Всегда

Алан Уигглсвейт развалился в кресле, залпом опрокинул стакан с остатками Белого Русского и прожевал лёд. Он улыбался. Он был доволен собой. Час назад он вернулся из штаба "Пророка", где имел с главным редактором приятный дельный разговор. Не одно то грело нутро, что свежая статья с разоблачениями пошла в номер, но особенно замечание, что есть люди, готовые платить за новые работы, нужно лишь отнестись с пониманием к тому, что некоторые истории неприкосновенны. Это Алан мог. Алан вообще имел нрав покладистый. Пару лет назад подруга, собирая вещи, чтобы уйти к другому, назвала его рохлей. Он много раз задавал себе вопрос, почему именно ему доверили интервьюировать леди Блэк-Лестрейндж, а не Рите Скитер, чей летучий слог был известен всей стране, а дерзость в погоне за жареными фактами не знала равных. К тому же она сменила лояльность одной из первых. Потом его осенило, что именно по этим причинам Рита и не подошла — слишком одиозная фигура. Но почему именно он? Неизвестность покалывала под левым ребром, но искушение оказалось сильнее. Уигглсвейт обнаружил в себе бездну творческого вдохновения. Список тем, затронутых леди Блэк-Лестрейндж, и явно не без намёка, будоражил в нём исследовательский дух. Всё-таки талант имелся, что и говорить, не хватало решимости, и даже до последнего момента, когда он принёс в редакцию текст, Уигглсвейт опасался, что позволил себе больше, чем следовало. - - - — Я не пациент, — Уигглсвейт протянул визитную карточку, одновременно вытаскивая левой рукой из кармана мантии коробку швейцарских шоколадных конфет с мятной начинкой. — Я журналист. Пришёл поговорить о вашем друге. Герард Кроу — помните это имя? Пенелопа Гринфилд резко перевела взгляд с коробки шоколада на посетителя. Но тон её ответа был нейтральным. — Так звали моего соседа по парте на Маггловедении, — сказала она. И добавила с едва уловимой поспешностью: — Потом я бросила этот предмет. Герард Кроу учился на Гриффиндоре, был славным парнем. Но в те годы все они были славными парнями. Чем он вас заинтересовал? — История его отчисления из школы довольно противоречива, — признался Уигглсвейт. — Мне попались материалы некоторых слушаний, в том числе по его делу. Как журналист, я не мог пройти мимо. — И что же вам показалось противоречивым? — Пенелопа постукивала пальчиком по краю стола, давая понять, что разговор ей не очень нравится. — Скажите, обвинение было сфабриковано? — спросил Уигглсвейт, немного подаваясь вперёд. — Нет. Это прозвучало сдавленно, чуть сипловато. Уигглсвейт откинулся на спинку стула. Пенелопа, поджав губы, буравила его взглядом. — Я попросил бы у вас разрешения закурить, — журналист слегка улыбнулся, — а вы бы меня пристыдили, доктор. Но я не курю. То есть, вы считаете обвинение справедливым. И многие из его друзей считают так же? — Я ничего не говорила о справедливости, — она потёрла губы друг о друга, распределяя остатки помады. — Действительно, он нарушил множество правил, и не только тех, что касаются несовершеннолетних. Но вы же понимаете, что я — последний человек, кто бросит в него камень? Пенелопа Гринфилд поморщилась и невольно, забыв о присутствии постороннего, наклонилась и потёрла левую голень. Странное дело: медицина, способная заново вырастить кости, не смогла избавить её от боли. Уигглсвейт деликатно отвернулся и пробежал глазами по небольшой галерее портретов известных врачей, украшавшей стены кабинета. Изображение Хельги Хаффлпафф показалось ему лишним в этом ряду — было привычней видеть её в компании Четырёх Основателей. Но размышлять Уигглсвейт не стал. Он снова повернулся к доктору Гринфилд. — Вы можете рассказать, что на самом деле, — здесь он надавил голосом, — произошло в ту ночь летом семьдесят третьего? — Мы были глупыми детьми, — Пенелопа вздохнула. — С самого начала не стоило идти туда, где собираются социально чуждые элементы. Современная психология утверждает, что возлагать вину на жертву неэтично. Но есть простые правила безопасности и приличий, которые подростки то и дело стремятся нарушить. Я знаю, какими могут быть последствия. Я за строгость. Она снова потёрла губы друг о друга и повернула на среднем пальце массивное кольцо с белым опалом. — Я давала подробные показания во время процесса, — заметила она, — но тогда я не вполне здраво смотрела на вещи. Постарайтесь писать как-нибудь поделикатнее. Я очень терпима ко всем формам жизни. Это не расизм, а соблюдение социальной гигиены. Отброс среди отбросов, низкопробный маггл посягнул на девушку с безупречной родословной. Я смутно помню формулировку Визенгамота, там делался упор на защиту моей жизни. Между тем Герард Кроу защитил само понятие о чести, наши