***
Вот как всё было. Когда Коннер поднялся и привык к щекочущему веки ветру, он почувствовал резкий запах сигарет. Крепче, чем биди Тима, хотя писатель, в сущности, курил цельные листья табака. Он не пошёл за Коннером, как Коннер боялся — к нему на крышу поднялся профессор Джон Константин. Коннер поёжился, потёр устало лицо и открыл глаза. Повернул немного голову и увидел стоящего к нему боком профессора. Огонёк сигареты тлел на фоне тёмно-сине-серого неба, и каждый раз, когда Константин стряхивал пепел, искры срывались с кончика сигареты будто стайка крохотных огненных фей. — Прежде чем ты начнёшь предаваться ностальгическим воспоминаниям, полюбишь и рассмотришь как следует окружающий мир и морально смиришься с близящейся гибелью, я должен сказать тебе кое-что. — Надеюсь, это не слезливое прощание и не предложение расплакаться и всё-таки дать Тиму умереть? — Коннер ухмыльнулся. — А то я, ну. Побаиваюсь чего-то такого. — Он кивнул Константину на второй стул. Профессор кивнул и сел на место и какое-то время просто кусал фильтр на сигарете. — Я нашёл способ изгнать демона. Но для этого Дрейку придётся печатать. — Константин старательно не смотрел на Коннера, переводя взгляд то на сигарету, то куда-то вдаль, над крышами Готэма, но мимо рассыпанных на небе звёзд. — Знаешь, что это значит? Коннер даже задумываться не стал. Всё было очевидно. Тим начнёт писать, и сюжет потащит его в небо и к солнцу. А потом, когда Константин изгонит демона, все признаки того, что он вообще был, сотрутся. Может, Коннер и будет помнить всю историю про голос, про Тима и про способности, но летать больше не сможет. И где бы он не был в этот момент, насколько высоко бы не летел… Он упадёт. — Какая разница, сгорю я или разобьюсь? В моём случае это всё равно будет смерть. Константин загасил окурок о ножку стула и бросил его на крышу. Раздавил подошвой ботинка, откинулся на стуле так, что тот даже покачнулся. — Ты знаешь историю Джулианны Капкё? — Он снова закурил. Коннер в очередной раз подивился, как лёгкие и Константина, и Тима Дрейка выдерживают такое количество никотина. — Нет. Кто это? — Джули Капкё летела из города Кальяо в город Икитос на самолёте, который разбился двадцать четвёртого декабря тысяча девятьсот семьдесят первого года. В крыло самолёта угодила молния. Начался пожар, самолёт потерял управление. — Константин затянулся. Огонёк сигареты стал ярче. Дым, наоборот, показался Коннеру совсем незаметным. — Но Джули Капкё выжила. А ведь она была хрупкой семнадцатилетней девушкой. Коннер немного подался вперёд и тут же отпрянул. Помахал перед носом рукой, отгоняя сигаретный дым, и замер, выжидая. — Большая часть людей, которые переживают падение с высоты… они выживают благодаря тому, что что-то смягчает им посадку. Самолёт Джули упал в джунгли, разваливаясь на куски. Она изрезалась, у неё была сломана ключица и порваны связки на ноге. — Константин отвёл руку и сам посмотрел на тлеющий кончик сигареты. — Но она выжила. И жива до сих пор, — он затянулся ещё раз и выдохнул дым, запрокинув голову. — Она не единственный пример, как ты догадываешься. Кто-то падал в деревья, кто-то в воду. Была даже байка, ну, знаешь, про русских солдат, которые прыгали в снег без парашюта? — Профессор тихо фыркнул. — Понимаешь, к чему я клоню? — Не уверен. И не уверен, что хочу. — Коннеру впервые за ночь стало страшно. Когда у тебя появляется хоть какой-то шанс на выживание, смириться с необходимостью погибнуть становится крайне сложно. — А стоит захотеть, — как-то жёстко шикнул на него Константин. — Твоя жизнь такая же важная, как любая другая. И суицидальные настроения давай оставим где-нибудь в стороне. — Он закинул ногу на ногу и отвернулся. Коннер впервые подумал, что он гораздо больше похож на ворчливого ветерана, потерявшего всех