***
Барон принял ванну, побрился и встал перед зеркалом. Он разглядывал себя как чужого человека, пытаясь увидеть глазами Стромберга. Ему хотелось знать, что притягивало графа. Несомненная физическая привлекательность не объясняла болезненную тягу: при желании граф мог найти множество красивых юношей. Дерзкий характер? Взрывной темперамент? Или… разительное фамильное сходство с покойным бароном Линдхольмом? Эрик босиком прошлёпал до стены и взглянул на картину, где знаменитый голландский живописец запечатлел его отца юным и очаровательным. Те же веснушки, та же скандинавская рыжеватость и до странности яркие порочные губы. Короткий сине-жёлтый мундир не скрывал соблазнительный изгиб бёдер. — Отец, твой командир, твой соратник, твой лучший друг сегодня прикоснётся к твоему единственному сыну. Если ты знал эту часть его натуры, почему ты меня не предупредил? — спросил Эрик у портрета. Отец молча улыбался. Какие тайны скрывались за его непроницаемой улыбкой? Эрик поднял руки, чтобы Юхан надел на него белоснежную шёлковую рубаху. Солнце село, исчеркав небо фиолетовыми полосами, а птичьи песни умолкли, когда барон появился на пороге губернаторского дворца. Его провели в зал, устланный толстыми шерстяными коврами и обставленный изящной французской мебелью. В этом зале Стромберг ударил Эрика, когда тот швырнул в него кальсоны Маттео. Эрику казалось, это было не с ним. Кто-то другой бахвалился победой, которую должен был скрывать, как самую сокровенную тайну. Скольких несчастий они могли бы избежать! Эрик нетерпеливо расхаживал по комнате. Его опыт в fellatio ограничивался принятием удовольствия, однако он не сомневался, что роль дарующего ласки у него тоже получится. Он настроился сделать всё быстро и хладнокровно, а потом вычеркнуть это событие из памяти, как пустяковое недоразумение. Помилование Маттео стоило десятка неприятных минут. Граф всё не появлялся. Два солдата преграждали путь во внутренние покои дворца, в то время как выход на улицу никто не охранял. Но Эрик убегать не собирался. Он попросил напомнить графу о своём присутствии, и вскоре пришёл чопорный камердинер и сообщил, что граф лёг спать. — Он лёг спать, когда я жду его?! Он знает, что я здесь? — Разумеется, ваша милость. — Он ничего не просил мне передать? — Нет. — Что же делать? Он нужен мне срочно! — Ждите, ваша милость. Барон растерялся. Он думал, что Стромберг с нетерпением его ждёт. Мысль о том, что граф спокойно лёг спать, уязвляла гордость. Он мерил шагами просторную комнату, переходя от одного окна к другому. Отсюда не видны были стоявшие на рейде русские линкоры, зато как на ладони лежал Нижний Калин. Эрик увидел фонари у Домского собора, где днём и ночью причащали больных, нуждавшихся в божьей помощи. Проследил цепочку светившихся окон до самого тётушкиного дома на Главной улице. Разглядел костры на монастырском дворе и упёрся взглядом в Ратушную площадь, где трое плотников сооружали эшафот. Эрик вскрикнул и перегнулся через подоконник. Он не ошибся: солдат-тюремщик держал факел, а плотники споро стучали топорами и молотками. Эрик замер, наблюдая за их работой. Значит, Карлсон не поверил словам барона и распорядился приготовить эшафот — на этот раз в центре города, а не у Южных ворот, занятых войсками обороны. Сердце забилось от тревоги. Эрик забрался с ногами на подоконник и угрюмо наблюдал за ночной жизнью осаждённого и зачумленного города. Через час первые рассветные лучи полыхнули над крышами золотым сиянием, но барон этого не заметил. Он смотрел на здание тюрьмы, прижавшееся к Ратуше так тесно, что два всадника между ними не разминулись бы. Где-то там, в подземных казематах, готовился к смерти Маттео. — Ваша милость, — послышался тихий голос. Эрик неловко спрыгнул на пол. Ноги одеревенели от долгого сидения, а во рту высохло. Глаза