Пересекающиеся параллельные

      У соседа по лестничной клетке некрасивый, наверное, не по разу сломанный нос, зато красивые пальцы музыканта, а улыбка такая мягкая, что хочется завернуться в неё словно в плед.       Когда Альфред признаётся Гилберту, что, кажется, влюблён, тот сперва долго ржёт и издевается, а узнав в кого, шипит на Джонса как рассерженный гусь. Альфред спятил! Да, да, и не вякай! Спятил, и всё! Сколько этому старикашке лет? Сорок? Сорок пять? А сколько ему? То-то же! Половина девчонок сохнет по сладкой заднице юного дарования, а ему седые волосы в паху подавай, ишь, геронтофил выискался! И вообще сам посмотри – к нему в шахматы играть не только ты ходишь, а ещё и бабы одна другой краше. Короче, кончай, чувак, ерундой парится, лучше идём сегодня к Тиму – там будет много выпивки и клёвый музон. Может, ещё что перепадёт.       Но Альфреду не нужны ни выпивка, ни музон. Он мнётся под дверями соседа, всё не решаясь нажать звонок, потому что двери за ним закрыли ещё полчаса назад. А перед этим посоветовали в следующий раз думать не на несчастные два хода вперёд, а немного больше. Хотя бы пытаться. И, с одной стороны, ему немножко обидно за эти слова, но, с другой, он просто не мог думать. Не мог и всё, в который уже раз. Потому что следил не за коварными пешками, а за пальцами, двигающими по доске тяжёлые фигуры, и представлял их на себе. Не фигуры, пальцы. Да так ярко, что «водички попить» пришлось три раза отлучаться.       Нет, честно, как эти люди не замечают, какой Иван? Он же... Он безумно, очешуенно, охренительно красив, не смотря ни на неловкую походку, ни на морщинки на лбу.       – Что с ногой?       – Перебили на службе.       – А почему всегда дома?       – На пособии.       – Ясненько.       Гил отпивает из банки и снова долго убеждает Альфреда, что тот спятил: мало того, что репетитор стар, так ещё и инвалид с минимальным доходом. Если родичи разнюхают про этот блядский дурдом и выпнут Джонса под зад, то им вместе только на паперти стоять – на пособие много не проучишься, а у Ала, кажется, были далеко идущие планы? И паперть – это ещё в лучшем случае, ведь престарелого фаворита и за педофилию упечь могут.       Альфред тоже отпивает и задумывается, как лучше было бы использовать пособие отставника. Полночи сидит за макбуком, а под утро даже находит пару удачных схем с надёжными фондами.       Иван сперва моргает, выслушав, потом долго смеётся. Ничего, он уже привык, да ему много и не надо, спасибо за беспокойство, но пусть уж идёт, как идёт. Тебе мат, кстати.       Ночи у Ала трудные. Гормоны, умудрённо говорит Гилберт. Переходный период, замечает Франс. Спать надо вовремя, сердится Артур. А он просто каждый раз, смыкая веки, видит застиранный мешковатый свитер в косичку, который пахнет сухими листьями и разведённым бренди (Артур бы в обморок грохнулся), и будто наяву чувствует, как вжимается в этот свитер сперва лицом, затем всем телом, затем... Тяжело спать, когда такое мерещится.       Когда он впервые признаётся Ивану, что влюблён, тот сперва принимает это за шутку, улыбается, пытается отшутиться в ответ. Потом удивляется. Потом молча смотрит. Потом хмурится. И советует хорошенько встряхнуть куда-то явно глубоко провалившиеся мозги и выкинуть эту ерунду из головы. Потому что ерунда. Ерунда, я сказал, даже не спорь. Перенос новых неудобных желаний на ближайший удобный объект.       Нет, не гомофоб.       Они продолжают играть в шахматы, но теперь это больше похоже на уроки с классическим репетитором – ни шуток, ни подзуживаний, ни перебранок за разбором партий по ходам или в целом. Иван, сведя брови над переносьем, листает учебники и сухо объясняет нюансы и ловушки. Альфред злится.       На рождество он заваливается к соседу пьяный и в костюме Санта-Клауса на голое тело. Абсолютно голое, сам убедись. Не хочешь? Тогда давай выпьем! Сколько надо, столько и лет! Будто сам не знаешь, что пиво мне уже можно! Ну, тогда выпью твоё!       Потом было очень плохо. Кто ж знал, что на Рождество Иван бренди не бодяжит.       