***
Барон сбежал с холма по крутой чёрной лестнице. Отсчитал каблуками сотню ступеней и, грубо растолкав солдат на воротах, вывалился на Ратушную площадь. Юхан пыхтел сзади: — Мы опять сюда? Тут же чума! — Везде чума, — отрезал барон. Его трясло от негодования. Он давно догадался о графской страсти, но мысль о том, что Стромберг захочет реализовать свои желания, не приходила ему в голову. Граф терпел много лет, и Эрику казалось, что выдержка никогда ему не изменит. Несмотря на их ожесточённые споры, барон не опасался притязаний графа. Затянутый во всё чёрное, желчный и прямой, как палка, он производил впечатление человека, контролирующего свои эмоции настолько успешно, что многие думали, будто эмоций у него и вовсе нет. А сегодня маска упала — и показалась морда хищника, почуявшего кровь. Эрик впервые столкнулся с чужой непреклонной волей, требовавшей полного подчинения. Его натура противилась насилию, он лихорадочно искал способ избежать столкновения. Если бы граф сказал: «Эрик, я устал подавлять свои желания, покажите мне мужскую любовь, а я помогу вам освободить Маттео», — он бы добровольно опустился на колени! Перешагнул бы через воспоминания, неприязнь к деревянному телу и даже через ощущение инцеста. Он не получал удовольствия от вражды с графом, он хотел всё наладить! Пусть не вернуть ту любовь и доброту, которые сопровождали его в детстве, но хотя бы покончить с нелепыми ссорами. Однако Стромберг не собирался ничего налаживать — он требовал рабской покорности и ничего не обещал взамен! Эрик скрипел зубами от бессильного гнева и сжимал рукоять шпаги. На площади собралось не меньше двух сотен горожан. Они громко переговаривались, иногда выкрикивая скабрезности в сторону Ратуши. Все ждали, когда ратман Клее объявит приговор. Говорили, что закрытый суд уже состоялся и подсудимый во всём признался. На булыжниках, распространяя смолистый запах древесины, лежали доски и брёвна для постройки эшафота, но гораздо сильнее воняло немытым телом и болезнью. Барон прикрыл нос рукавом, чтобы не вдыхать ядовитые миазмы, и протолкнулся ко входу в Ратушу. Охрана его пропустила, и даже Карлсон принял незамедлительно. Толстяк потел и утирал лоб мокрым скомканным платком: — Ох, и жара, ваша милость! Как эти несчастные стоят на солнцепёке, ума не приложу. Чему обязан? — Я пришёл узнать о судьбе синьора Форти. Надеюсь, это не секретные сведения, которые нельзя разглашать? — Теперь уже нет, ваша милость. Герр Клее провёл тщательное расследование с привлечением лекаря, и синьор Форти под давлением неопровержимых улик признал все обвинения, выдвинутые против него. — Какие именно? — Обычные: ересь-содомия. Смертная казнь, конечно. — Когда? — Сегодня. — Как?! Почему сегодня?! — А когда? Люди ждут — вон уже начали бросать в окна куски навоза. — Карлсон! — Барон замялся. — Карлсон, я только что разговаривал со Стромбергом. Возможно, он подпишет указ о возврате торговых привилегий. Бургомистр прищурился: — Хм, моя супруга тоже на это намекала, а она редко ошибается… С чего вы взяли, что он его подпишет? — Я не могу вам сказать. Но вы должны отложить казнь! — А что, возврат складочного права последует только при условии, что синьор Форти не будет казнён? — Только при этом условии! — Это вмешательство в дела правосудия. Герр Клее никогда на это не согласится, — покривил душой Карлсон. — Он творит не человеческий суд, а божий. — Смерть одного итальянского еретика не может быть важнее всеобщего блага! — вскричал Эрик. — Вы столько лет бились за складочное право! Неужели вы не можете один-единственный раз отступить от ваших принципов и приказать Клее заменить смертную казнь изгнанием? На благо Калина! Бургомистр принялся жевать толстую нижнюю губу, разрываясь между желанием получить вожделенную привилегию и соблюсти законность. Ещё он размышлял, как его любимая жена могла догадаться о намерениях графа. Он никогда не сомневался в её уме, но порой точность предсказаний его пугала. — Хорошо. Но только до завтрашнего утра, ваша милость! Если вы не доставите указ, синьор Форти будет казнён в соответствии с приговором. — На рассвете указ будет у вас, — заверил Эрик и выбежал из Ратуши.***
