Пересекающиеся параллельные

      Альфред открывает дверь с чувством восторга.       Восторг заранее – не самое разумное, но он позволяет себе эту маленькую нелогичность, ведь в предвкушении две трети удовольствия, не так ли?       Иван переступает порог так же невозмутимо, как и днём раньше, неделей раньше, месяцем... Но Альфред чувствует его волнение, как если бы оно бежало по его собственным жилам. И запах. О, этот холодный запах одеколона и скрытой химии!       Иван тоже предвкушает, можно даже не смотреть в глаза, чтобы заметить.       Что ж, разочарован он точно не будет.       – Проходи, стол накрыт.       Джонс радушным жестом указывает в сторону гостиной, сопровождая приглашение широкой улыбкой, в которой лукавства и обещания на две трети вместе с нетерпением.       – Индейка? – Брагинский с любопытством взглядывает на богато сервированный стол.       – Благодарение, торжество, как можно без индейки?       – На двоих?       – Мы же не торопимся. У нас будет достаточно времени, чтобы расправиться с птичкой.       – А я-то рассчитывал на скромные посиделки с пивом и бургерами.       – Но, тем не менее, принёс вино.       Глаза Ивана смеются:       – Это ты горлышко в кармане пальто заметил или настолько развил способность предугадывать чужие действия?       – Развил. Профайлеру в этом деле никуда, – Альфред улыбается шире и тянет руки за пальто гостя. Яркий свет лампы тонет в глубоком алом чужого воротничка и манжет, выглядывающих из-под рукавов пиджака. От восторга перехватывает дыхание.       Светлокожему и светловолосому Брагинскому на удивление шли броские цвета, о чём Джонс, которому способность «чувствовать» оттенки досталась от отчима, сообщил ему в первую же встречу, когда поджал губы на чужой банальный ансамбль серого и белого. Иван тогда, кажется, не обратил на замечание ровно никакого внимания. Но Альфред идеально умел доносить свою точку зрения до того, кому она предназначена. Особенно, если становился глубоко заинтересован в этом ком-то.       – Мм, сольферино... Тебе идёт.       Рука оглаживает лацкан пиджака, не касаясь сорочки, Иван, улыбнувшись комплименту, берёт бутылку и проходит в гостиную. Выглядывающий из нагрудного кармана краешек носового платка – совершенно в тон рубахе.       – Идеален, – Альфред смеётся, – даже трогать страшно.       Движется следом.       Бутылка с лёгким стуком опускается на скатерть, такую белоснежную, что мнится – над столешницей в воздушном отражении призрачно играет весь радужный спектр.       – Начнём сразу? – Джонс, приблизясь, улыбается шире и на сей раз укладывает ладонь на чужую рубашку.       – Начнём что?       Иван мигает разок, потом ещё. Скулы его принимаются медленно окрашиваться румянцем.       – Ну же, Иван, – указательным пальцем Альфред дотягивается до его шеи, нежно поглаживает ямочку под горлом. – Не говори, что шёл сюда не за этим. Красный – цвет не только агрессии, но ещё сексуального вызова. Или мы так и будем делать вид, что не заинтересованы друг в друге?       – А ты... заинтересован? – в голосе Брагинского низкая хрипотца, от которой сладко крутит желудок.       – Более чем, – Джонс улыбается тонко и, выждав ещё пару секунд, сам впечатывается губами в чужой приоткрывшийся рот.       О, оно того стоило: столько ждать, столько добиваться, водить, как рыбку за червячком (а потом и на крючке), ловко, плавно, лишь бы клюнула, не усомнилась, не сорвалась.       Руки Ивана – на боках, на спине, на рёбрах. Слишком неловко, слишком хаотично. Скорее всего, он не понимает, за что хвататься в первую очередь. Наверняка много раз целовал прекрасных женщин и никогда – прекрасных мужчин.       – Спорим, что я ещё не раз тебя удивлю? – нитка слюны тянется между губами и это, скорей, порнографично, чем эротично, но Альфреду наплевать: он полностью отдан моменту.       – Не раз?       – Поверь.       Толчок в грудь, удивлённые глаза, когда Брагинский, следуя за толчком, отступает на пару шагов, разжимая руки.       А Альфред берётся за ремень на своих штанах.       Движение замедленное, неспешность игривая, когда тянешь сперва из петель, следом за молнию и после – вниз по ногам.       