нравы и общественный порядок. Это был человек, способный на поступок с большой буквы. Уигглсвейт кивнул, соглашаясь. Наличие такого высказывания повышало шансы для его статьи. К концу беседы Пенелопа смягчила тон и последней доверительной фразой сразила Алана наповал. — Видно, что вы готовились к нашей встрече, — сказала она, — изучили, так сказать, историю болезни. Забавно, но именно эта осведомлённость сыграла против вас. В его глазах зажглось живое любопытство. — Конфеты с мятной начинкой, — в улыбке Пенелопы Гринфилд читалось превосходство. — Это действительно мой любимый сорт шоколада. Мой первый муж всегда дарил их, причём именно в такой коробке. Очень стабильная фирма. После развода я не то чтобы разлюбила сами конфеты, но конкретной формы выпуска стараюсь избегать по причинам сентиментального свойства. На прощание она протянула руку. Её рукопожатие было уверенным и резким, скорее подходящим мужчине. Что ж, это было легко. Лёгкие деньги. На очереди две выигрышные темы. Заняться Кливенами или заняться О'Шейнами? Алан Уигглсвейт щелчком лихо подбросил галеон из тех, что получил за "Человека, способного на поступок". Поймать не поймал — монета со звоном покатилась по полу. Алан нехотя отклеился от кресла и остановил её. О'Шейны... Грязная история. Он зевнул. И, заложив руки за спину, начал насвистывать мотив из "Риголетто". - - - Сквозь опущенные жёлтые занавески пробивались закатные лучи. Возле круглого стеклянного столика в центре стояли три кресла. У стен разместились диваны. Китайские розы в больших, под античность, горшках разрослись до размера деревьев и почти сомкнулись над аркой, ведущей в регистратуру. Опрятное благопристойное место. Безжизненное и лживое. Маргарет всякий раз старалась миновать его поскорее и пройти в левый флигель, к палатам и кабинету Келли. Но сегодня она задержалась. Зелёный ковёр глушил шаги, и две женщины, углублённые в беседу, не заметили присутствие третьего человека. Миссис Адамс сидела на диване в пол-оборота к Маргарет, на лице её сменялись выражения беспокойства, отчаяния, недоверия, покорности, сомнения и решимости. Дочь держала её руки в своих и горячо говорила: — Мама, пойми, Полу нужно продолжать учиться. Это вклад в его будущее. — Мой дом, Лидия... Вы же можете жить в нём. Если твой муж не хочет, Пол может жить в нём, когда женится, зачем продавать? — Мама, скажи, ты любишь своего внука? — торжественно спросила Лидия. — А как же... Но, милая моя, дом — это такое дело... Дома на дороге не валяются, — миссис Адамс послюнила палец и убрала со щеки дочери соринку туши. Та поморщилась и отодвинулась. — И зачем ему ехать в Варнден? Выучиться можно и поближе... — Имуществом нужно распоряжаться, а не держаться за него, — сказала Лидия. — Нужно рационально распоряжаться имуществом, и я знаю, как это делается в современном мире. Поверь, я сделаю так, как будет лучше. Тебе нужно подписать документы и ни о чём не думать, я всё сделаю. Миссис Адамс взяла ручку, предложенную дочерью. Рука её дрожала, когда она выводила сложную подпись. "Здесь, и ещё вот тут..." — объясняла Лидия. Кровь бросилась в лицо Маргарет. Что-то швырнуло её вперёд. — Да что вы за человек? — голос её похолодел от злости и стал звонким. — Если бы мои родители дожили до такого возраста, они никогда не оказались бы здесь. Если бы мне посчастливилось покоить их старость... Жёлтые занавески шевельнулись. По листьям китайской розы пробежала дрожь. Лидия смотрела с таким изумлением, как будто с ней заговорил предмет интерьера. — Ваши дела меня не касаются, — дар речи вернулся к ней. — А вас не касаются мои дела. Занавески всплеснули в другой раз. Китайские розы взволнованно шелестели. Один из журналов на столике встрепенулся, перелистывая страницы без видимых причин. Оконные рамы дрогнули. — Вы не знаете, что действительно ценно, — Лидии стало казаться, что этот голос заполняет комнату, и она встряхнула головой, прогоняя наваждение. — Не забудьте этот день, когда ваши прекрасные сыновья сдадут вас в лечебницу. Занавески бились, как во время бури. Форточка грохнула об откос. В распахнувшиеся двери ворвался ветер, и Лидия едва успела прижать ладонью свои бумаги. Миссис Адамс в страхе схватилась за её руку. Один из античных горшков треснул сверху донизу. Маргарет вдруг побледнела и припала к спинке ближайшего кресла. Со стеклянного столика упало несколько журналов — и в ту же минуту воцарился прежний покой. — Мама, не бойся, ну что ты, — пробормотала Лидия, — что ты, грозы боишься? Сегодня обещали грозу... — Лидия, не уходи... — миссис Адамс всё ещё цеплялась за её руку. Маргарет, ссутулившись и стараясь не глядеть на них, попятилась к двери.