сослуживцев, чем на профессора такой размытой вещи, как фольклористика. Правда, Коннер не мог теперь называть её неощутимой или метафизической. Он сам столкнулся с демонами. Знакомство было не из приятных. — И что вы предлагаете? Надеяться, что я успею до моря долететь, так, что ли? А если я голову разобью об воду, или что там ещё бывает в таких случаях? Потеряю сознание и всё равно утону? — Мне не понравился вариант с водой, — как-то удивительно спокойно отозвался Константин. — Поэтому Пиффи построила тебе маршрут, по которому ты должен оказаться над Канзасом к тому моменту, как мы закончим изгнание. — Он едва слышно цокнул языком и, как показалось Коннеру, подмигнул в бледном свете тлеющего огонька. — Постарайся упасть в стог сена. Может, конечно, ты переломаешь себе кости, но уж лучше полечиться, оставаясь живым, чем быть здоровым, но мёртвым, да? — Он поднялся, стиснул фильтр сигареты в зубах и протянул Коннеру руку. Коннер недоумевающе уставился на него. Профессор раздражённо мотнул головой. — Давай мне свой телефон, — буркнул он. — Пиффи даст тебе карту, по которой ты сможешь ориентироваться. На высоте телефон у тебя ловить вряд ли будет, так что не обессудь. Коннер помялся немного, но всё же отдал ему свой мобильный, а сам обмяк и ссутулился. А что, если он и правда выживет? Коннер прокашлялся. — Если демон будет изгнан, Тиму станет лучше? — Он поднял взгляд. Константин пожёвывал фильтр и набирал что-то на его телефоне. Синий свет освещал измученное, измятое временем и страданиями лицо, делая шрам на щеке только заметнее. — Да. Его болезнь точно такая же, как те ожоги. Если не остановить иллюзию вовремя, то она пожрёт его. Но если успеть предпринять меры, то она испарится без следа, — произнёс Константин больше себе под нос. Но Коннер услышал его всё равно. — Ему станет легче, и он снова будет дымить как паровоз, перестанет ходить по стеночке и вернётся к своему изначальному состоянию эгоистичного страдающего говна. — Он поднял голову и ухмыльнулся. — Ты же не будешь со мной спорить? Коннеру, конечно, было обидно слышать такие слова по отношению к Тиму. Но оспорить их он действительно не очень-то мог. — Я бы мог попробовать его исправить. Если он сможет дождаться меня, пока я научусь ходить после того, как сломаю себе всё, упав в ближайшую чащу. Константин помолчал. — Он может сам найти тебя, если только ты скажешь нам, как именно лучше тебя искать. Кто указан твоим контактным лицом на случай, если с тобой что-то случится? Ну, в твоей страховке. — Рокси, — не задумываясь, ответил Коннер. — Не то чтобы она была таким уж идеальным кандидатом на заботливого родственника, но у меня с детства никого ближе не было. Но она может начать панику, если вы начнёте её допрашивать с пристрастием… — Я умею разговаривать с нервными творческими дамочками. У меня таких, как твоя сестра, треть факультета. Думаешь, я ещё не нашёл к ним подход за годы работы? Тогда мне нужен будет её номер. — Он поводил пальцем по экрану, вводя код, как будто знал его лучше Коннера, и достал свой телефон тоже. Пока он копировал контакты, Коннер поднялся со своего места и отошёл чуть в сторону. Небо уже начало бледнеть, но голос Тима пока молчал. Вот-вот должен был заняться рассвет. Вот-вот Коннеру предстояло взлететь и отправиться навстречу собственной смерти. И всё, о чём он жалел, заключалось не в жалкой, угробленной карьере юриста. Не в том, что он так и не познакомился с бабушкой и дедушкой. Даже не в том, что он так и не смог помочь Кассандре вернуть долг бюрократической машине государства. А в том, что он оставил Тима одного. Наедине с разъедающей его изнутри иллюзорной болезнью, заставляющей заходиться в кашле и задыхаться. — Держи. — Константин сунул ему в руки мобильный и махнул рукой. — Падай в сено. Договорились? Коннер