***
Обнажённый Маттео лежал на столе, голова кружилась от вина, а копчик больно упирался в деревянную поверхность. Между ног он чувствовал холод и онемение — неудивительно после долгого сидения в тазу со льдом. Маэстро рядом не было. Маттео остался наедине с хирургом, который выбирал подходящий нож, чтобы произвести кастрацию. Маттео знал, что это единственный способ избавиться от постыдного греха, захватившего над ним власть. Он должен отвергнуть вместилище порока, стать чистым и невинным навсегда. Не будет никаких желаний, тайных прикосновений и беспокойных снов. Маэстро — глупец, он не понимал, что значит любить кого-то неподходящего. Того, за любовь к которому господь карал смертью всех вокруг, не отделяя агнцев от козлищ: бедных крестьян, вольных рыбаков и даже босоногих детей, нырявших в море со скал. Горе тем, кто забыл уроки Содома! Наивный маэстро думал только о музыке, но Маттео знал: голос не важен, слава преходяща, и только душа человеческая вечна. Он боялся, что душа его будет гореть в аду до скончания времён. Ещё больше он боялся повстречать в аду Джино, который первым шагнул за край земной жизни. Нет ничего горше, чем видеть страдания друга и не иметь возможности помочь! Врач тронул его за плечо: — Выпейте до дна. Не открывая глаз, Маттео выхлебал из стакана горькое питьё, и его закачало, как на волнах. Врач взял его лодыжки, широко развёл и подложил под ягодицы мягкую тряпку. Маттео задрожал, когда догадался, зачем она нужна — чтобы впитывать кровь. — Я постараюсь не причинить вам вреда, но приготовьтесь, будет больно. Сердце испуганно заколотилось, будто хотело выпрыгнуть из груди. Маттео вцепился в столешницу, чтобы не вскочить и не убежать. Его охватило трусливое малодушие, но он крепко зажмурился и принялся молиться. Да не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого! Маттео ощутил, как врач потрогал его замёрзший пенис, а затем легко потянул за мошонку. Он замер, едва дыша. Острый нож надрезал кожу, и тёплые струйки крови потекли по ягодицам. От жгучей боли Маттео закричал, но врач невозмутимо продолжил операцию. Он резко сжал мошонку, и гладкие яички выскользнули наружу. Одним точным взмахом он отсёк их. Во рту у Маттео сделалось кисло, словно по глупости он сосал ржавый ключ, а в ушах зашумело море. Он не сопротивлялся. Пусть прибой унесёт его, как мёртвую водоросль, туда, где греет солнце и кричат чайки, где нет боли и греха, где ничего нет… Внезапно что-то коснулось ануса, и Маттео вернулся в тёмную грязную комнатушку. Он непроизвольно поджался, хотя любое напряжение беспокоило свежий разрез. — Чем сильнее вы зажимаетесь, тем больнее будет. Расслабьтесь. Он плохо понимал, что происходит, но голос врача был убедителен и властен, и Маттео послушался. Чувствуя, как от смущения покраснели щёки, он расслабил мышцы внизу. Врач просто делал свою работу. Скоро он его отпустит, и у Маттео начнётся новая жизнь: простая и чистая. Он будет петь во славу господа и жить, как смиренный монах. В срамное отверстие по-хозяйски скользнул палец. Невыносимо захотелось выдавить из себя чужеродный предмет, отстраниться от неприятно-ласкающих движений, но Маттео лежал смирно и только крепче сжимал край стола: он всё равно не смог бы напрячь задний проход, не потревожив ноющую ранку. Лечебные процедуры всегда болезненны. Когда его детский зуб не хотел выпадать, цирюльник засунул ему в рот жуткие щипцы и не вытаскивал, пока не завершил дело. — Теперь придётся немного потерпеть, синьор Форти. Ему показалось, что врач вставил в него не один палец, а целых три — таким растянутым он себя ощущал. Промежность горела огнём: и там, где кровоточил надрез, и совсем рядом — там, где рука врача бесцеремонно терзала узкое девственное отверстие. Странные судороги скручивали внутренности. Его распирало изнутри, и он подёргивался от неудобства. Ныло, щекотало, тянуло — всё сразу! Маттео не мог разобраться, что с ним происходит. Он привставал на пятках, чуть сползая с пальцев, но потом колени слабели, и