Всегда

Два листа пергамента, исписанные детским почерком, и несколько волосков обратились пеплом. Ещё тёплый пепел сгребли короткие пальцы с исколотыми подушечками. Тусклый свет от чёрной свечи упал на отрез льняной ткани, из которой всё те же пальцы ловко крутили простую куколку без лица. Мешочек с пеплом стал головкой, жгутики рук безвольно повисли. Та, что мастерила куколку, положила её в ладонь, как в колыбель, приговаривая напевно, с хрипотцой: "Малыш Фауст просыпается в своей кроватке". Пальцы усадили куколку, потом заставили "спрыгнуть" с ладони и подвели по столу к чернильнице. "Малыш Фауст пишет мамочке письмо", — проворковал голос, и снова стих. Даже дыхания не стало слышно, как будто в этой комнате прислушивались к чему-то далёкому. Но вот пальцы встрепенулись и повели куколку за ручки. Голос то струился тревожными созвучиями неведомого языка, то сюсюкал: "Прогуляемся в лунном свете, малыш Фауст, топ-топ ножками, топ-топ...". "Топ-топ" — и приотворилась тяжёлая дверь замка. "Топ-топ" — и заскрипел под лёгкими шагами свежий снег на ступенях совятни. "Топ-топ" — и одна из птиц отозвалась глухим уханьем. Топ-топ... По коридору, ведущему к слайзеринским подземельям, тянулась цепочка мокрых следов. Из-за поворота вылетел призрачный всадник, гикнул, подняв коня на дыбы, и понёсся дальше, едва не задев юного нарушителя режима. Нервная дрожь пробежала по телу мальчика, но он не остановился — так человек, которого не удалось разбудить до конца, что-то бессвязно лопочет, поворачивается на другой бок и через минуту сопит по-прежнему. Пальцы поднесли куклу к свече, огонь смело лизнул её, потом ещё и ещё. В полумраке подземного коридора на волосах и плечах мальчика таяли снежинки, и проступала испарина на висках, и дыхание становилось тяжёлым. Войдя в спальню, он упал на кровать, как подкошенный. "Эй, Блишвик, — сонно пробурчал сосед, — ты чего?" Блишвик не отвечал, разметавшись в лихорадочном сне. У себя в комнате Алекто Кэрроу перемешивала угли в камине и напевала на неведомом языке. - - - Старик внезапно стал маленьким, как высушенный гриб. Он поднял на директора слезящиеся глаза и тут же опустил их снова. Поток оправданий, мольбы и жалоб уже иссяк, теперь он только молча покачивал головой. — Аргус, мне придётся, — сказал Снейп с еле уловимым раздражением, как зубной врач, вынужденный убеждать пациента открыть рот. Алекто Кэрроу неодобрительно поморщилась. На её лице читалось: церемониться — с этим?.. — Или не мне, — уточнил Снейп. Минерва МакГонагалл, до сих пор словно изваянная из мрамора, стиснула кулаки и сжала сухие губы в тонкую складку. — Директор, вы тратите время, — Алекто позволила себе реплику. — Я так не считаю, — бросил Снейп в её сторону. — Так считают родители ученика, — подчёркнуто заявила она. — Блишвики очень обеспокоены тем, что услышали от сына. Передайте сквиба правосудию, и скандал не разразится. Представитель Министерства, занявший — должно быть, на случай, если Филч решится бежать — позицию у дверей, с готовностью подался вперёд. Директор Хогвартса медленно повернулся и впервые за всё время удостоил Алекто взглядом. — Здесь я — правосудие, — тяжело произнёс он. — Тогда уничтожьте его! — прошипела она. — Раздавите гадину! — В конце концов, коллега, — чуть дребезжащим голосом заметила МакГонагалл, — вы присутствуете, чтобы засвидетельствовать признание, как и я. Придержите субъективные оценки при себе. Представитель Министерства едва заметно закатил глаза, отступая обратно к дверям. — Если бы я не знала, как вы заботитесь об учениках, — процедила Кэрроу, — то решила бы, что вы сочувствуете преступнику. Директор не прерывал их перебранку. Пока две вздорные женщины стараются поострее уязвить друг друга, у него есть время рассудить ещё раз. В который раз. Фауст Блишвик — вот, кого допросить бы, а не старика, который вот-вот хлопнется в обморок. Снейп закусил губу. Зачем он не вытащил паршивца из постели ещё ночью? Не заставил повторить всё то, что слышала Помфри, стоя перед директором в пижаме и глядя ему в глаза? Разъярённый мужчина заутро атаковал директорский кабинет, требуя немедленных объяснений, извинений, суда, компенсации и выдачи виновных. В его бороде запутался птичий пух, шляпа была помята. Он то и дело срывался на крик. Единственное, что смог вычленить из его речи ещё не проснувшийся мозг Снейпа — что он намерен забрать ребёнка домой. — Вы не сделаете этого, — возразил Снейп. В его голосе начала сгущаться угроза. — Он