не очень уверенно кивнул. Профессор бросил окурок на крышу, затоптал его, сунул руки в карманы и пошёл к двери, не прощаясь и не желая ему удачи. Будто боялся, что одно лишнее слово может всё испортить. Дверь за ним захлопнулась, а Коннер остался ждать. Он влез на ограждение на крыше, балансируя, раскинул руки и снова прислушался. Сначала он слышал только тихую песню ветра. Стоны и завывания, будто высказывающие всё, что вертелось у него самого на языке, что должно было сорваться с его губ. Но как только побледнела луна, а кончики готэмских соборов и шпили высоток слабо замерцали, предвкушая прикосновение солнца, ветер перестал петь. Вместо этого заговорил Тим.***
Он хотел быть спасителем так сильно, что ему дали возможность им стать. Но он не просто стал силён, как волны океана. Не просто стал быстр, как свет. Не просто стал несокрушим, как скала. Способности были лишь следствием, лишь побочным эффектом того, во что он превратился на самом деле. Ему понадобилось время, чтобы осознать это. Чтобы осознать, что его сердце, подобно сердцу мифического героя, пылает от ярости и любви к людям. Оно пылает так сильно, что может спалить целую улицу, целый город, целую планету. Он был бомбой с часовым механизмом, и был силён, быстр, неуязвим лишь потому, что огонь в нём разгорался с каждым днём всё ярче. Он мог спасти всех. Не разбирая каждый день завалы, не останавливая пули, не вытаскивая людей из горящих зданий. Он мог спасти всех одним-единственным способом. Он должен был потушить собственное сердце. Потушить его или победить чем-то сильнее. Вода не смогла бы его поглотить. Огонь лишь облизывал ткань костюма. И тогда Коннер Кент, когда-то простой юрист, а сейчас настоящий герой, подумал о солнце. Он стоял на крыше здания в двадцать пять этажей и балансировал на самой грани. Он ждал, пока солнце коснётся его век, пока тонкая полупрозрачная кожа не станет теплее, не покраснеет от ласковых поцелуев жёлтого гиганта, пока не придёт время лететь к далёкой звезде прямо в объятия. Он ждал, и этот момент настал. И тогда Коннер Кент, загадочный сверхчеловек, обычный юрист из Готэма, брат эксцентричной Рокси Лич, сын миллиардера Лекса Лютора и его возлюбленного журналиста Кларка Кента, мальчик со странными привычками, юноша с крайне необычным вкусом в девушках и мужчинах, отчаянно старающийся быть обычным, раскинул руки. Подставив лицо ветру, он полетел.***
Коннер не мог сопротивляться — вот он повис в воздухе, вот он устремился прочь от этого дома, хранящего покой писателя, прочь от Готэма. Голос шептал ему что-то ещё, но Коннер не слышал за шумом ветра, за шелестом ткани одежды. Ему было холодно и страшно, и он боялся не суметь свернуть тогда, когда должен. Он летел всё быстрее и быстрее. До Канзаса он долетел в считанные, казалось бы, секунды. Там Коннер всё же смог немного сбросить скорость. Он переворачивался в воздухе, сворачивал там, где говорила ему карта, которую он запомнил, как мог, и в конце концов под ним раскинулись жёлтые поля кукурузы, подсолнечника и пшеницы. Коннер впервые задумался о том, что на улице, на самом деле, уже давно не холодно, просто Готэм привычно хранит верность зябкой, слякотной погоде, будто воплощая собой Туманный Альбион. В штате Канзас всегда было солнечно. Коннер никогда раньше не был в «провинциальной» части, и вдруг пожалел о том, что никогда не было повода съездить в один из здешних маленьких городков. Он бы с удовольствием спрятался на какой-нибудь ферме, подальше от ответственности. Он бы с удовольствием забрал и Тима с собой, подальше от людей, которых писатель так не любил. Одна мысль о Тиме придала сил, и Коннер с боем опустился пониже, пролетая над полями кукурузы, над срезанными головками подсолнухов, над комбайнами, собирающими пшеницу. Он летел и представлял