Зрачки у Ивана делаются огромными, почти прячут радужку, язык невольно трогает губы.       Алое пламя тонкого шёлка, стекающего по бёдрам на стопы, не менее яркое, чем рубаха гостя.       – Ну как, удивил? – Джонс облокачивается на край стола, упирается ладонями и скрещивает щиколотки, с любопытством наблюдая, как тянется за этим движением чужой взгляд.       – Более чем.       – То ли ещё будет, – обещает. И вздыхает отрывисто, когда чуть влажная ладонь касается горячей кожи над ажуром плотной резинки.       ... Божественное ощущение смотреть, как перед тобой опускаются на одно колено и, поддев стопу пальцами, приподнимают, чтобы удобней касаться губами, оглаживать по всей длине, легонько тереться лицом.       Признаться, это завораживает.       Угадывать тягу Брагинского к некоторым фетишам было так же интересно, как чувствовать... чувствовать... К чёрту! Как чувствовать свой фетиш на Брагинского с этими его странным цветопредпочтением и исключительной работоспособностью, приятно волнующей итогами, которых он, Альфред, давно привык ни от кого не ждать, тем более – от простого полевого агента.       Язык щекочет внутреннюю сторону бедра, нежно ласкает под коленом. Зубы прихватывают кончики пальцев, изгиб голени.       Так приятно снова ощущать этот горячий плеск в животе, тугим узлом стягивающийся в паху...       То ли ещё будет.       – Иван... – Альфред удивляется собственному сбоящему хрипу и тянет руку, чтобы запустить пятерню в чужие светлые волосы. Вопреки ожиданию, тактильность не возвращает привычного ощущения контроля. – Ваня...       – Мм?       – Открой вино.       – Сейчас?       – Потом будет не до вина.       Брагинский легонько вздыхает, укоризненно прикусывает нежную ляжку, заставляя Джонса так же хрипло и сбивчиво хихикнуть, но всё же поднимается на ноги, возвращаясь к столу, где стынет индейка.       Шорох стаскиваемой с горлышка обёртки, секундное замешательство, пока он шарит глазами по скатерти, разыскивая требуемое, берёт, возится, довольно споро расправляясь с пробкой, издавшей лёгкий «пок».       Гостиную заполняет насыщеный аромат отличного зинфанделя. Альфред с удовольствием втягивает ноздрями сладковатый аромат, предвкушая скорый пир.       И цепляется взглядом за застывшие под пиджаком лопатки.       Иван рассматривает праздничный стол.       Он взглядывает туда же.       ... Прежде, чем его ладонь встретит чужое горло, Брагинский успевает вскинуть собственную руку и подставить ладони штопор.       Подвески на люстре нестройно звякают, когда они с грохотом сворачивают стол.       Индейка, сыто шмякнувшись об пол, катится в угол, подсвечники, рушась, грохочут, приборы разлетаются со звоном и дребезгом, расколотый фарфор скачет по паркету, пока они стараются переломать друг другу руки или любым иным способом вывести противника из строя.       Брагинский пришёл к нему без оружия, тогда как у него под рукой весь дом.       Вот только Брагинский каким-то своим чудесным даром разгадал его намерения и теперь отчаянно хочет жить, а он до чёртиков не хочет проходить всю эту нудятину игр в уловки и тесты, которой сам занимался тысячу раз: для человека с тонким умом топорный рабочий опросник – скука смертная.       Точнее, это для него, Альфреда, методичка – топорный опросник. Для других же – тонкий инструмент познания больных и не очень душ.       Коленом в живот, коленом в пах... ах, да – Брагинский тоже не одни десерты любит: слишком гибкий для высокого и крупного человека, изворачивается, не позволяя вырубить себя примитивным ударом в яйца.       Разлитое вино благоухает, заполняя ароматом, кажется, всё вокруг. Битое стекло хрустит под лопатками, когда они перекатываются из стороны в сторону, один у другого пытаясь отобрать преимущество хотя бы на секунду.       Можно скрутить на шее Ивана галстук, но тот не допускает этой уловки, сам пытаясь зацепиться за чужую шею, царапает отчаянно, не в силах ухватиться крепче и сжать пальцы сильней – этого не позволяет уже он, Альфред, рычащий от боли, оскалившийся и на удивление продолжающий испытывать возбуждение, а с ним и острый интерес.       Никогда не разговаривай с едой.       Даже если эта еда – Иван.       