Морская глухота

      Небольшая связка ключей, холодная, колючая. Она лежала в руке странно, непривычно, очень неправильно, и Оикава еле поборол себя, чтобы не бросить ее на пол со всей силы. Он задумчиво уставился на ключи, думая, каким нужно быть ответственным, чтобы носить все с собой и ничего не забывать. У него никогда не было связки. Да и ключ, собственно, у него был один — от квартиры, которой сейчас у него и в помине не было. Как раз продал перед тем, как попасть в эту психушку, где каждое утро — каша и занудные речи. Оикава поморщился и зажал один ключ между пальцами. В голову пришла другая мысль: а почему, собственно, этот зануда с жестким хаером на голове упер без ключей? Парень ухмыльнулся и тихо воскликнул: «Пустоголовый!»       Пару минут назад он смог наконец освободиться от наручников. Правда, путь к этому достижению был тяжек: пришлось найти щетку для Парлы, выдрать оттуда парочку зубцов, а потом исхитряться и гнуть руки, чтобы побыстрее избавиться от неудобных оков. Но оно того стоило: запястья больше ничего не стягивало, остались только красные следы от холодного железа.       Оикава резко повернулся на щелчок ручки. Он, бледный и немного испуганный, молился в мыслях, чтобы это был не кто-то другой, а именно Иваизуми. С чего он взял, что у такой черствой персоны могут быть какие-то знакомые, живущие с ним, понять ему было не суждено. Да и не нужно. Когда в проеме показался знакомый силуэт, парень облегченно улыбнулся. Колючие серые глаза уставились на него. Дверь зависла в скрипе. Парень обнажил зубы.       На пол с грохотом попадали вещи; Оикава икнул и в который раз без предупреждения поцеловался с полом. Он распахнул глаза, стиснул зубы. Вскрикнул:       — Ай! Твою ж!.. — попытка высвободиться не удалась. На нем лежало минимум семьдесят кило, а это не мало. В Оикаве вспыхнула неконтролируемая защитная ярость, он крикнул: — Хватит меня к полу пришпиливать, это больно вообще-то!       — Из драного здравого смысла, спрошу последний раз, — Иваизуми дышал тяжело, глубоко, будто пытаясь успокоить самого себя. Воздух скользил по затылку, отчего Оикаве стало еще дурнее. — Ты почему без наручников?       — Что? Я же стриптизер! — выкрикнул он, дернувшись. Хватка полицейского ослабла. Он дернулся еще раз, но тщетно. Выдох вышел чересчур шумным.       — И? — выжидающе спросил Иваизуми, приподнимаясь на одной руке. — Это ничего не объясняет, — Оикава с досады стукнулся лбом о пол. Может, это действие как-то помогло бы показать, насколько все безнадежно.       — Ну ты тупой, а, — простонал он, не спеша отрываться от разглядывания мельчайших трещин в паркете. Ему просто сейчас хотелось провалиться под землю или сдохнуть — лишь бы избавиться от этой зубосводящей занудности. Он продолжил голосом заядлого ботаника: — Стриптизеры должны уметь снимать любую часть одежды… в том числе и наручники. Уловил смысл?       — Нет, — Оикава издал нечленораздельное мычание, готовое уровнем тоски переплюнуть финал «Титаника». Но Иваизуми было не до шуток: — Что, решил взять сейф и смыться?       Оикава моргнул пару раз, оскалился и, извернув шею, обернулся. Мышцы напряглись, он весь сжался и со всей силы дернул руки в стороны.       — Опять заладил… — Иваизуми дернулся назад, уклонившись от кулака. Глаза у Оикавы — черные, нечитаемые — блестели с напряжением, голос звучал, словно натянутая струна: — Да куда я с ним попрусь?! Мне идти некуда, а ты мне еще тяжеленный сейф предлагаешь! — он опустил голову и прищурился злобно. Казалось, бледная кожа стала мрамором, на месте веснушек — вкрапления гранита. — Ты думаешь, я здесь балду гоняю? У меня выбора нет.       Они застыли. Вкрадчивый полушепот последних слов скреб голову Иваизуми изнутри, забирался в горло. Он поджал губы, переведя взгляд с острых ключиц, торчащих из-под ворота мятой рубашки, на вдруг ярко-желтый паркет. Оикава отвел глаза и закусил щеку изнутри.       -… ладно, проехали, — пробурчал Иваизуми себе под нос, поднимаясь с придавленного. Слова все еще душили сердце своими когтями, и он, поморщившись, сглотнул липкий комок с горла. Оикава ощерился:       — По себе экскаватором проедь, дубина.       — Истеричка, — безучастно и громко парировал полицейский, отходя к двери.       — Баран! — каркнул Оикава в потолок хриплым, мощным голосом.       — Идиокава, — Иваизуми понял, что снова улыбается, и опустил голову в надежде, что ни одна живая душа не заметит, насколько хорошо ему сейчас. Замок в двери щелкнул легко, и Оикава, страшно оскорбленный, вскинул голову с выражением ужаса.       — Вот это сейчас обидно было! — сказал он громким шепотом, и Иваизуми, обернувшись, прыснул от смеха. Жесткие пальцы коснулись лица; рыжеволосый нахмурился в смятении: — Харе ржать!       — Я не могу, — ответил полицейский на вдохе, держась за живот. Оикава поднялся с пола и, скуксившись, отряхнулся.       — Дебил.       — У меня твои вещи. Держи, — уже без смеха (только с глупой улыбкой на лице) Иваизуми протянул ему папку и белую коробку. Парень нахмурился в удивлении и, взяв их в руки, осмотрел. В коробке он узнал свои кеды и куртку, по которой, честно говоря, очень скучал. Он вообще скучал по темным подворотням Дорьена, по безоблачным лунным ночам и по сигаретам.       — Ого, тебе их просто отдали? — спросил он, оглядывая полицейского с головы до ног. Тот сейчас был одет в простые джинсы и даже не в рубашку, так что мало чем отличался от обычного парня. Тот кивнул, и Оикава попустил голову, кивнув в ответ. — Круто. Копался?       — Совсем чуть-чуть. Прости, — Оикава поднялся с пола и мельком глянул на чужое лицо. Серо-зеленые глаза смотрели в стену. Он отвернулся:       — Ничего, я понимаю. Я же милосердный, — губы кокетливо выпятились, и он улыбнулся сам себе, продолжая крутить шарманку дальше: — Я же прекрасный подозрительный незнакомец, крадущий даже самые черствые сердца! — удар тяжелой руки пришелся прямо на затылок, и Оикава от неожиданности вскрикнул: — Ауч!       — Что теперь мне с тобой делать? — парень потер затылок и вслушался: шаги Иваизуми провели путь до кухни и остановились. Щелкнул чайник. Оикава, казалось, мог слышать все: машины на улице, щебет июньских птиц, голоса детей за два квартала, мерное дыхание полицейского и свои собственные мысли, лапшой вылезающие из ушей. Ребра сводило ноющей болью, желудок, по ощущениям, склеился от голода, но ни в чем этом парень сознаваться не собирался. Он подцепил пальцем джинсы из коробки и, пошарив в кармане, достал пачку сигарет.       — Меня спрашиваешь? Тогда… — протараторил он, оборачиваясь на кухню.       — Захлопнись, — тут же прервал его Иваизуми.       — Ладно, — вскинул брови Оикава, подходя ближе и подпирая плечом дверной проем с непричастным видом. Взгляд скользнул с сигареты в пальцах на две кружки на столе. Он улыбнулся. «Приятно,» — подумал он, беря с буфета зажигалку и ловя на себе недовольный взгляд. Сигарета, однако, дымиться отказалась. — Блин, отсырели. Где ж они лежали?.. У тебя нет сигаретки?       — Я не курю, — ответил Иваизуми, постукивая пальцем по столешнице. Он обернулся, окинув взглядом Оикаву, и вдруг задумчивым голосом сказал: — Хотя, погоди…       Он, пихнув парня в сторону, свернул в коридор, и рыжий в недоумении поплелся за ним. В спальне, где ровным строем на полу застыли яркие, теплые солнечные лучи, Иваизуми поставил сейф на постель и, сверкнув глазами, показал Оикаве отвернуться, что тот, закатив глаза, сделал. Он аккуратно ввел код, и затвор щелкнул с характерным звуком — псих сразу повернулся обратно, с интересом заглядывая через плечо внутрь бронированного шкафчика. Он удивленно дернулся, когда ему через плечо протянули нераспечатанную пачку сигарет.       — Ты хранишь сигареты в сейфе? Ну и чудак, — нахмурился он, беря пачку в руки. Захрустела пластиковая обертка, и, когда закрытый сейф встал на свое место, в легких осел первый никотиновый вдох. Оикава уже год не курил. И жалел об этом. Он с блаженством произнес: — Спасибо, Ива-чан.       — Я тебе не «Ива-чан», — огрызнулся полицейский, показывая головой, что было бы прекрасно, если бы Оикава дымил не в спальне. Он взял парня за плечо и, только собираясь потащить того прочь, вздрогнул и поморщился от выдохнутого в лицо смешливого дыма. Кажется, его веко только что дернулось в нервном тике. — А ты у нас бессмертный, я посмотрю.       — Но Иваизуми — слишком сложная фамилия! — проникновенно заныл Оикава. Он вышел в коридор и, чуть не наступив на Парлу, поднял ее на руки. — А Ива-чан отражает, какой ты на самом деле мягкий и теплый. Как твое пузико, да, Ангелочек? — он, кокетливо вытянув губы, потерся носом о макушку кошки.       — О боги… — Иваизуми приложил руку к лицу, глядя в пол. Сейчас он торчал в своем доме в отпуске с курящим психом-взломщиком-красавчиком, который просто без ума от его кошки. «Как все дошло до этого?» — спросил он у самого себя, бросая взгляд на Оикаву. У того на лице царило пьяно-улыбчивое блаженство; в одной руке сигарета, в другой — Парла. Ладонь снова закрыла глаза: — «Я больше не хочу видеть эту наглую рожу…» — Ты реально ее так называешь…       — Да ладно, милота же, — хохотнул Оикава, опуская животное на пол. Он еще раз затянулся. Застыл. — Может, не поведешь меня?       — Чего? — нахмурился Иваизуми.       — Говорю, может, не сдашь меня? — перевел Оикава, возвращаясь на кухню. Чайник уже вскипел, из пластикового носика тянулся легкий пар. Иваизуми сунул руки в карманы и недовольно мотнул головой.       — Ну уж нет. Все должно быть по закону, вплоть до мелочей, — он мазнул пальцами по боку чайника, чтобы проверить, не мерещится ли ему, и разлил кипяток в кружки. Оикава со скрежетом отодвинул стул и сел, закинув локоть за спинку. Из легких вырвался клубок плотного дыма.       — Знаю, но от этого знания желание попасть за решетку на три месяца минимум не появляется.       — А я чем тебе помогу?       — Не сдавай меня, и дело с концом, — Оикава вскинул брови и повернул голову. Иваизуми, подозрительно прищурившись, обернулся. Их неизменные лица, лица замерзшие и серые, были обращены друг к другу, и никто не хотел говорить ни слова: Оикаве это было не нужно, а Иваизуми — опасно. Кошка вспрыгнула на столешницу, заглянув в чашки.       Секундная стрелка остановилась (полицейский моргнул) и снова начала свой ход.       — Ты знаешь, что я не мать Тереза, я не буду вот так вот тебя отпускать, — сказал он, ставя чай на обеденный стол. Оикава, соскочив со стула, в два прыжка добрался до буфета. Он проворно открыл шкаф и достал сахар. Но больше ни шагу не сделал.       — Тогда договоримся.       Иваизуми уставился на открытую шею и серый ворот.       — Договоримся?       — Компромисс, — Оикава поднял голову и указал пальцем в небо — жест человека знающего. Ладонь ловко раскрылась, говоря: «Или типа того,» — корпус накренился вперед, и полицейский едва не дернулся вперед, чтобы поймать парня. Но послышался только хлопок другой руки о столешницу и тихий хруст сахарных кубиков. — Я готов сдаться добровольно, но если ты захочешь сам меня посадить — пожалуйста, пытайся, сколько хочешь. Я наручники снимать умею, знаю, как вырубить пару человек. Но я делаю услугу: пойду в участок и скажу, что вломился к тебе вхлам торкнутый и вообще «все плохо, посадите меня, господа хорошие».       Иваизуми замер, не желая дышать. В Оикаве все сквозило болью: его голос ломался на непривычных словах, он дышал глубоко, но неясно, босые ноги покраснели от холода. В Оикаве умирала батарейка, или же сама его душа отходила на пенсию, или это все действие отцовских старых сигарет — полицейский уже ничего не знал. Он не знал ничего на протяжении последних двадцати четырех часов, когда впервые полыхнули вихры рыже-русых волос и загорелась лампочка команды «поймать».       Разве это он заслужил в жизни?       Он перемялся с ноги на ногу. Оикава не шевелился.       — Но только за что-то, да? — негромко уточнил он, скользя взглядом по линии напряженного плеча вниз, к жесткому локтю. — Услуга за услугу.       — Именно. И ты… — карие звезды блеснули из-за плеча, и Оикава развернулся — такой, словно и не умирал секунду назад. Вернулась сигарета, точнее, почти фильтр от нее. Вернулись драные джинсы, отсыревшая пачка, торчащая из кармана. Следы кошачьей шерсти. Теплый свет за окном. Жесткость стола под рукой. Не вернулась только искренняя улыбка, которую, насколько Иваизуми верил, он видел всего разок.       Появилась еще деталь. На сгибе левого локтя — бледный шрам, продольный, узкий, рваный.       Диагональный. Диагональный — справа налево, сверху вниз. У Иваизуми внутри похолодело.       На лице у Оикавы — счастливое блаженство.       — Ты отвезешь меня на море.