Только Ты

Кровь, вопли, смерть… Все исчезло, застыло в морозном воздухе на пике Вороньей Высоты, отрезанной от мира, как и желали орки. Лишь тишина и холод царили здесь, окутывая беловатым туманом ледяные шапки, безжалостно рассекающие серое небо. Такое далекое, умиротворяющее, оно изредка роняло на землю крохотные снежинки, уносимые ветром прямиком к черным и красным потокам, омывающим поле боя и тела мертвецов. Грязные, изувеченные, лишенные фэар, они лежали так спокойно, будто и не было сражения, заставляя Тауриэль удивляться, как же быстро все стихло. Как быстро ураган войны наигрался с ними и разбросал по снегу, будто ненужный хлам. Она не понимала, не чувствовала победу. Лишь молча сидела на снегу и мелко подрагивала, наблюдая за льдинками, которые ветер тихо опускал на волнистые пряди черных волос, перетянутые на затылке. Яркие, почти обжигающие взор локоны так не походили на щеки и губы Кили, белеющие почти на глазах из-за остывшей в жилах крови. Но он все равно казался спящим: уставшим, истерзанным болезнью, но живым. Еще можно было перепутать. Вот только жуткое месиво из плоти, костей и звеньев разодранной на груди кольчуги погубило эти надежды. Из-за нее Кили уже не сможет вздохнуть, не сможет улыбнуться, как тогда, у реки, призывая воительницу уйти с ним. Глупое, опрометчивое суждение незрелого мальчишки, достойное лишь усмешки…, но тогда почему же оно так взволновало сердце эллет? Отчего заставило его трепетать под натиском сомнений и внезапных догадок о том, что не так уж и страшно лишиться наполненного пороком Лесного Дворца и Владыки, играющего судьбами воспитанницы и родного сына. И сейчас, впервые в жизни коченея от холода и скорби, Тауриэль невольно улыбнулась, вспоминая то обволакивающее блаженство, распахнувшее перед ней двери клетки. А почему бы и впрямь не уйти? Броситься в неизвестность, оставив за спиной прошлое со всеми его слезами и радостями. Почему нет? Да потому что все это мечты, а разбить сопротивление привыкшего к однообразию разума весьма не просто. И Тауриэль колебалась, пока ловила искры надежды в сияющих глазах Кили, отчего-то привязавшегося к ней, но остающегося таким чужим. Ведь она не могла ответить принцу таким же взглядом, как и никому другому. Не могла спасаться от одной лжи, прикрываясь другой. Не знала мира, в который ее звали. Боялась узнать… Все эти мысли вдруг обрушились на эллет, словно огромная бушующая волна, которая едва не уронила ее и посеяла в душе беспорядок. Но мучительные попытки решиться окончились с появлением Леголаса, одним своим тоном вернувшего сводную сестру к благоразумию. Вот и сейчас, на вершине Вороньей Высоты, он оторвал стражницу от грез, когда тихонько встал за ее спиной и положил руку на плечо. — Тауриэль, — тихо прошептал синда, — идем. Но она не ответила, лишь дернулась и сжала зубы, ощущая каждый палец даже сквозь одежду и вспоминая запретные объятия, извратившие братскую любовь. Стоны и хриплый шепот, вдруг раздавшиеся в голове, привели за собой образ голого тела аранена, блестящего от испарины в мягком свете ламп. — Иди, — холодно произнесла воительница, сбрасывая руку и с облегчением чувствуя избавление от видений. Это слово провело черту между эльфами, и Леголас буквально кожей почувствовал ее острые края. Он замер, всматриваясь в чуть растрепанные рыжие косы, и ждал чего-то, любого знака, способного облегчить грустное расставание. Но эллет не двигалась, кажется, и не дышала вовсе — просто тихо ждала момента, когда сможет остаться одна со своими мыслями. Принцу ничего не оставалось, как исполнить эту немую просьбу и отойти, направившись в сторону затейливых коридоров горы под шум ветра и скрип снега под ногами. Но в последний момент он обернулся, чтобы смерить прощальным взглядом сводную сестру, застывшую на фоне блеклого неба. Только яркие волосы, обрамляющие измазанное кровью и грязью лицо, медленно колыхались на плечах, обнажая разрывы на одежде. Для него она оставалась прекрасной. Манящей, будто дикая неизведанная