Но он вечно играет не по правилам, пусть даже они его собственные.       Рука подставляет и подставляет локоть, пока он несколько раз пытается ударить штопором прямо в пятнышко носового платка. Стекло хрустит под чужими лопатками. Ещё рывок, ещё напружиненное усилие...       Штопор втыкается Брагинскому в горло ровно тогда, когда горлышко бутылки встречается с виском Альфреда.       –––       Господи, какая скука.       Альфред бы поаплодировал тупости приписанного к нему психиатра, будь тот хоть трижды кандидатом, лауреатом и так далее, но ему скучно даже ладони поднимать. Отвечать на вопросы ещё скучнее, но так хотя бы ум не плесневеет среди светлых, почти янтарных в жёлтом ламповом свете стен в клинике для особо опасных душевнобольных преступников.       Раз за разом его пытаются читать, как причудливую книгу.       Раз за разом он так искреннен, так готов к сотрудничеству, что...       Скууукааа.       Оживляется он, лишь когда нос улавливает знакомый запах холодной хвои и рубцующихся ран.       – Иван.       – Альфред.       – Я скучал. Ты не представляешь, как тут скучно.       – Позвал поиграть в шарады?       – Для шарад ты слишком прямолинеен. И несносно честен.       – Приму за комплимент.       – Скорее, замечание.       – Вот как?       – На будущее. Ты ведь пришёл.       – И?       – Как ты понял?       – Ты поставил всего один бокал.       – Какая досада... Представляешь, просто забыл, а ты, похоже, уже давно что-то подозревал, раз принял чужую забывчивость за... Любишь игры с огнём? Впрочем, не отвечай, это предмет для будущей обстоятельной беседы.       – Скорее, это ты ждал, что тебя, наконец, заподозрят. Сомневался в собственной непогрешимости?       – Хмм. Оскорбление?       – Просто замечание. Почти всем маньякам нужно признание и слава артиста, сбросившего маску.       – Глупости, тщеславные идиоты долго не живут. Кстати, ты представляешь, как я тебя ждал, раз допустил оплошность?       – Ты не допускаешь оплошностей. Это больше похоже на осознанную уловку.       Ухмылка блестящая, искренняя, та самая, которой Альфред всегда безотказно очаровывает всех, кого хочет. Во всех смыслах.       – Вот как? И для чего же, по-твоему, я пустил её в ход?       – Я не профайлер психов читать.       – А включить мозг?       – Пожалуй... Ты хотел, чтобы я заметил и допустил, что... Тебе так интересней. Веселей ловить кречета, а не курицу.       – Десяточка, – Альфред улыбается ласково-ласково, гладит кончиками пальцев гладкий металл решётки: – Представляешь, доктор как-то настолько заумно классифицировал моё желание надеть те чулки, что я решил срочно получить ещё одно высшее образование.       – Проще написать ещё одну докторскую.       – Разве?       – Для тебя да. Это всё?       – А ты хочешь, чтобы оно закончилось?       Иван сидит на стуле прямо, положив ногу на ногу, в этот раз отвратительно безбожно непроницаемый, зато точно угадывающий, о чём ему говорят.       – Уже закончилось.       Альфред улыбается ещё нежней.       – Нет, не закончилось. Иначе тогда ты не целовал бы мне ноги.       Ни движения в аномально виоловых радужках, ни эмоции:       – Влюблённость делает людей глупцами.       – Ты оказался проницательней прочих.       – Внимательней.       – О, для некоторых это одно и то же.       – Не для меня. Влюблённость проходит.       После произнесённых слов Иван должен подняться и удалиться с прямой спиной, как делают все обиженные гордецы, пытающиеся не показать вам истинных чувств, но он остаётся сидеть и Альфред впервые чувствует неуверенность.       – Но ты продолжаешь меня любить.       – Нет, – Брагинский, наконец, поднимается, смотрит со спокойной любезностью. – Что-нибудь ещё?       – Просто признай это.       – Нечего признавать, я тебя не люблю.       – Хочешь, докажу обратное?       Иван пожимает плечами:       – Мне всё равно.       – Не всё равно.       – Думай что хочешь.       – Даже если всё равно – это переменчиво, – Джонс следит глазами за удаляющейся спиной, некоторое время с удовольствием вдыхает остатки тающего аромата, а потом снова нежно оглаживает холодный толстый металл, обещая в пустую полумглу. – Я докажу. У меня для этого вечность.