Больничном крыле, ему обеспечен уход. — Мой сын в больнице?! Что вы сделали с моим сыном?! — мужчина даже не пытался сдерживать ярость. — Я пойду до конца, не посмотрю, кто вы и что там у вас, это не оправдание! Вы мне ответите! Я отец! Последнее слово он подкрепил тем, что рванул дверь и выскочил прочь. Его шаги прогрохотали по лестнице. Снейп провёл тыльной стороной ладони по глазам, запоздало соображая, что, кажется, этот отец явился не из-за Рэдфорда. По лицу Снейпа поползла кривая улыбка: казалось, он вот-вот разгадает, и снова ответ ускользнул. Теряет хватку. Теряет реакцию. Слишком много лишних деталей. Филч вдруг странно всплеснул руками перед собой и начал оседать на пол. Столик на колёсах, уставленный склянками, откатился в сторону, когда старик задел его ногой. Склянки тревожно зазвенели. Одна упала и разбилась, окрасив носы туфель Алекто ржавым налётом. Кэрроу невозмутимо переступила ногами, вынимая их из обуви. МакГонагалл бросилась к Филчу с одной стороны, представитель Министерства — с другой. — Он может умереть, — МакГонагалл повернулась к Снейпу, и на лице её отразилось: "Но для вас-то убить человека — пустяк". — Чтобы это предотвратить, нужен врач, — вяло заметил Снейп. Он смотрел на разбитую склянку с зельем. Липкое, гадливое раздражение, как паутина, затягивало его сознание. Убрать бы их из кабинета вон. Их всех — чиновника, моралистку, садистку и старика с инсультом. Они казались ненастоящими, как будто личности, живущие в голове шизофреника, а шизофреником был он сам. Фауст Блишвик плёлся к завтраку с опозданием, и вёл его не аппетит, а привычка, невнятная и тягучая, как боль в пояснице. — Сын, мы едем домой! — услышал он и медленно повернулся. Почувствовал, как натянулся рукав свитера, как дыхание наполнилось запахом отцовского вишнёвого табака, а большая ладонь легла на затылок. Ничего не знать, нырнуть под тяжёлую полу зимней мантии, быть не юным Блишвиком, не третьекурсником лучшего факультета — только сыном, маленьким сыном большого, сильного, тёплого, лучшего на свете человека. Он запомнил тяжесть подбитой мехом мантии и какао с каким-то горчащим, лавандовым привкусом. После был сон, в котором он плыл, покачиваясь на волнах бескрайнего океана в лодочке — не больше ореховой скорлупки. После не было уже ничего. - - - — Сопроводите его в Мунго, сделайте любезность, — Снейп обратил кислое лицо к министерскому работнику. — Отдельная палата, охрана, обо всех изменениях пусть мне сообщают. Он произнёс это тем ровным, тихим голосом, который на собраниях Ближнего круга всегда вынуждал тех, кто занимал более отдалённые от трона места, закрыть рот и напрячь слух. По спине Алекто пробежал холодок. Она взглянула на МакГонагалл и с ехидным удовлетворением отметила, что тон директора покоробил и её. Пусть конечные цели у них различны, но отношение к Северусу Снейпу делает их почти союзниками. Впервые она оценивала гриффиндорскую руководительницу как возможность, а не как досадную помеху. Заседание было окончено. Спускаясь из директорской башни по витой лестнице, Кэрроу старалась выровнять шаг с широким шагом МакГонагалл. Это давалось с трудом: туфли, испорченные зельем, остались в кабинете, и разница в росте ощущалась особенно выразительно. — Директор не признаёт над собой авторитетов, — заметила Алекто как бы в пространство, — и это начинает меня пугать. Госпожа декан чуть скосила глаза на спутницу. Выждав паузу, та продолжила: — Говорят, власть меняет людей, — Алекто мазнула взглядом по портрету величественной дамы в герцогской мантии. — Власть, понятая как господство. Или власть, понятая как ответственность. Кэрроу говорила задумчивым тоном, теперь нарочито замедляя шаг. — Что? — резко переспросила Минерва, оборачиваясь и пронзительно глядя ей в глаза. Алекто постаралась убрать с лица всякое выражение. Это нужно просто перетерпеть. Некоторые люди убеждены, что по глазам собеседника могут прочесть искренность его намерений. Для этого даже поговорку придумали: глаза — зеркало души. Зеркало, почему бы и нет. В зеркале увидеть можно только самого себя. И всё равно Кэрроу было неприятно так смотреть. По-змеиному медлительно она опустила тяжёлые веки, одновременно поднимая руку и прикрывая воображаемый зевок. МакГонагалл посмотрела вниз, на босые ноги Кэрроу. Та очень хотела уловить снисходительную улыбку, искру презрения, превосходства — эмоции, на которых можно было бы сыграть. Но ничего подобного не мелькнуло. МакГонагалл сухо попрощалась и ушла.