стихия. Но что-то сломалось в образе Тауриэль, нечто важное, пьянящее разум и волю. Возможно, синда просто увидел другую ее сторону, менее привлекательную? Или все дело в том, что он утолил свою жажду? .. Неважно, ведь теперь Леголас может освободиться, вырвать из сердца чувства, доставляющие ему столько терзаний, и лишь осознание этого поселило в душе радость. Он не прощался; знал, что когда-нибудь вернется, и просто улыбался, направляясь в клубы белого тумана, чтобы обрести покой в далеких землях, не знающих его печаль. И воительница, больше не ощущавшая давящего взгляда голубых глаз, также улыбнулась, опуская веки и позволяя тишине завладеть собой. Точно так же, как и на берегу Озера, куда она пришла в надежде успокоить мысли, ведь Лесной Дворец, полный любопытных глаз, не позволял этого сделать. А вода уносила прочь все тревоги вместе с сухими листочками, медленно плывущими на ее поверхности мимо пожелтевших деревьев, растущих на берегу. Их дрожащее отражение, напоминающее пылающие факелы, завораживало, затягивало в себя, из-за чего эллет не сразу опомнилась, услышав чужие шаги. Но это оказался сводный брат, нагло похитивший ее идиллию. - Что случилось, — обеспокоенно спросил Леголас, — почему ты ушла? Казалось, будто он и впрямь удивлен, отчего волна гнева моментально заполнила стражницу. — Почему ушла? — выдохнула она, сверкнув глазами. — Как ты можешь быть таким спокойным после того, что произошло ночью? Валар… — неожиданно что-то внутри надорвалось, и Тауриэль отвернулась, вновь устремив взор на Озеро и расплывчатый город вдалеке. — Ты же был мне братом… Вопреки ожиданиям, аранена поразили эти слова, и он замер, пытаясь осмыслить их, одновременно рассматривая тонкую фигурку, стоящую на сером камне в вихре красных, желтых и оранжевых листьев. — Прости, если обидел тебя, — сказал принц через минуту, —, но я не понимаю… разве тебе было плохо? — Я просила отпустить меня! — крикнула воительница и вода гулко повторила сказанное. — Хотела уйти, а ты не понимаешь? .. — Тауриэль, — неожиданно твердо сказал Леголас, перебив ее, — я понятия не имею, как ты проводила время с моим отцом. Он просто пригласил меня, сказал, что ты не будешь против… Эллет не дослушала, отвернулась, грустно усмехаясь далекому городу и борясь с гнетущим стыдом за то, в каком свете выставил ее Трандуил. Разумеется, он ничего не сказал сыну, все решил за него и даже не задумался о чувствах воспитанницы, как и всегда… — Тауриэль, нельзя преследовать тридцать орков одной, — синда продолжал говорить, желая вернуть стражницу в Лесной Дворец, но лишь мысль об этом наводила на нее грусть, заставляющую противиться всем естеством. Найти причину задержаться оказалось не трудно. Мирное течение обрывистых воспоминаний неожиданно прервал тихий звон. Воительнице потребовалось несколько мгновений, чтобы распознать в нем приближающиеся шаги, отчего она резко подняла веки. Но под ними скопились слезы, и ледяной ветер безжалостно обрезал глаза, не позволив сразу узнать Орофериона, застывшего в почти рассеявшихся клубах тумана. Его лицо, выражающее смесь тревоги и облегчения, покрывал узор черных брызг. Они же виднелись и на светлых волосах, неестественно аккуратно лежащих поверх измятого нагрудника, хранившего на себе память от сотен жестоких ударов. Владыка молча разглядывал эллет, которая не выдержала изучающего взгляда и повернулась к Кили, будто ища спасения. Но при виде безмятежного лица, некогда бледного, теперь же светло-синего, ей стало еще более неуютно. Рана, напоминающая страшную воронку, уже начала покрываться крохотными кристалликами льда, и Тауриэль показалось, что в ее груди зияет такое же увечье, затягивающее в себя окружающий холод. Оно болело и остужало кровь все сильнее с каждым вздохом, пока в голове пульсом билась одна и та же фраза: «Тауриэль изгнана». Приговор, нехотя сказанный Ференом, безжалостно вонзился в сознание, причиняя мучения, не сравнимые даже с ударом орочьего кулака. Воительница не могла поверить, что Трандуил так