Бойцы нужны разные

- Что же нам теперь с этим делать, Лена? - Просто жить, Саша. )) Этот разговор вызвал в Саше такой подъём чувств, такое воодушевление. Он почувствовал, что в самом деле может свернуть горы. И что он и в самом деле наверняка такой умный, как его уверяет Виктор Антонович. Сейчас Саше легко было поверить в любые свои таланты. Раз его любит такая девушка, как Лена. Раз она так распахнута для него и так бесконечно добра, как мать для ребёнка – значит, он в самом деле выдающийся человек. Именно человек прежде всего. То, что он будущий математик, учёный, конструктор и так далее – это очень важно, но это на втором месте. А на первом – то, что он такой человек, которого так любит сама Лена. Его Лена, его душа, его свет, его сокровище, его... Саша мучительно искал подходящее слово, хотя бы образ, но ничего подходящего не мог найти для своего чувства. Повинуясь нахлынувшему порыву, он бережно, но решительно привлёк Лену к себе. Ощутив, что можно и нужно не сдерживать свои желания. В самом деле, к чему эта его сдержанность, если им обоим это нравится, если они оба этого хотят, если им это в радость??? Разве жизнь не научила их обоих тому, что она бывает кратка, и что надо успевать ловить моменты счастья, дарить друг другу радость? Нельзя откладывать это на потом. Потому что никакого «потом» может и вообще не быть. Обняв Лену, Саша, к своему восторгу, почувствовал по её реакции, что для неё это в самом деле желанное действие, как она и говорила. По тому, как благодарно и с такой готовностью она к нему прильнула. По её вздоху, в котором были и облегчение, и отголосок прежней грусти от долгого ожидания. Так они и лежали, тАя от счастья взаимности. Чувствуя, что заново обрели друг друга. И почему он так долго не решался это сделать раньше? Лишал и себя, и её такой такого удовольствия. Напридумывал себе каких-то причин, по которым он не должен хватать Лену всякий раз, когда ему этого захочется. И ладно бы он ещё не делал этого раньше. Так нет же – в том-то и дело, что делал. В том-то и дело, что между ними уже была эта потрясающая душевная близость, которая делала такими невинными и такими упоительными и желанными их прежние объятия. Так нет же – почему-то по мере выздоровления после жуткого декабрьского голода, который их едва-едва не убил, он начал сомневаться в том, что имеет право обнимать Лену так же, как тогда, когда они умирали вдвоём в пустой холодной квартире. Ему стало казаться, что такие объятия вполне уместны только для замерзающих и умирающих от голода. А для окрепших и отошедших от края гибели те же самые объятия – показатель уже не только душевной близости, но и чего-то большего, а потому их дозволенность сомнительна. И он стал запрещать себе лишние жесты, стал стараться «держать себя в руках». Что было нелегко, так как острота воспоминаний о совместном бытии тревожила его воображение. Лена притягивала его, как магнит. Потребность хотя бы обнять её бывала порой нестерпимой. Но старался ограничиться воспоминаниями, перебирая в памяти драгоценные моменты, как сокровища. Иногда ему казалось – уж не привиделось ли ему всё в голодном бреду. Настолько нереально прекрасной была часть воспоминаний. Такой, какой бывают только редкие счастливые сны. И какое счастье, что теперь они наконец-то снова вместе. В смысле – не только как друзья. Осталось только как-то убедить Лену, что ей нужно не уезжать, что здесь, с ним, она гораздо больше принесёт народу пользы, раз уж она хочет приносить пользу.