он невольно оседал ещё глубже. Голова шла кругом, сердце бухало. Наверное, это нужно для успешной кастрации. Тысяче маленьких мальчиков это делали — никто не хныкал. Он стойко переносил вторжение, пока оно не превратилось в мучительное трение. Маттео начал жалобно постанывать, чтобы показать врачу, что его терпение на исходе. Со стола не сбегал, но крутил задом в разные стороны, уклоняясь от особенно глубоких толчков, пронзавших живот до пупка. Правда, у него плохо получалось уклоняться. Почему-то он то и дело насаживался на таран со всего размаху, и в такие моменты всё внутри сотрясалось и хрустально звенело. В теле рождалось непонятное томление — не столько болезненное, сколько смутно-желанное. Рот высох, и Маттео часто облизывал шершавые губы. А врач, как нарочно, толкался всё сильнее и глубже, и каждый раз попадал в заветное местечко, где звенело слаще всего. Маттео перестал бестолково вертеться. Он нашёл удобную позу, и, замирая от предвкушения, ловил чудесные сотрясения. Боль отступила перед нарастающим ощущением чего-то неизбежного и головокружительного. Вдруг пальцы остановились. Маттео ещё двигался, но ему не отвечали. Потом задний проход опустел, и из него вытекло что-то густое и тёплое, что смешалось с засохшей кровью на ягодицах. Маттео почувствовал досаду, и, сам не понимая, о чём просит, бессвязно простонал: — Пожалуйста… И, словно в ответ на невысказанную просьбу, в его влажный запачканный анус начало протискиваться что-то толстое, длинное и заострённое. Деревянный кол?! Маттео задохнулся от жара, охватившего внутренности. Руки отпустили края столешницы и накрыли пах. Никакой боли, одно удовольствие! Красные вспышки под закрытыми веками, напряжённые мышцы, тяжесть собственной плоти в руке. Он больше не думал ни о душе, ни о вечной жизни. Рай настиг его до срока. Маттео выгнулся на лопатках и широко развёл колени, чтобы открыться до предела, чтобы впустить этот кол ещё глубже. И он заполнил Маттео без остатка, остановившись у бешено стучавшего сердца, словно замерев перед финальным рывком. Маттео глухо завыл, безжалостно терзая пальцами твёрдую плоть, — отзывчивую, ненасытную, горячую. Он уже догадался. Он знал, что сейчас произойдёт. — А мужества вам не занимать, — послышался знакомый бархатный баритон. Маттео открыл глаза и посмотрел на врача. Кто это? Где он видел эти веснушки и блестящие зелёные глаза? Незнакомец поигрывал железным молотком и лучезарно улыбался. Пока Маттео вспоминал его имя, он размахнулся и ударил по тупому концу длинного осинового кола. Маттео закричал от острого, пронзительного наслаждения и достиг кульминации. Впервые в жизни. Во сне.***
— Итак, Мазини, что мы выяснили? — размышлял Эрик. — Клее хорошо знал, где искать доказательства, — он сходу послал солдат в крипту. Они нашли непристойную игрушку, молитвенник и кальсоны, которые подложили туда специально. О крипте знали два человека: я и Хелен. О том, что Маттео сам пришёл ко мне в спальню, знал только Стромберг. У него же остались кальсоны. Я Маттео не выдавал, значит, виноваты Хелен и Стромберг. Причём, они сговорились, потому что по отдельности не могли знать всю историю. Она разболтала ему о крипте, а он убедил её в том, что Маттео дьявол, который всех соблазняет. Он отдал ей кальсоны и благословил на предательство. А она донесла Клее. Всё сходится! — Но она отрицает, — вяло запротестовал Мазини. — Конечно, отрицает, и мы не можем добиться признания. Была бы здорова, я бы нашёл способ её разговорить, но она одной ногой в Домском соборе. И у Клее нельзя спросить, кто донёс на Маттео, — старикан прячется от меня в тюрьме! Поэтому я должен пойти к Стромбергу, хотя он последний человек, которого мне хочется видеть. — Зачем, ваша милость? Что вы сделаете, если ваши догадки подтвердятся? — Я убью его. — Тогда вас тоже казнят. Это не спасёт Маттео, — проговорил упавший духом маэстро. — Всё равно убью! Вы не представляете, Мазини, каким храбрым воином он был! Как держался в седле, как поднимал в атаку