щипало от напряжения и бессонной ночи. Он отрывисто спросил Томаса: — Что? — Следуйте за мной. Бесшумно ступая по коврам, они прошли через анфиладу роскошных комнат и попали в концертный зал. С щемящим чувством барон шагнул на плиточный пол, сплошь покрытый зелёными и красными пятнами от огромных оконных витражей. Нижний город ломался и расплывался в цветных стёклах. Мужские статуи притихли в нишах, а на сцене перед клавесином сидел граф Стромберг. У его ног выстроились вазы с увядшими цветами, источавшими одуряюще-гнилостный аромат, а позади сияла гигантская луна в окружении пятиконечных звёзд. Декорации после выступлений Маттео ещё не убрали. Граф одним пальцем нажимал на клавиши, и, несмотря на убогость игры, Эрик узнал мелодию — «Я презираем и обесчещен». Барон задрожал от гнева. Граф нарочно выбрал этот зал, чтобы напомнить о Маттео и причинить лишнюю боль. Эрик сделал несколько глубоких вдохов, больше похожих на судорожные всхлипы утопающего, и остановился в центре зала. Эхо остановилось три шага спустя. Томас взбежал на сцену по лестнице и вопросительно обернулся. Эрик последовал за ним. Он встал за спиной Стромберга, разглядывая туго заплетённую косичку и не зная, что делать дальше. Его решимость истаяла, как летняя балтийская ночь, и он ощущал только беспомощность перед волей, многократно превышавшей его собственную.***
Стромберг бросил играть и развернулся к Эрику. Откинулся на спинку стула и недвусмысленно раздвинул ноги, обтянутые чёрными суконными штанами. Ничего более унизительного Эрик в своей жизни не испытывал. Стыд накатывал на него горячими волнами, мешая дышать. Хотелось убежать со сцены или броситься на графа с кулаками, но Эрик покорно опустился на колени, стараясь не смотреть на Томаса, стоявшего за плечами Стромберга, как безмолвный страж. Он бы не вынес сочувствия пажа! Одеревеневшими пальцами Эрик расстегнул пуговицы на поясе графа и отогнул плотную ткань. Белая рубашка прикрывала пах, но Эрик увидел очертания возбуждённой плоти. «Это обычный пенис», — подумал он, пытаясь унять панику. Внезапно он вспомнил, что на этом месте, где он застыл в позорной коленопреклонённой позе, много раз стоял поющий Маттео. На Эрика обрушилось осознание необратимости происходящего. Какой злой рок бросил кроткого итальянского мальчика в тюрьму, а высокородного барона — к ногам беспощадного графа? Он потянул за полу рубахи, но Стромберг жёстко перехватил его запястье: — Посмотрите на меня, Эрик. Он поднял взгляд. Граф буравил его немигающими мутными глазами. — Разве вы не знаете, что тело человеческое — храм божий, в котором живёт его бессмертная душа? — Знаю, ваша светлость. — Зачем же вы открываете двери своего храма для скверны? Эрик много раз это слышал. Скучная фальшивая проповедь из недостойных уст. Она обволакивала возвышенными фразами, но бессовестно лгала в каждом слове. Эрик с детства ненавидел проповеди. — Это единственный способ спасти Маттео. — Спасти? — Да. Вы подпишете указ о возврате привилегий, а я дам вам то, чего вы хотите. — Свой рот? — Да. — Вы уверены, что я именно этого от вас хочу? Эрик с вызовом ответил: — Я уже не ребёнок, граф. Прошло то время, когда я не понимал, чего вы хотите. — А вы ни разу не задумались, почему я вас не тронул? — Боялись моего отца? Стромберг неожиданно протянул костлявую руку и погладил Эрика по щеке, как маленького. — Вы так похожи на него, Эрик. Когда я смотрю в ваши глаза, то вижу его. И пахнет от вас одинаково — морской солью и ветром, как от рыбаков. И злитесь вы точно так же, как он. А он умел злиться! У вашего отца был вспыльчивый и непростой характер. Но, разумеется, я никогда его не боялся. — Зачем вы мне это рассказываете? Я знаю, вы дружили. — Мы не дружили, Эрик. Мы любили друг друга. Барон замер и сел на пятки. — Это невозможно. — Иногда я