Он направился к дому тётушки Катарины кратчайшим путём — через пустырь и старые развалины. Только ступив с мощёной улицы на монастырское подворье, он понял, какую ошибку совершил. Весь пустырь был заселён крестьянами из окрестных деревень, которые искали в городе защиты от вражеских полков. Выцветшие пологи, укрывавшие от солнца замызганных детей, перемежались самодельными шалашами и телегами с домашним скарбом. Крестьяне пытались спасти своё немудрёное имущество. На грязных тюках, в беспорядке сваленных на землю, лежали больные. Они надсадно кашляли, стонали и бредили. Тем, кому повезло, родственники вытирали пот и давали несколько глотков тёплой воды, добытой из старого заросшего колодца. Эрик знал, что он непригоден для питья. Он ошеломлённо смотрел на убогое пристанище и его охватывала безысходность. Сколько здесь больных? Пятьдесят? Сто? Скоро заболеют и те, кто пока здоров. Зараза беспощадна и неизлечима. Наверное, заболеет и он. У него был шанс переждать эпидемию в своём укреплённом замке, овеваемом чистыми солёными ветрами, но он его упустил. Не спасётся никто! Эрик схватился за шею, ощупывая её в поисках смертельных припухлостей и чувствуя внезапную тошноту. — Ваша милость, — кто-то потянул его за рукав. Эрик обернулся и увидел светлого мальчика с обгоревшим докрасна лицом. Он узнал бедного странствующего кастрата. — Джузеппе Мартинелли, — всплыло в голове имя. — Вы помните меня! Вы что-нибудь знаете о синьоре Форти? — Казнь назначена на завтра, но не бойся, синьора Форти помилуют. Я об этом позабочусь. — Слава Богу! — воскликнул Джузеппе и голос его сорвался, в горле что-то булькнуло. Эрик заметил синие круги вокруг глаз, сухие губы, и в испуге отпрянул от мальчика: — Где твои старики? Музыкант и фокусник. — Умерли. — Ты один? — Нет, я со всеми. Нам привозят бочку воды на день и раздают хлеб. Раньше забирали больных в собор, но теперь там закончилось место, и люди умирают прямо тут. — Я скажу синьору Мазини, что ты здесь. Может быть, он тебе поможет, ты ведь итальянец и кастрат. — Нет! Только не маэстро Мазини, ваша милость! Не беспокойтесь обо мне! — Почему ты его так боишься? Джузеппе бочком отступал от барона, прячась за спины сидевших на земле людей. Эрик хотел сцапать его, но Юхан, всё время безмолвно следовавший за ним, подал голос: — А что мы тут делаем, хозяин? Как по мне, тут слишком опасно для вашей милости. Как бы не заболели чем-нибудь нехорошим! Барон оставил кастрата в покое, махнул рукой и поспешил к дому фрау Майер.***
Катарина встретила его так, словно не чаяла увидеть. Обняла любимого племянника, прижалась морщинистой щекой к камзолу и долго не выпускала из объятий. Он спросил: — Тётушка, вы верите, что Маттео невиновен? — Я не верю! Я знаю, что он невиновен, — Катарина отстранилась и взглянула ему в глаза: — Между вами, между тобой и Маттео… То слово, которое все говорят, — оно нехорошее, я не хочу его называть… — Есть другие слова, более точные. Любовь, например. — Между вами… любовь? — Самая настоящая. Та, которая ничего не требует и не мыслит зла. — А ты изменился, мой мальчик, апостола Павла цитируешь, — она погладила его по колючей щеке. — Его казнят? — Нет, я его спасу. Где Мазини? Я должен с ним поговорить. — Он пошёл в тюрьму, ему разрешили проститься с Маттео. Нетерпеливо меряя шагами гостиную, барон ждал, когда Мазини вернётся. Он хотел поделиться планами и попросить собрать вещи для завтрашнего переезда в Верхний город. Очевидно, из Нижнего города итальянцев изгонят, но выходить за ворота, где окопались русские, — безумие. Их сразу же расстреляют или возьмут в плен — и неизвестно, что хуже. У Мазини и Маттео единственный путь — на холм аристократов, в родовой замок Линдхольмов. Никто этому не сможет воспрепятствовать, если бургомистр помилует Маттео. — Милый, Хелен услышала твой голос и хочет поговорить. — Она ещё жива? — Ей недолго осталось. Эрик поспешил в комнату, где лежала Хелен. Остановился в шаге, поражённый видом умирающей. Её лицо распухло, а нос сделался костлявым и торчал вверх, словно