себе, как они могли бы жить здесь с Тимом, бок о бок, рука в руке. Как Тим писал бы книги, пока Коннер возится в земле, или красит сарай, или ремонтирует трактор. Коннер никогда в жизни не подумал бы, что будет мечтать о такой идиллической картинке, но что только не приходит в голову, когда оказываешься на грани жизни и смерти. Он вскинулся, снова поднялся немного. Теперь его и щедрые канзасские поля разделяла высота в десяток этажей. Коннер решил избежать столкновения лоб в лоб с демонической силой и стал набирать скорость постепенно. Он летел по спирали, поднимаясь очень медленно, совсем по чуть-чуть. Сараи и деревянные дома под ним вдруг расплылись, и от ветра заслезились глаза. Кажется, его суперзрение только что отказало. Он завидовал этим крохотным человечкам там, внизу. Сейчас, когда одна за другой угасали суперспособности, он не мог услышать, о чём те переговариваются, занося в амбар без крыши сено, но вряд ли им приходилось делать выбор между жизнью и смертью, где на одной чаше весов их жизнь, а на другой — любимого человека. Солнце было так близко! Сказал ему голос Тима. Коннер вздрогнул и запрокинул голову. Солнце ослепило, но вроде бы всё ещё находилось недостижимо далеко. Но, похоже, теперь у Коннера не было выбора. Он почти чувствовал прикосновение его горячих рук к своим щекам. И, закрывая глаза, Коннер Кент смирился. Он был готов уме— Голос Тим оборвался. Будто кто-то сорвал иглу граммофона, чтобы не дослушивать историю. Как только голос Тима затих, не оставив после себя даже эха, Коннер начал падать. Он падал почти так же быстро, как взлетал, и надеялся только, что Тим будет в порядке. Он представлял себе осунувшееся лицо писателя. Он представлял себе испуганное лицо писателя. Он представлял себе растерянного писателя. Писателя, хрустящего печеньем. Он просто хотел, чтобы этот миг, раз уж его последний, был приятным. Он упал, как огромный камень. Брезент треснул, разорвался, с шуршанием лопнул и осыпался в амбар рваными лоскутами. Коннер провалился через него, ударился о стропила и рухнул прямо на огромный стог сена, погрузившись с головой. В панике он попытался выбраться, но тело, окоченевшее от холода, страха и шока, не желало слушаться. Он захрипел и попытался перекатиться — безуспешно. Он словно стал деревянным. Будто по венам разлился свинец, и все конечности, туловище, голова стали неподъёмными. В затылке быстро и неумолимо нарастала тупая, невыносимая боль. Остальное тело разделилось на две половины — одна не чувствовала ничего, а другая онемела от боли. Он лежал и мог разве что кое-как дышать. Хрипло, потому что даже это давалось тяжело. Только сейчас он в полной мере осознал, что просто свалился с небес на землю. Что почти погиб. Что позвоночник вполне может быть сломан. Что все до единой кости вполне могут быть раздроблены. Коннер хрипло рассмеялся, будто залаял, и тут же едва не задохнулся. Он попытался выдавить хоть звук. Будто в ответ на зов, за шуршанием сена пронзительно и мерзко скрипнула входная дверь. — Матерь божья, — произнёс старушечий голосок. Это точно была женщина. И голос у неё был нежный. Коннер даже подумал, что именно обладательницы таких голосов пекут своим детям и внукам правильное печенье с шоколадной крошкой. — Что здесь произошло? — Похоже, какой-то солдатик катапультировался прямо к нам в сарай, Марта, — ответил ей голос мужчины. Тоже пожилой, кажется. Коннер только надеялся, что не напугал их. Он почти начал об этом молиться. Он почти приготовился попросить у них телефон, чтобы позвонить Тиму, или Рокси, или отцу. — Вот сейчас и глянем, — прервал его не начатую молитву третий голос. Он был очень знакомым. Напомнил Коннеру о Рождестве, о большой библиотеке, о плёночном фотоаппарате, о шелесте страниц репортёрского блокнота. — Ну-ка, — продолжил третий