Пепел крыльев

Так не должно быть. Вот единственное, о чём может думать Нанами, глядя на открывшуюся перед ней сцену, и, возможно, она не имеет права смотреть, но уйти не может тем более. Шинджиро трёт кулачками покрасневшие от сдерживаемых слёз глаза и снова дотрагивается до крыльев, как дети — да и взрослые порой — расчёсывают рану, к которой строго запрещено прикасаться. Нанами протягивает руку и осторожно касается перьев, чувствуя их осязаемую шелковистость. И Шинджиро, кажется, тоже ощущает что-то, потому что вдруг замирает, и только его тщедушная грудь ходит ходуном под напором частого дыхания;, но это не настоящее прикосновение, а нечто более смутное, как чужой взгляд на спине, как шёпот из другого мира. − Шинджиро! — голос Джиро, оказывается, нисколько не изменился за прошедшие годы. — Ты опять посмел убежать? Возвращайся! Немедленно! Но Шинджиро, наоборот, застывает, словно его парализовало этим гремящим криком. Его крохотные крылья трепещут, и если бы они уже могли поднять его в воздух, то унесли бы далеко прочь. Как сделали это однажды, а вернее, ещё сделают, но не сейчас. Сейчас Шинджиро ничего не может спасти от гнева Джиро, всепроникающего, ломающего любую мысленную оболочку, за которой пытаешься скрыться от его разрушительной злости и невыносимых упрёков. Шинджиро молчит. Тяжёлая пощёчина откидывает назад его голову, и он не торопится опустить её. Может быть, глядя в небо, пока ещё недоступные просторы которого не могут его спасти. Может быть, скрывая выступившие слёзы, пробуждённые не болью, но унижением, обидой, несправедливостью. − Только трусы убегают от страданий! Нанами больше не может быть безмолвной наблюдательницей. Обеими руками она отталкивает Джиро, но тот не отступает ни на шаг, не замечая усилия. − Как ты не понимаешь!.. — кричит ему Нанами. — Он убегает от всех, чтобы сражаться в одиночку! Разве это трусость — скрываться свою боль? Разве это трусость — уединяться, когда тебе плохо? Она почти срывает голос, тщетно стараясь быть услышанной, и загораживает Шинджиро, и пытается оттеснить Джиро назад, заставить его замолчать. Нанами — отголосок звука, Нанами — шелест ветра в горных травах, но и этого оказывается достаточно. Джиро сам, наверное, не понимает, что заставляет его проглотить жестокие слова, не успевшие сорваться с языка; растерянный своим отступлением, он медленно покидает Нанами и Шинджиро, возвращается обратно, к испуганным тенгу, лишённых невидимого защитника. Нанами садится на корточки рядом с остолбеневшим Шинджиро и снова гладит его слабенькие крылья, которые очень скоро распустятся и окрепнут. Не исключено, что ей это только кажется —, но её пальцы словно бы забирают боль, и сведённые судорогой мышцы расслабляются в её ладонях, встопорщенные перья доверчиво щекочут кожу. Шинджиро глубоко вздыхает и закрывает глаза. Нанами до сих пор не уверена, что это настоящее прошлое Курамы, но ей очень хочется в это верить. Она сама не замечает, как переносится дальше. Под её ногами осыпаются мелкие камни, и Нанами поспешно отступает дальше от края обрыва. Далеко не сразу она решается посмотреть вниз, и от невероятной высоты у неё кружится голова. Где-то неподалёку раздаются оживлённые возгласы; в некоторых слышится веселье, но в большинстве его заглушают встревоженность и боязнь. На обрыве толпятся молодые тенгу, среди которых Нанами различает и подросшего Шинджиро, чьи крылья на ярком солнце почти иссиня-чёрные. Их размах неожиданно велик. Нанами помогла им родиться. Помогла самую малость, но иногда и малости достаточно, чтобы всё изменить. − Прыгайте по одному, − командует Джиро. — Не задерживайтесь. Чем дольше вы откладываете прыжок, тем скорее разобьётесь, чем взлетите. Удивительно, как одними словами Джиро может выпить всю храбрость, парализуя ужасом. Тенгу жмутся друг к дружке, не решаясь шагнуть вниз. − И помните: крылья тенгу не заживают, − продолжает тот, наблюдая за нерешительностью своих подопечных. — У вас есть только один шанс научиться полёту. У тенгу всё не так, как у обычных птиц. Сначала они боятся появления собственных крыльев, а позже — страшатся пользоваться ими по назначению. Порой кажется, что тенгу и вовсе было бы лучше без них. Но это совсем не так. Только потерявший крылья тенгу может осознать, как ценны они были, как страдания от их присутствия ни в какое сравнение не идут с муками при их потере. Но пока ещё у Шинджиро на месте оба крыла, два прекрасных крыла, и Нанами не может подавить в себе желание увидеть их на пике своей красоты. Однако Шинджиро не торопится раскрывать их, он опасливо косится туда, где острый край скалы разрезает воздух, и пытается сосредоточиться — это видно по его лицу, − но никак не может собраться с духом. Вот-вот Джиро прочтёт его страх и опять назовёт трусом, а невидимая Нанами кинется на защиту и скажет, что всё, чего боится Шинджиро — это считаться трусом, и эта боязнь ослабляет его, не даёт проявить себя, порождая замкнутый круг. Но Нанами не хочет этого, ей по душе совсем иное развитие событий. − Всё будет хорошо, − говорит она, приблизившись к Шинджиро почти вплотную. — Ты не упадёшь. Ты легче воздуха. Он будет держать тебя крепче, чем земля под ногами. Она обращается не только к Шинджиро, но ко всем столпившимся вокруг тенгу. Никто не слышит её, как слышат собеседника в привычном смысле, но в их глазах прибавляется уверенности. Один за другим тенгу решаются прыгнуть, и Шинджиро покидает обрыв последним, но только лишь из-за своего извечного желания отделиться. Богу земли приятнее твёрдо стоять на ногах, чем парить в небе, но Нанами, прикрывшей глаза ладонью от слепящих солнечных лучей, кажется, что она тоже лавирует между облаками где-то рядом с Шинджиро, крылья которого будто бы с каждой проведённой в полёте секундой становятся сильнее и больше.