забитый кровью дымоход. Она тяжело дышала ртом, а на губах пузырилась пена. Страшная жара стояла в непроветренной комнате. Эрик снова приложил ко рту рукав. — Ты хотела меня видеть, Хелен? — Хочу исповедаться. Перед вами, — прохрипела девушка. — Что ж, я слушаю, — устало сказал барон, приготовившись выслушать историю Иуды. Хелен, глядя в бескрайнюю пустоту перед собой, промолвила: — Я полюбила его с первого взгляда. Он был таким красивым, таким добрым. Мой ангел… Эрик вспомнил, как впервые увидел Маттео: белое лицо, алые губы, огромный напудренный парик и туфли с бантами. Действительно, он был красив. — Мы так хорошо дружили. А потом вы захотели на мне жениться, и он пожертвовал собой, чтобы спасти меня от брака. — Нет, Хелен, я освободил тебя по собственной воле. До того, как Маттео ко мне пришёл. — Тогда я этого не знала, — её голос шелестел едва слышно. В уголках рта запеклась кровь, а глаза казались двумя серыми блюдцами, наполненными предсмертной мукой и тоской. — Когда вы дрались с маэстро на лестнице, он обвинил вас в соблазнении невинного мальчика. Я поняла, что Маттео отдался вам ради меня. Думаете, я разлюбила Маттео? О нет! Я его пожалела. Я ещё больше его полюбила! Только ангел мог пожертвовать своей невинностью ради чужого счастья. — Но в крипте ты сказала, что он дьявол. Это тебе Стромберг подсказал? — Я ни разу не говорила с графом. — Тогда откуда ты узнала, что Маттео не жертва? — Он сам мне рассказал! — Серые блюдца опрокинулись на барона. — Я пришла к нему ночью и легла в постель, чтобы залечить его раны и вознаградить за мучения. А он… Он отверг меня, как блудницу! Растоптал мою любовь и нежность. Сказал, что его чувства ко мне — дружеские и братские. Я очень сильно расстроилась. Я сказала: «Это барон вас испортил, раз вы не хотите женщину!». — Что он ответил? — спросил Эрик и присел у кровати, боясь пропустить хоть слово. — Он сказал, что вы ни в чём не виноваты. Что это он искушал вас на корабле и в доме. Сказал, что его душа с детства захвачена дьяволом, и лучше бы он умер маленьким, чем так страдать и приносить страдания другим. Сказал, что господь покарал чумой всех, кого он любил. Сказал, что проклят навеки… А назавтра умерла моя мама… — И ты решила, что в этом виноват Маттео? — А кто же ещё? Чары рассеялись. Я увидела, какой он на самом деле. Ловушка-обманка. Дьявольское отродье, созданное на погибель тем, кто его полюбит. Я умираю из-за любви к нему, и вы тоже умрёте. Все умрут, а он останется, и будет петь сладкие песни на наших могилах, завлекая новые жертвы. Барон не знал, что ей ответить. Она угасала, как уголёк в остывающем камине. Дурочка, влюбившаяся в кастрата. Бедная крестьянка с богатым приданым, которое никогда ей не понадобится. Мечтательница, романтичная простушка и суеверная ханжа. Маттео сам вложил оружие в её предательские руки. — И в отместку ты пошла к ратману Клее и рассказала, что Маттео молится на латыни и искушает мужчин? Он её почти не винил. В глубине души ворочалось осознание, что в этой драме он сыграл не последнюю роль. — О нет, — едва слышно прошептала Хелен, — я никогда бы его не предала. Он — самое прекрасное, что я видела в жизни… Жаль, что мы не встретимся в раю… Её грудь поднялась в последний раз. На тонких губах навечно застыла грустная улыбка. Смерть не сделала её красивой, но придала умиротворения грубоватым чертам. Барон перекрестился и закрыл ей глаза. — Упокой, господи, душу рабы твоей… Он ждал Мазини до заката, но тот всё не возвращался. Эрик не знал, что Клее разрешил маэстро провести ночь в камере, обтирая заболевшего Маттео водой и уксусом. Не без оснований ратман опасался, что впечатлительный кастрат умрёт раньше, чем так или иначе послужит интересам города: или принеся указ о привилегиях, или взойдя на эшафот во искупление грехов. Барон написал два коротких послания — Мазини и фрау Карлсон. Он попросил тётушку передать их адресатам лично в руки и ушёл домой. Ему нужно было подготовиться к ночной встрече со Стромбергом. Он больше не гадал, кто донёс на Маттео. Его душу заполнила невыносимая тревога и томительное ожидание развязки.