Пересекающиеся параллельные

Фанфик был написан на QuoteFest. «Проблема истины в том, что она слишком часто звучит беспомощно и банально» М. Каннингем       «Хилтон» был роскошным, помпезным, крикливым. И в то же время Ивана он немало (и приятно) удивил – как, скажите на милость, среди всей этой оглушающей вычурности мог оказаться потрёпанный томик Кеведо? Не «Форбс», не рейтинг лучших пляжей мира, даже не вполне ожидаемая Библия, а сборник стихов забытого поэта? Всё равно, что обнаружить в покоях царя Мидаса деревянную ложечку – незамысловатую, и всё же более изысканную, чем окружающее.       Франсиско Кеведо, благороднейший из испанских стилистов*, в номере «Хилтон»а. Скажите, пожалуйста...       А, может, книгу приволок Альфред, разметавшийся по широченной постели и сейчас беззаботно свистящий носом?       Хм. Довольно нетипичный выбор для болтливого и шумного мальчишки без царя в голове.       Огнем и кровью, злое наважденье,       Со мной ведешь ты беспощадный бой,       И не могу, растоптанный тобой,       Я дух перевести ни на мгновенье.       Но пусть я обречен на пораженье,       Тебе-то что за честь в победе той?       Живу и так лишь милостью чужой       Я в путах собственного униженья.       Ослабь невыносимость скорбных уз,       Дай мне вздохнуть, мой неприятель ярый,       Мучитель заблудившихся сердец;       Потом умножь моих страданий груз –       И, нанеся последние удары,       Со мною ты покончишь наконец.       Мятая бумажная салфетка среди страниц, очевидно, выполняющая роль закладки. Иван задумчиво посмотрел на знакомую всему миру красно-жёлтую марку, перевел взгляд на кровать и покачал головой.       – Странные же вещи ты любишь. Меня, например.       Проблема истины в том, что она слишком часто звучит беспомощно и банально.       Не в их случае.       Или – и да, и нет. Вопрос в том – что и когда сказано.       Джонс сидит на сбившейся постели и, сцепив зубы, смотрит, как Брагинский в глубоком кресле напротив безмятежно листает потрёпанную годами книжку, такое чувство, будто и не ложился вовсе.       – Это ты читаешь?       – Да. А что?       В ответ Иван лишь слегка приподнимает одну бровь, словно говоря: «Да ладно?», - и Альфреду безумно хочется сделать что-то такое, что заставит русского прерваться и, наконец, перестать переводить стрелки с одного на другое.       Ночью они сходили с ума. Ночью они безудержно катались по стонущей кровати, впивались друг в друга руками, губами, переплетали ноги... Сейчас они сидят даже не рядом, и один делает вид, что снова ничего не произошло, а второй готов его за это убить.       Хотя... Не он ли сам тому причиной?       Я люблю тебя.       Пожалуй, глупо было вот так, не к месту, между двумя мощными оргазмами, торопливо и задыхаясь.       Обычно этим или подобным же способом подзалетевшая чирлидерша пытается удержать рядом капитана футбольной команды.       Альфред думает, что, возможно, Иван ему даже поверил бы, если бы сказано было в ином месте и при иных обстоятельствах. Теперь же он, скорее всего, рассматривает это как не самый тонкий инструмент для достижения неких скрытых целей. Потому что такие вот – искренние, очертя голову – всплески, которые могли бы случиться между ними, остались далеко в прошлом. Очень и очень далеко. В настоящем оба и видят, и чувствуют иначе. На смену безудержной влюблённости пришло тяжёлое, сложное чувство, отягощённое грузом, что внутренних, что внешних проблем, когда для всего остального мира «милый друг» должен являться исключительно пугающим чучелом, безмозглым и жадным.       Я люблю тебя.       Банально. Настолько, что не выглядит уверенно ни на гран. И глупо, чертовски глупо, так глупо, что хочется взять себя за волосы и повозить мордой о засыпанный крошками паркет. Нельзя одной единственной фразой разом перечеркнуть то, что они сделали с собой и друг другом за туеву хучу лет.       В который раз потерявшись в войне идеологий, как слепые и одержимые одновременно, что Иван, что Альфред всё же пытались нащупать точки соприкосновения. Промахивались, ошибались, вообще попадали по больному или переходили в глубокую конфронтацию, изыскивали вероятности предъявлять претензии лично – так, хотя бы, можно смотреть друг другу в глаза.       Когда невозможно очное общение, перетекающее в ядовитый обмен разнообразными «нотами», оба практически лезут на стену и отмачивают такое, что остальные в очередной раз руки к небу воздевают, да проклинают на разные лады – два барана опять бьются лбами, да не просто, а с потенциалом, способным заставить мироустройство затрещать по всем швам вплоть до глобального уничтожения.       Это похоже на дуэль двух садистов, сосредоточенных только друг на друге, прижигающих конечности, полосующих по живому и с удовольствием разбивающих об головы друг друга графины.       Кёркленд кривится и, словно яд сцеживая, говорит, что не любовь это, а часть Большой Политической Игры, где каждый преследует исключительно собственную выгоду.       Альфред в ответ бесится, Иван безмятежно улыбается и теперь Альфред бесится уже на него – за молчание.       Я ненавижу тебя.       Прилетевшие в спину слова произнесены сквозь зубы, вполголоса, тяжело и резко. А также на пределе, звеняще и мелодраматично. Для полноты картины не хватает лишь торшера, запущенного следом в голову. Банальщина не просто, а в квадрате. Театральная.       Иван, которого они догоняют уже стоящим на пороге, поворачивается и кивает всё с той же безмятежно-приветливой улыбкой:       – Я знаю. – Возвращается. – Одно другому не мешает.       Сгребает в горсти волосы Альфреда, до сих пор взъерошенные после безумной ночи, и целует сильно, так сильно, что тот, вновь разом теряя и гонор, и голову, виснет у него на шее.       Я люблю тебя.       Я ненавижу тебя.       Прозвучало бы второе столь же веско, если бы не было силы у первого?