцы привычно-рассеянно покачивают уже ополовиненный треснувший стакан, прежде чем поставить обратно на исцарапанную столешницу и повернуться вслед за настойчивой рукой, позволяя заглянуть в лицо прямо. – Завершить начатое. – Нет. Здесь, сейчас. Со мной. Улыбка искренняя, клыкастая: – Завершить с тобой. – Подзатянул. – Ты упрямый. – Просто отчаялся. – Так смело мне это говоришь? – Чего мне бояться? Ты же до сих пор не разложил меня, не отходя от стойки. – Возможно, растягиваю удовольствие. Поцелуешь? – Нет. – Не целуешься в губы, как шлюхи, или ещё что? – Не уверен, что тебе это надо. – Оп-па... Хочешь сказать, что не любишь меня? Всех любишь, а меня нет? – За что мне тебя любить? – Просто потому, что больше некого?..х х х
После мощного рёва двигателя ему кажется, что вокруг царит запредельная тишина. Хотя какая там тишина, когда над головой ярится и грохочет в почти абсолютной черноте, высвечиваемой лишь разрядами ветвистых молний. Демон урчит от удовольствия, стаскивая с Ивана одежду, будто подарок разворачивая. Пальцы чертят, губы торжествуют над кожей. Язык мелькает точными змеиными бросками, изгибается, скользит, заставляя задыхаться, пока он сам запускает руки в мраку же подобные пряди волос, тянет, то ли оттолкнуть пытаясь, то ли поближе притянуть. И всей спиной чувствует, как вода под ней растекается по всему сидению – ледяной поток хлещет с разверзнутых небес прямо в кузов кабриолета. Он бы, наверное, давно захлебнулся, если бы не Альфред, нависающий сверху, заслоняющий телом и полностью распахнувший острые крылья – сам стихия, безжалостная, жадная, никогда не знавшая искренней нежности... Останавливается на миг, толкает носом в щёку. – А в чём подвох, Ваня? – Подвох? – он не открывает глаз. Зачем? В узком пространстве им всё равно друг от друга никуда не деться, всё здесь, всё под пальцами, только руку протяни. – Тебе обязательно нужен подвох? – Всегда есть подвох. – Ну... придумай его себе сам... Чужое тело под ладонями влажное, горячее, разве что не дымится. Касаешься его, то гладя, то царапая, безоговорочно следуя за хаосом ощущений, которые сменяют друг друга в ритм ходуном ходящему кабриолету, небрежно и опасно брошенному на самый край, но не полностью на обочину. – Моё? Всё моё? – Твоё, – задыхаешься, теряешься, не в силах сопротивляться этому то ли проклятию, то ли дару – нежности, которой могло бы хватить на весь мир. – Всё твоё. Забирай без остатка. Любовь не может принадлежать одному, ею должно делиться. И никак иначе. Даже если тот, с кем делишься, не несёт тебе ничего, кроме гибели. Но это, хотя бы, честно. Он больше не будет лгать. ...Солнце яростно печёт с высоты. В звенящей цикадами полуденной жаре Альфред, жалобно морщась, снимает с головы волосы горстями – целыми прядями. Моргает, трясёт ладонями, стряхивая волосы под ноги. Антрацитово-угольная кипень с каждым движением сменяется рыжевато-пшеничными вихрами – золотистыми, мягкими. Иван осторожно касается истончившегося, по трубочному полого крыла, в одночасье ставшего едва ли не невесомым и жалким от рвано висящих перепонок, и крыло, хрупнув, легко отходит, практически рассыпаясь в руках, оставляя после себя лишь глубокую рану на лопатке. Тогда Альфред принимается кричать. – Почему?! Почему?! Почему-уу?!!! Кричит он так, что на крик, словно на зов, является другой. У него брезгливые губы и зелёная колодезная топь в глазах. Присаживается над агонизирующим телом на корточки и длинными быстрыми пальцами цепко хватает Альфреда под челюстью – словно тисками, сжимая до белых пятен. – Дурак. Самодовольный, спесивый, надутый кретин. Вот тебе – почему! Тыльной стороной другой руки отвешивает жёсткую оплеуху. – Принимая любовь, а не желание, ты принимаешь и человечность. Всю, какая есть, во всех совокупностях и формах. А демон не может быть человеком. Наслаждайся! И исчезает, даже не глядя на того, другого. ...Потом они долго просто сидят, вслушиваясь во всё так же изнывающую от цикад тишину. И не слышат ничего иного. То ли слишком далеко от Города, то ли... Иван так же бережно снимает с чужой спины и второе крыло. – И что? – надломленно звучит в ответ. – Что дальше-то? Он поднимает руку и раскрытой ладонью касается обиженно-напряжённой веснушчатой щеки. – Не знаю, – улыбается, заглядывая Альфреду в глаза. – Будем думать вместе.