солдат! Даже в плену он обо всех заботился. Отец рассказывал, что Стромберг из личных денег заплатил выкуп за всех. Продал родовое поместье в Швеции, но никого никогда не упрекнул. — Он достойный человек, ваша милость. — Он им был! Был, пока не превратился в злобного, желчного, высокомерного ханжу! Отдать под суд влюблённого юношу только за то, что тот оказался смелее его самого! Разве это поступок офицера и благородного человека? — Он никогда не проявлял свои чувства? — Нет, я случайно догадался, — вынужден был сознаться барон. — Это делает ему честь. — Это лицемерие, Мазини! Он наказывает других за грехи, о которых сам мечтает. — И, тем не менее, граф заслуживает уважения. Он удержался на краю пропасти и пытался удержать вас. — Почему вы его оправдываете? — Я не оправдываю. Я говорю, что если бы вы прислушивались к советам человека, которого считали вторым отцом, то сейчас бы не пришлось его убивать. Возможно, и Маттео не оказался бы в тюрьме. Все наши беды растут из прошлого, как тюльпаны из луковиц. — Вы считаете меня виновным в том, что случилось? — Скажу откровенно, ваша милость: если бы вы не затеяли игру с таким неискушённым юношей, как Маттео, никто бы не пострадал. Он считает, что навязывался вам против вашей воли, но я не так наивен, чтобы поверить в это. Я признаю, сейчас вы любите Маттео, но вначале вы играли подло и бесчестно. — Синьор Мазини! — Если позволите, я пойду спать. Весь дом спит, и даже Хелен перестала стонать. Господь милосерден, может, она поправится. — Не смею задерживать. Спокойной ночи.***
Ратман Клее повертел пузырёк из тёмного стекла и спрятал в ящик стола. Он знал, что настойка Финкельштейна принесёт желанное облегчение, но знал также, что не сможет исправно выполнять должностные обязанности. Он должен быть собран и строг, а настойка сделает его рассеянным и беспечным. Клее приказал привести синьора Форти и тяжело вздохнул, расправляя перед собой заключение лекаря. Он плохо спал ночью. Ворочался от боли, размышлял над словами Финкельштейна и к утру признал их логичность. Если синьор Форти — не мужчина, то его анальные сношения с мужчинами — не содомия. Судебное уложение, которым пользовались в Калине с середины прошлого века, трактовало содомию как противоестественный разврат, к коему причислялись все виды плотских утех, кроме введения мужского органа в женскую утробу — единственно с целью излить семя в предназначенное богом место для зачатия новой жизни. Однако суровая трактовка не нашла поддержки среди горожан. Клее не сомневался, что калинские мужья и жёны развратничали всеми запрещёнными способами, изливая семя куда попало, поэтому со временем противоестественный разврат разделился на более противоестественный и менее. На практике, которая сложилась вразрез с устаревшим законом, казнили только скотоложцев — за порчу чужой собственности и пассивных содомитов — за вопиющее осквернение своей. Мужчины, сохранившие телесную целостность, наказанию обычно не подвергались. Женщины, если не удавалось доказать факт проникновения, тоже отделывались общественным порицанием, а содомия между супругами так и вовсе перестала считаться преступлением. Вид казни выбирал палач. Свен Андерсен предпочитал вешать и сажать на кол, хотя уложение предписывало сжигать или рубить головы. Возиться с дровами он не желал, а мечом владел плохо, поэтому из человеколюбия отказывался мучить преступников, кромсая их несчастные шеи. Впрочем, работы у него было немного — немудрено, что он не научился махать мечом. Сложность дела синьора Форти состояла в том, что неопределённый статус не позволял его причислить ни к мужчинам, ни к женщинам. Клее раньше встречал кастратов, но все они лишились яиц или пениса (или всего хозяйства разом) в зрелом возрасте, и их половая принадлежность не вызывала вопросов. А синьор Форти и выглядел, и являлся по заключению лекаря бесполым существом. Что толкнуло его в объятия мужчин, Клее мог только догадываться. Он склонялся к наущению дьявола или же трагичной