Небеса

Это случается однажды поздней осенью, в то время, когда все золото уже давно поблекло, извалялось в грязи и больше не думает радовать глаза, но снег еще не выпал, не укрыл землю белым покрывалом, скрывая нелицеприятную картину. В тот день все было как-то не так, все валилось из рук, настойчиво свербило где-то под лопатками ощущение грядущей неприятности. Очень большой НЕПРИЯТНОСТИ, которая буквально перевернет привычный мир. Но сколько бы они не вглядывались в окно в поисках перемен, сколько бы не оглядывались настороженно в темные углы коридоров - ничего не менялось. И это пугало, пугало так сильно, что напряжение скапливалось внутри, как пружина, готовая вот-вот лопнуть. Мир пугал их, не детей, но опытных мафиози, потому что мир замер. Мир ждал. В ту холодную, дождливую осень, на один день, растянувшийся на маленькую вечность, мир остановился. Не было ветра способного потревожить покой голых ветвей деревьев, не было уже привычного дождя и грома, потому что не было и темных туч. Не было ничего, кроме пугающего, тяжелого неба, которое нависало над их головами мрачным предупреждением, как лезвие гильотины над приговоренным. Но сами "приговоренные" не знали, не понимали, почему вдруг даже небо не дружелюбно к ним, лишь предчувствие говорило, что скоро они узнают, но это определенно будет неприятно и больно в какой-то мере. *** Боли Хранители Десятого поколения Вонголы не боялись, ни физической, ни духовной, но разве боль волнует страх? Ей не важно бояться её или нет, проклинают или жаждут. Боль просто есть. И невольно сжимая крепче рукоять меча Ямамото чувствует, как и остальные, что она уже близко. *** Воздух в поместии сухой, жаркий из-за слишком большого количества включенных кондиционеров, но никто их не выключает и даже не открывает окна, потому что там, на улице, осенний день без дождя или снега, без солнца или ветра. Только холод. Просто холод, который пришел из ниоткуда, которого вообще не должно быть еще пару недель по прогнозам синоптиков. За окном холод и тишина. *** Стук небольших каблучков раздается по мраморному полу размеренно, монотонно. Шаг - стук. Шаг - стук. Шаг - стук. Шаг. Стук. Гокудере чудится в этих ударах похоронный марш. Будто он вдруг оказался не в особняке, где ему давно уже знаком каждый камешек, а на кладбище и вот-вот принесут гроб, чтобы опустить его в яму и засыпать сырой землей. В каком-то смысле он прав. И от этого горько. Так горько, что будь он чуть менее сдержанным, то на глаза бы обязательно навернулись слезы, и он бы упал на колени - прямо как раньше - моля Джудайме о прощении. Но ему уже не шестнадцать, а Джудайме... Стук. Стук. Стук. ...Приближается все ближе и ближе, убивая любые надежды об ошибке, об досадном стечении обстоятельств, простом недопонимании. Дверь распахивается, пропуская на улицу Тсунаеши и Хибари с Рехеем, которые застыли по обе стороны от неё, как и много раз до этого, только в этот раз не охранники, а конвой. Никто из них даже в мыслях старается не говорить о предательстве. *** Небо серое, тяжелое, хмурое, оно больше не согревает своим постоянным присутствием - медленно убивает, отравляет острой горечью. Нить звенит, дрожит, бьет по нервом - больно, страшно, почти истерически смешно. Хочется попросить небо прекратить. Хочется запрокинуть голову и смеяться, смеяться, смеяться, смотря на печальные небесные своды. Хочется, чтобы это все прекратилось наконец и они - все они! - отправились домой. Но единственное чего Туман не может сделать, так это обмануть самого себя. Гокудера хорошо справляется со своей временной ролью водителя и привозит Саваду в больницу вовремя. Смотрит хмуро, будто бы недоверчиво, но Туман знает - за этим взглядом прячется сожаление, боль и нескончаемый океан вины. Все как у всех них. Ничего необычного. Уже. - Она должна быть в порядке. Проследи. - Ку-фу-фу, не дорос ещё мне указывать. Тем более, что у меня уже есть приказ Нондайме. Спектакль отыгран. Актеры не облажались. Занавес. *** Девочка-небо, девочка-свет, девочка-разбитые-коленки-и-неуверенная-улыбка. Девочка выросла слишком резко, слишком скачкообразно, слишком разрушающе для себя. Занзас видит это также четко и ясно, как остальные видят шрамы на его лице. Как видел постепенное взросление её тела и уничтожение её собственной воли. Девочка-девушка-женщина к тридцатилетию разучилась улыбаться неискусственно, дышать полной грудью и верить в людей так сильно, что даже у последнего мерзавца где-то внутри зашевелиться совесть. Занзас солжет, если скажет, что он не приложил к этому руку. Вернее, не только он, но это в принципе не важно. Иногда лежа в собственной постели глубокой ночью он спрашивает себя: "А мог ли он отказаться от предложения старика и Иемицу стать отцом Одиннадцатого Вонголы?" Ответ, конечно же, нет. От предложений таких людей не отказываются, потому что это не предложения, а приказы. Он уяснил это слишком давно, чтобы сейчас испытывать заблуждения на этот счет. Но Савада - или просто Ёши в темноте их спальни - была такой нежной и мягкой в его руках, такой теплой и живой, по-настоящему настоящей. Без притворства, лжи и обмана. Она была его от корней волос до маленьких, аккуратных пальчиков. И была с этим полностью согласна. Отчего теперь так тянет где-то там за грудиной?.. *** Нет боли. Нет страха. Нет сожалений. Тсунаеши умирает и не чувствует ровным счетом ничего. Нет радости. Нет счастья. Нет облегчения. Тсунаеши держит на руках своего только что рожденного сына первый и последний раз и не может улыбнуться. Не может заставить руки держать его не так крепко, нежнее. Не может заставить себя не хотеть остаться. Но её время ушло. Она знала это давным-давно и успела подготовиться. У её сына всегда будут пути отступления, её совет, пусть только в письмах, и необходимая поддержка. Тсуна умирает и не чувствует ничего, кроме холода. И подарить крошечному младенцу в своих руках может лишь его. У её сына пока нет имени, статуса, сил и возможности решать всё самому. Но у него есть холод и небо по прежнему серое. И будет таким даже когда пойдет снегопад.