думаю, что мы родились с любовью в сердцах. Мы никогда не разлучались: ни в детских играх, ни в учении, ни на поле боя. Только смерть разлучила нас. — Но вы оба были женаты. — Брак — христианское таинство, заповеданное богом. «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут единой плотью». Мы с радостью и смирением приняли божий завет. Мы женились целомудренными и хранили супружескую верность, потому что грех прелюбодеяния — один из семи смертных грехов. — Вы никогда не прикасались друг к другу?! — Нет! — с отвращением воскликнул граф. — Конечно, нет. Есть любовь, а есть грязная похоть. Однажды вы упрекнули меня, что я не нашёл в себе смелости любить по-настоящему. Но вы не представляете, сколько нужно смелости, силы и веры, чтобы не упасть в зловонный омут порока! Я любил вашего отца чисто и трепетно. Я не хотел толкать его душу в адский котёл, кипящий смолой и серой. Я ни разу не дотронулся до него с гнусными намерениями — и это высшее доказательство любви! Ваш отец — любовь всей моей жизни, и земной, и небесной. Я счастлив молиться за его безгрешную душу, которая в райском саду наслаждается ангельским пением. В положенный час я к нему приду, и мы навечно соединимся в божественной святости любви. Поражённый барон не знал, что ответить. Он верил Стромбергу, чьё суровое лицо преобразилось и стало похоже на лицо блаженного или святого. Но в глубине души Эрик не понимал этот подвиг монашеского самоотречения. Двое мужчин, любивших друг друга, не позволили за сорок лет ни единого поцелуя? Он надавил пальцем на бугор под рубашкой: — А как же это, граф? — Это всего лишь тело, Эрик! Глупое бренное тело, искушаемое дьяволом. Я хотел вам показать, что человек способен держать в узде свои низменные желания. Господь не осуждает платоническую любовь между мужчинами, поэтому тот, кто чтит господа, не должен переходить грань между любовью и развратом. Мы с твоим отцом её не перешли, и в этом прозрачном роднике я черпаю силы, чтобы жить дальше. Вы ошиблись, полагая, что я хочу от вас содомских развлечений. Я никогда их не хотел! Вы соблазняли меня много лет — своей красотой и дерзостью, своими громкими постельными скандалами, которые я был вынужден улаживать. Вы не представляете, как я страдал! Я сгорал в огне сладострастия и сходил с ума, но единственное, чего я хотел, — спасти вас так же, как я спас вашего отца. Эрик почувствовал, что устал. Страдания Стромберга мало его интересовали. — Может быть, вы и правы, — примирительным тоном произнёс он. — Я уважаю ваши честные отношения с моим отцом. Я рад, что он попал в рай благодаря вам. Но я другой человек, и люблю я иначе. Всё, чего я хочу, — спасти Маттео от казни. Дайте мне указ, Карл. Я буду вечно славить ваше имя. — Ах, Эрик! Неужели вы не поняли? Есть только один путь для спасения Маттео! — Какой? — Публичное покаяние и принятие мученической смерти. — Но смерть — не спасение! — Это спасение души, Эрик! Что значит грешное тело, когда на кону вечная жизнь? — К дьяволу вечную жизнь и платоническую любовь! К дьяволу райские кущи и котлы со смолой! К дьяволу бога! — закричал Эрик в ярости. — Я хочу спасти Маттео. Я хочу его целовать, дарить меховые кафтаны и слушать, как он поёт. Всё! Это — мой рай, мой сад, моя душа! Ничего другого мне не нужно! Лицо Стромберга побелело, как мел. — Вы не понимаете, о чём говорите. — Это вы не понимаете, о чём я говорю! Вы кастрировали свою любовь, чтобы она пролезла в царствие небесное, как верблюд в игольное ушко, но для меня это доказательство трусости, а не любви! Господь сотворил меня содомитом, и не исключено, что по образу и подобию своему! Если он отвернётся от меня, когда я прибуду на высший суд, значит, он такой же лицемер, как и вы! — Мужчина никогда ещё не проникал в ваше тело, я прав? — спокойно спросил Стромберг. — Какая разница? — Вы знаете, что большая. Легко богохульствовать, пока вы невиновны перед лицом его, и ворота рая не заперты для вас навсегда. — Я не верю в рай. — Вы ни во что не верите. Вы одержимы дьяволом. Я больше ничем не могу вам помочь. — Можете! Верните Калину привилегии! — Верну, — отозвался Стромберг хриплым голосом. — Но напоследок я преподнесу урок, который вы не забудете, даже если проживёте тысячу лет. Своей бессмертной душой вы заплатите за грех богохульства. За свою похоть, гордыню, гневливость и спесь. Раздевайтесь.***