любовной истории, какие в Калине случались время от времени на потеху обывателям. Клее даже подозревал, кто вовлёк кастрата в блуд, но не собирался вторгаться в дела аристократов. Содомиты Верхнего города — головная боль губернатора Стромберга. Младший Андерсен втолкнул синьора Форти в кабинет и встал у дверей с видом праведника. Клее поморщился: — Подожди за дверью. Андерсен разочарованно запыхтел и вышел. Клее отметил его излишнее рвение, сделал в памяти зарубку поговорить со Свеном и поднял глаза на синьора Форти. Тот стоял посередине комнаты, покачиваясь от слабости. На щеках его цвёл яркий румянец, а губы обметало лихорадкой. Неровен час, подхватил чуму. — Вы знаете, что в Калине чума? — Да, герр Клее. — Семьдесят человек умерло. Люди обвиняют вас. Они считают, что чёрные мессы вызвали гнев господа, и он наслал на город чуму. Люди требуют вашей казни. Синьор Форти с трудом сглотнул, словно у него болело горло, и сказал севшим голосом: — Когда я был маленьким, в нашу деревню тоже пришла чума. Умерли все. Сначала младшая сестрёнка, потом бабушка, потом старшие братья, а через неделю с рыбалки вернулся отец. Его лодка была полна протухшей рыбы. Отец знал, что в деревне чума. Он слышал колокольный набат, видел чёрные флаги и боялся причаливать. Но любовь победила страх. Он вернулся домой и застал смерть мамы. А потом и сам заболел. — Маттео поднял голову и с тоской посмотрел в окно под потолком, откуда лился солнечный свет. — Тогда тоже стояла жара — почти как сейчас. Я пытался их хоронить, но не смог выкопать столько могил — мне было всего девять лет. Жаль, что я выжил. — Вы хотите сказать, что господь вас пощадил, потому что вы были невинным ребёнком? — Наоборот. Я думаю, он оставил меня потому, что смерть среди родных — привилегия праведников, а такой грешник, как я, должен умереть мучительной и позорной смертью под смех толпы. Маттео закашлялся и вытер рот тыльной стороной ладони. Клее осторожно всунул искорёженные ступни в шлёпанцы, чтобы при необходимости быстро убежать из комнаты. Горячность синьора Форти его пугала. — И в чём же ваш грех, синьор Форти? — спросил он осторожно. — Запретные желания — мой грех. — Но герр Финкельштейн, лекарь, который вас осматривал, — Клее ступил на зыбкую почву и тщательно подбирал слова, — заключил, что вы не являетесь полноценным мужчиной, и, следовательно, не можете испытывать греховных желаний. Маттео горько усмехнулся: — Будь оно так, я был бы счастлив. — Но вы же кастрат. — Кастрат, но не импотент. Клее напрягся, почуяв невероятный, немыслимый успех. Неужели арестованный не понимал, что обрекал себя на смерть, когда мог отделаться лёгким наказанием? — Вы считаете себя мужчиной? — Клее от волнения скомкал бумажку Финкельштейна. — Не женщиной, не ребёнком и не бесполым существом? — Я и есть мужчина, герр Клее. — Вы способны к эрекции? — Да. — К семяизвержению? — Как выяснилось сегодня ночью — да. — Что ж, — обрадовался Клее, — это всё меняет! Если вы полноценный мужчина, то ваши связи с другими мужчинами можно с уверенностью классифицировать как противоестественный разврат! — Я в этом не разбираюсь, — устало проговорил Маттео. — Ничего, я разбираюсь, — успокоил арестованного Клее. — Вам будет предъявлено обвинение в ереси и содомии. Это тягчайшее преступление, синьор Форти, оно карается смертной казнью, а именно — посажением на кол. — Могу я повидаться с учителем? Клее с любопытством воззрился на странного итальянца. Никогда раньше он не сталкивался с таким равнодушием к собственной судьбе. Форти не спрашивал, кто его предал, не спорил с обвинением, искренне отвечал на вопросы и с достоинством перенёс унизительный осмотр. Он не просил о снисхождении или помиловании и даже не умолял о верёвке, как делали на его месте все предшественники. — Я распоряжусь, синьора Мазини к вам допустят. Что-нибудь ещё? — Нет. — Хотите поговорить с пастором? Он хоть и лютеранин, но слуга божий. Он поможет вам подготовиться к смерти. — Спасибо, но я не заслуживаю милосердия.