Чемодан—вокзал—Марс.

      Кэрол выгибается дугой, стонет что-то ему в губы, хнычет и просит, умоляет его не останавливаться.       Целует его, кусая, проталкивая свой язык глубже.       Тянется рукой к резинке штанов, приспуская их ниже и проводит пальчиком по напрягшемуся животу.       Заглядывает в глаза, облизывает губу и трется об него, прижимается ближе. Заводит.       Дэрил отодвигается, желая увидеть картину полностью и замирает.       Лежащая под ним обнаженная Кэрол купается в лучах лунного света и завораживает его, даря свою ласку и тепло.       Она такая близкая.       Такая родная.       Такая... такая Кэрол.       - Дэрил, пожалуйста, - то ли стонет, то ли чуть ли не плачет женщина, выгибаясь дугой.       Пытаясь оказаться ближе.       И он подается ей, совершенно теряя контроль и проникая в нее все глубже. Еще. Еще.       Толчок за толчком, стон за стоном, поцелуй за поцелуем, он сливался с ней в бешеном ритме, понимая — что это то самое.       Остро необходимое, вытягивающее внутренности наружу, плещущееся на грани понимания. Это — прямой путь в открытый космос.       На Марс.       Она изводила его своей любовью, заставляла чувствовать себя нужным.       Открывала для него новые миры тепла, ласки и душевного покоя.       Она целовала всегда нежно, так упоительно-сладко, что хотелось закрыть глаза, моля кого-то, кто наблюдает за ним свысока, чтобы это продолжалось.       Чтобы это никогда не заканчивалось.       Он бы наслаждался ею вечно, сливаясь с ней воедино. Отдавая ей себя полностью.       Событие, случившееся двадцать седьмого августа — Дэрил раз и навсегда запомнил эту чертову дату — перевернули в нем что-то.       Заставили смотреть на мир по-другому.       Две строчки, которые никогда почему-то не выветривались из его памяти после того, как грозная учительница пригрозила наведаться к ним домой, если он не выучит этот чертов стих-поэму-сонет - он до сих пор не помнил точного определения, -сейчас зазвучали с новой силой.       Они усилено били по вискам, заставляя мозг плавится, а ярость возрастать еще сильнее.       Я клялся - ты прекрасна и чиста,       А ты как ночь, как Ад, как чернота.       Шекспир явно понимал о чем, мать его, говорит.       Тогда Мэрл предал его снова.       Как делал это раньше, уходя, оставляя Дэрила одного, один на один с пьяным в стельку отцом, который с явным удовольствием оставлял шрамы на нежной спине ребенка.       Теперь же там был еще один шрам.       Невидимый для остальных, но явственно ощутимый для Дэрила.       Такой шрам не исчезнет.       Это след ножа, с размаху воткнутого в спину старшим братом и прокрученный несколько раз нежной и хрупкой женщиной, которая, казалось, понимала — он не простит.       Никогда и ни за что.       Больше у этой женщины не было имени.       Оно никогда не звучало у него в голове, не оставляло след раскаленным железом и не парило перышком на его губах.       Было одно — сука.       Тупая сука.       Сукасукасукасукасукасукасукасукасукасукасукасука.       И только иногда, когда небо было особенно прекрасно, а в голове начина кружиться холодная маленькая снежинка, превращаясь в мысль, перетекая в прекрасный образ, он вспоминал ее.       Нет, не ее.       Глаза.       Голубые, цвета чистого и ласкового неба, они имели свойство менять свой цвет в зависимости от настроения их носящей.       Когда ей было страшно — они становились почти синими, зрачки сужались, а огонь в глаза слегка потухал.       Когда она мечтала, закинув голову и рассматривая белые ватные облака, они становились зеркальными небу.       А когда она желала, плавилась от экстаза, то зрачки расширялись, почти полностью заполняя собой радужку, превращаясь в маленькую вселенную, которая всегда уносила его за собой.       Но сейчас, когда ее маленькая ладошка лежала у него на плече, он не хотел поворачиваться.       Не хотел смотреть на нее.       Не хотел тонуть в ее взгляде. Каком-то нежно-щенячьем.       - Дэрил.       Забудь мое имя, сука.       Не произноси его так.       Отвернись. Уйди.       Пожалуйста.       Но ты закрываешь глаза, и, шумно втягивая в себя воздух, отвечаешь:       - Что?       - Дэрил, - зачем-то снова повторяет она, крепче сжимая его плечо.       Не сорвись, Диксон.       Держись.