В висках Эрика застучала кровь, но он уже раздевался. Небрежно скидывал одну вещь за другой, не заботясь, куда они падают. Последними на пол полетели шёлковая рубашка и невесомые чулки. Он стоял на сцене обнажённый под взглядами мужчины и юноши. Он догадывался, что задумал Стромберг, но ему было всё равно. Он ничего не боялся. Он не врал, когда говорил, что единственное его желание, — спасти Маттео. Его снедало нетерпение. Он хотел получить указ о возвращении складочного права, запрыгнуть на лошадь и пролететь бесконечную милю до Ратушной площади. — Сюда, — не вставая со стула, граф указал на крышку низкого изящного клавесина. Эрик опёрся локтями на лакированную поверхность, расписанную мифическими существами: зелёный чешуйчатый дракон с жирными ляжками, могучий единорог и спелёнутый собственным хвостом левиафан. — Томас, введи в задний проход барона Линдхольма свой пенис. — Что? — Эрик выпрямился. — Вы хотите, чтобы я лично вас содомировал? — Ну не Томас же! — Эрика затрясло от негодования. Он оглянулся и увидел испуганное лицо пажа. Мальчишка пламенел, как садовая роза. Или на него падал красный отсвет витража? Синяки и царапины на его лице отливали синевой. Что сотворил с ним безумный граф? — Поздно лелеять гордыню, когда под ногами разверзлась бездна. Эрик, я никогда к вам не прикоснусь. Я лучше отрублю себе руку. — Он слуга низкого происхождения! Он не имеет права меня трогать! — Он уже вас трогал. Вы подарили ему рубиновую пряжку. — Нет. Это неприемлемо. Мысль о том, чтобы отдаться пажу, приводила его в отчаяние. Он много недель думал, что привлекает графа. Он возмущался и протестовал против графской одержимости, но в глубине души предвидел ситуацию, когда они схлестнутся, выясняя отношения. И он готов был оказать графу некоторые услуги — ради чего-то важного. Как равный равному! Бросить же своё тело на поругание пажу он не мог, не хотел, не мыслил. Его рыцарская гордость корчилась в муках, а самолюбие чудовищно страдало. Лицо пылало от возмущения, губы тряслись. «Вы предадите его так же, как предавали других. Это не любовь!» — выплыло из глубин памяти. Эрик покачнулся от внезапной слабости в коленях. Граф медленно спустился со сцены. Он шагал, как заведённая игрушка, неестественно прямой и угловатый. Эрик и Томас не сводили с него глаз. Стромберг прошёл вдоль высоких готических окон, выбрал то, которое находилось по центру, и распахнул обе створки. Красные, синие, зелёные пятна вспорхнули с белого мрамора, как стайка воробьёв, и в зал хлынули солнечный свет и благоуханная майская свежесть. Окно выходило на Ратушную площадь. Лучшего обзора нельзя было и пожелать. По сколоченному за ночь помосту расхаживал Свен Андерсен в своём старом кожаном фартуке, а его широкоплечие сыновья закатывали наверх круглую деревянную плаху. У подножия столпились люди. Много людей. Вся площадь, видимая из окна, была запружена горожанами, крестьянами и солдатами в губернаторской форме. Больные и здоровые, богатые и бедные, грешные и праведные — все они пришли посмотреть, как еретика-содомита посадят на кол. Они верили, что смерть того, кого они обожали и превозносили ещё вчера, спасёт город от чумы. Они воспринимали казнь как праздник искупления грехов. Гомон толпы и весёлые выкрики Свена