голос, и Коннер узнал его как раз в тот момент, когда обладатель голоса, высокий темноволосый мужчина в роговых очках и красной клетчатой рубашке, раздвинул копны сена и уставился на него. — Па, — с трудом выдавил Коннер и снова задохнулся. Боль с каждой секундой нарастала. — Ничего себе, — сказал ему Кларк Кент. — Па… — повторил Коннер и обмяк. Мир закружился и стал стремительно темнеть. Дышать стало совсем сложно — он будто тонул и вдыхал воду вместо воздуха. Прежде, чем сознание его покинуло, Коннер успел подумать, уже утопая в вязкой темноте: «Мой отец оказался на ферме, в амбаре которой я случайно спасся. Тим бы мне почку отдал за идею… Или нет?» Спросить у отца его мнение Коннер не успел. Чёрные лапы забытья зажали ему глаза и уволокли подальше от мира реальности. Он приходил в себя несколько раз. Сначала в машине скорой, потом — когда над ним хлопотала молоденькая врач. Один раз в белой палате. После — в тряской машине, и ещё раз — когда кто-то перенёс его в нормальную кровать и укрыл одеялом. Ему меняли компрессы на лбу. Поправляли покрывала. Взбивали подушку. Коннер балансировал на грани между реальностью и отключкой, и никак не мог вырваться из второго. Он постоянно слышал голос отца. Тот говорил с кем-то ещё. С пожилой парой. С каким-то мужчиной с низким басовитым голосом. Он слышал своё имя. Слышал бубнеж, обсуждения. Кто-то касался его лица. Чьи-то мягкие, заботливые руки. Мозолистые от тяжёлой работы, но ласковые и осторожные. Он чувствовал прикосновение колючей ткани к коже. Запах кофе. Снова чьи-то голоса. Потом он провалился в темноту совсем, и снова выбрался, как раз когда у отца зазвонил телефон. Отец говорил с кем-то, встревоженный, уставший. Не ругался, просто обеспокоенно шагал туда-сюда. Потом повесил трубку, и одновременно Коннер снова потерял связь с реальностью. Он блуждал в темноте. Долго, будто забыл, что именно ищет. В этом месте, где нет верха и низа, права и лева, где нет пространства… он мог идти в любом направлении. Но чтобы понять, куда именно, он должен был что-то услышать. Он был здесь совсем недолго. И целую вечность. Он остался молодым. Он состарился. Но он ждал. Ждал, и сам не помнил, чего именно ждёт. Чего именно и зачем. Куда он хочет вернуться? Он так устал. Он падал. Он летел. И снова падал. Он ждал. Он боялся услышать что-то. Он надеялся что-то услышать. Он был один в темноте. Но почему-то ему казалось, что даже если ожидание будет вечным, оно того стоит. Оно стоит того, чтобы сводить его с ума от тоски, от ужаса, от надежды, от радости, от тревоги. Он не чувствовал своего тела — почти. Он чувствовал своё сердце. Оно было горячим, пламенным, и билось с ещё одним в такт. Оно билось, разгоняя кровь, оно билось, разгораясь всё ярче, оно билось, переполненное любовью. И ради этой любви он должен был ждать. Ждать голос — тихий, усталый, немного хриплый. Ждать запах. Резкий, табачный, совсем немного отдающий сладостью. Ждать прикосновение. Худых мозолистых рук, таких по-настоящему писательских. И он собирался дождаться. Особенно после того, как он вспомнил, чего ждёт. Кого ждёт. Чей голос так жаждет услышать. Он знал, что его зовут Тим Дрейк. Что он американец. Что он писатель. Что он курит биди, перевязанные цветной ниточкой. Что он свинья, мизантроп, страшный циник и не желает впускать в свою жизнь никого. Что он гуманист, что он верит в людей, что он хочет сделать их лучше и просто боится показываться им таким, как он есть на самом деле. Что он носит чешки, разношенные и страшные, такие, что из них уже нитки лезут. Что он редко причёсывается. Что он не любит Рождество. И что ради него Коннер готов был вознестись и сгореть, но вместо этого взлетел и упал. И не умер. Коннер ждал. Он собирался ждать столько, сколько Тиму понадобится, чтобы найти его и позвать.