просто отказался от нее. Что он забыл все их ночи и жаркие объятия, когда его ледяные глаза таяли, выпуская нежность, почти неизвестную даже Леголасу. Забыл поцелуи и ласки, столь трепетные, что эллет едва не путала их с любовью, и раз за разом прощала грубые игры своего покровителя. Ведь она не хотела сбегать — желала только подумать, не разрывая колдовских силков, навечно привязавших фэа к Лесу. И услышанное тогда на берегу реки, в окружении обездоленных и скорбящих людей, повергло бывшую стражницу в отчаяние, которое не ослабло со временем и терзало сердце даже после окончания битвы. Она любила Орофериона какой-то странной, неправильной любовью. За спасение и поддержку, за блаженство, которое он дарил воспитаннице на протяжении веков; и все эти чувства сейчас рвали грудь, не находя отклика в суровом взгляде. — Мы возвращаемся, — тихо произнес синда, будто разговаривая с пустотой, — идем. Не сразу вынырнув из глубоких дум, Тауриэль удивленно подняла глаза, но переспросить не осмелилась: слишком раздраженно выглядела недвижимость эльфа, похожего теперь на мраморную статую, закованную в тускло-поблескивающее железо. А он не пытался развеять сомнения, лишь смотрел на воительницу, будто наслаждаясь ее растерянностью. — Вы изгнали меня, — грустно ответила эллет, — помните? — Я передумал, — так же ровно сказала Владыка Леса, добавив к голосу едва заметные каменные нотки, выдающие приказ, а не просьбу. — Почему? — слова вырвались у бывшей стражницы почти неосознанно. Она боялась, ужасно боялась, что внезапная надежда, бальзамом пролившаяся на душевную рану, окажется ложной. И поэтому пристально вглядывалась в надменное лицо сына Орофера, пытаясь отыскать в нем хоть что-то, могущее развеять этот страх. Но ничего не было. Лишь сдвинулись черные брови и заблестели некогда сухие глаза, пытаясь удержать внутри истину, внезапно рванувшую прочь — никто не узнает о тоске Владыки Леса и не станет жалеть его. Он будет жестоким, равнодушным или надменным правителем, будет держаться в стороне ото всех и не откроет силы зова Валинора, приходящего во снах. Навевающего печаль, заставляющего чувствовать одиночество в стенах дворца, некогда заполненного смехом и радостью; теперь же серого, хранящего в себе лишь воспоминания. Не было дня, чтобы Трандуил не думал об отце и супруге, так внезапно бросившихся в объятия Намо. Теперь он вынужден будет вспоминать и единственного сына, ушедшего по вине Тауриэль, на несколько минут ставшую едва ли не врагом для своего покровителя. Но это губительное чувство развеяли искрящиеся слезы в ореховых глазах, полных растерянности и надежды. Уже в который раз эльф не смог устоять перед очарованием этих омутов, ведь невозможно было отрицать, что он привязался к воспитаннице куда крепче, чем хотел. Она разделила с ним заточение во дворце, помогала заглушить копившийся внутри беспомощный гнев и давала утешение истосковавшемуся по ласке сердцу, принося радость. Только раньше Владыка не замечал этого, не ценил, и лишь грядущее одиночество заставило понять всю величину утраты. Поэтому он стиснул зубы, раздосадованный такой мягкосердечностью, и подошел к эллет, которая инстинктивно дернулась и сжалась на снегу, будто ожидая удара. Но Ороферион всего лишь замер рядом и протянул руку, безмолвно спрашивая, уйдет ли она с ним. Бывшей стражнице потребовалось какое-то время, чтобы это понять, а осмыслить не получалось и вовсе. Будто завороженная, она рассматривала чуть согнутые пальцы, измазанные в запекшейся крови, и не могла поверить, что вновь уловила на лице Трандуила уже знакомые ей вспышки. Только недавно, когда синда разрубил лук Тауриэль, она заметить боль и горечь в глубине его внимательных глаз, но не поверила, что покровитель способен на эти чувства. Как не верила и сейчас, что он готов предоставить ей выбор. Неужели ему и впрямь не все равно? .. Но что же выбрать: охваченный Тьмой, но милый сердцу дом, или принять дары свободы, обещающие куда больше, чем когда-либо мог предложить сын Орофера? ..