Вода лилась, плечи тряслись, из носа текло, вожделенные руки жёстко возили в волосах, поливая больную голову из ковша, а он лежал лицом в раковине и мечтал помереть. От всего сразу. От смутного стыда в том числе.       Кажется, Артур заходил, когда он сквозь нездоровую дрёму постанывал сквозь сон, накрытый тяжёлым стёганым одеялом, и Иван, до этого, вроде, нажимающий одним пальцем клавиши на таком же старом, как вся мебель, рояле, о чём-то с ним говорил. О чём неизвестно, но на следующий день ему даже ничего не сказали. Не влетело, не попало и вообще.       Спасибо, он очень признателен.       Иван смотрит устало. Альфред упрямо.       В фиолетовом взгляде что-то больное, тоскливое.       В ярко-голубом – всё та же отчаянная честность.       Гилберт крутит пальцем у виска и предупреждает, что если Джонс не завяжет, то кого-нибудь или задушат (и даже неважно – кто из них кого), или Золотой мальчик вылетит из школы, потому что с успеваемостью у него нынче... Хуйня это, а не успеваемость.       С женщиной Альфред сталкивается прямо на соседском половичке, она выходит из квартиры той «особой» походкой, покачивая бёдрами и ослепительно улыбаясь. Иван в дверях за ней не полуголый, нет, просто ворот на рубашке под свитером расстёгнут и ноги босые.       Женщина рассматривает Альфреда весело и прицельно, оборачивается к Ивану, благодарит, вешая ридикюль за длинный ремешок на плечо, и, походя, тянет Ала за галстук:       – Милый мальчик. Проходи, мы закончили.       Играют молча. Иван беззвучно от и до, Альфред – сцепив зубы.       Это нечестный ход. Нечестный.       И он ему просто не верит!       Ты ведь это нарочно. Нарочно, да? Трус! Чёртов трус! Ублюдок трусливый! Где тебя надо потрогать, чтобы!..       Щека горит, а дверью чуть не по носу прилетает.       На следующее занятие Иван его не впускает. Просто не подходит к двери и не открывает её.       А потом и на другое. И на третье. И вообще. Не реагирует ни на стук, ни на телефонные звонки. Точнее, сперва снимает трубку, потом перестаёт.       А он перестаёт звонить в дверь.       Отчётные экзамены сдаёт на отлично, впереди прекрасное лето, потом ещё один год учёбы, потом...       Потом, наверное, колледж.       К Ивану всё так же ходят другие ученики. Правда, с ними он ведёт себя ничуть не лучше, чем до ссоры с Альфредом – разговаривает о шахматах, разжёвывает стратегии, чаю не предлагает, шуток не шутит. Альфред знает это, потому что каждый раз упрямо подслушивает под дверью, вжимаясь ухом в крашеное дерево и взлетая вверх по лестнице, стоит лишь заслышать знакомые шаги изнутри либо чужие сверху или снизу.       В начале учебного года он блестяще выигрывает городской турнир и родичи закатывают по этому поводу шумную вечеринку с друзьями и школьными приятелями. Все веселятся так, словно он, по меньшей мере, отхватил Нобелевку за мир.       Гил ржёт, хлопает по плечу, толкает локтем вбок, подмигивает на девчонок. Он вяло с кем-то целуется, а в нос упрямо лезет аромат сухой листвы и дешёвого бренди.       Вечеринка становится самоподдерживающейся, когда всем дело только друг до друга, но никак не до виновника торжества. А потому, наконец, решается.       Звонок резкий, длинный, отчаянный.       Не снимет он палец с кнопки, хоть убейте.       И Иван открывает.       Смотрит молча, устало и хмуро. Отступает на шаг, пропуская внутрь.       Надежда в голосе пополам с отчаянием, а сам голос вдруг разом сел – сипит. Но, и на том спасибо, хоть не пищит:       – Я подумал, вдруг тебе просто нравится, когда помада.       Первая попавшаяся из первой подвернувшейся женской сумочки.       Рисовал трясущейся рукой уже здесь, под дверью.       Сосед смотрит долго, так же ни слова не говоря.       Потом обеими руками касается щёк. Берёт лицо в ладони и, запечатлевая короткий нежный поцелуй, сухими обветренными губами прижимается к его губам. Следом – намного дольше – ко лбу.       Помада на губах Альфреда остаётся смазанной, а отпечаток на лбу – ярким и чётким, как печать.       Или обещание.