поднимались над площадью и влетали в окно с дуновением ветра. Эрик оцепенел от страха за Маттео. Для сомнений не осталось ни сил, ни времени. Стромберг не спеша вернулся на сцену и сказал: — Вы можете уйти прямо сейчас — и спасётесь. Можете остаться — и навечно погубите свою душу. Выбор за вами: рай или ад. — Зачем мне рай без Маттео? — непослушными губами произнёс Эрик. Сердце бешено колотилось, а в горле застрял комок. Он лёг на расписную крышку клавесина и прижался лбом к белоснежному единорогу. В ноздри настойчиво проникал запах гниющих цветов, а в уши — грозный шум толпы. Он приготовился. Пусть всё быстрее закончится. Времени почти не осталось. Он сгорал от унижения и позора, пока Томас робко пристраивал свой внушительный инструмент к его заду. Глухо вскрикнул, когда мальчишка толкнулся в первый раз, — сухо, неумело, резко. — Ой, тут кровь, ваша светлость… Простите, я не хотел! Послышался звук пощечины, и член пажа безжалостно вломился в неподготовленное отверстие. Эрик прикусил губу, чтобы не закричать, а на единорога капнули горячие непрошенные слёзы. Обомлев от острой боли, он дышал рвано и неглубоко, стараясь расслабить мышцы. Но получалось плохо. Живот сводило в болезненной судороге, а ноги дрожали от напряжения. Томас пыхтел сзади, воровато поглаживая бёдра, словно прося у барона прощения. Тёплая кровь увлажнила их грубое соитие. Граф приподнял голову Эрика, потянув за волосы. Полюбовался на ресницы, слипшиеся от слёз, на сжатый искусанный рот, и брезгливо процедил: — Видел бы вас сейчас синьор Форти. — Видел бы вас мой отец, — огрызнулся Эрик. Стромберг ударил Эрика лицом о клавесин. Потом оттянул его голову назад и снова впечатал носом в символ духовной чистоты и целомудрия.***
Время вышло. Ратман Клее и так отложил казнь почти на сутки по приказу бургомистра Карлсона. Он шаркал по истоптанным камням тюремного подвала, морщась от ломоты в суставах и сжимая в кармане заветный пузырёк. В глазах двоилось от напряжения, холодный пот выступил на лбу. Он пришёл, чтобы сопроводить осуждённого на казнь. За ним шагали два стражника. Клее не опасался побега, но на всякий случай усилил охрану вдвое: война, чума, люди озлоблены, многим нечего терять. Измученный Маттео, чьи щёки цвели от лихорадки, а губы потрескались, вскинулся: — Уже? — Да. Пришёл ваш час, синьор Форти. — Достопочтенный герр Клее! — кинулся к нему Мазини. — Маттео должен быть помилован! Бургомистр Карлсон обещал отложить казнь, пока губернатор Стромберг не пришлёт указ. — Я уже откладывал казнь, синьор Мазини. — Ещё немного! — Давайте посмотрим правде в глаза: если бы губернатор хотел спасти своего музыканта, он давно бы прислал бумагу. — Ах, вы не понимаете… Это не губернатор хочет его спасти! — Очень жаль, что не губернатор, — проворчал Клее. — Собирайтесь. — Ещё чуть-чуть! Я уверен, бумагу скоро привезут. — Синьор Мазини, я разрешил вам провести ночь со своим воспитанником, но не заставляйте меня жалеть о моей доброте. — Герр Клее прав, маэстро, — хрипло произнёс Маттео. — Если бы кто-то хотел меня спасти, он давно бы это сделал. Надежды больше нет. Он встал с соломенного тюфяка и зашатался. Вокруг рта разлилась синева, глаза закатились, и он упал в руки маэстро. Прошептал: — Не волнуйтесь… Я сейчас встану… Но встать он не мог. Его колени подгибались, а голова бессильно клонилась на грудь. Клее приказал Свену отнести Маттео на эшафот, но тут же отменил приказ. Он представил, сколько ненужной жалости вызовет юный еретик, если его на руках принесут на казнь. Клее мучительно вздохнул и, как самую большую в мире драгоценность, протянул осуждённому склянку с опийными каплями: — Выпейте, синьор Форти, вам полегчает. — Пальцы на ногах заныли, словно сам сатана принялся их глодать. — И приготовьтесь. Снимите одежду и обувь. Рубашку можете оставить.