Анна Фаер

       Мне было плохо. Я никого не хотела видеть, сидела целыми днями у себя в комнате и думала. Когда кто-то звонил, я просто не брала трубку, а если трубку поднимали родители, то я просила их соврать, что я сплю. Мне было плохо.        С тех пор, как мне приснился сон, в котором мои друзья погибли, а Алекс прочёл мне странную нотацию, прошло несколько дней. А мне легче не стало, мне становилось только хуже. И с каждым днём я всё меньше хотела, что-либо делать. А это, дорогие мои, значит, что с каждым днём я всё меньше хотела жить.        «Мне просто грустно. Это скоро пройдёт», — пыталась я себя утешать. Боже, любому понятно, что это ложь. Мне не просто грустно. Мне хуже, чем грустно. Грустно, это когда в кофе не кладёшь сахар и хочется посмотреть какой-нибудь сопливый фильм. А сейчас мне хочется разве что выстрелить в висок из маленького славного револьвера. Но револьвера нет. Поэтому мне только и остаётся, что думать.        Это был очередной день, когда я ничего не хотела. Я проснулась и пожалела об этом. На улице было пасмурно. Уже в какой день. Думаю, солнце не появится до следующей весны. До следующей весны будет хмуро. Я не могу ждать так долго.       Но всё-таки в этом дне было что-то особенное. Я спустилась на кухню. Дома уже давно никого не было. Я просыпаюсь поздно, когда родители уже на работе, я ложусь рано, когда они ещё не вернулись. Хотите знать, что они сделали, когда поняли, что мне тоскливо? Они купили витамины. Чёртовы витамины! Что за каша у них в голове, если их ребёнок хочет себе револьвер, чтобы застрелиться, а они покупают ему витамины?        Я постояла на кухне. Решила поесть, потом передумала и решила выпить чего-нибудь. На столе была ещё не открытая упаковка апельсинового сока, и я, нахмурившись, решительно её отодвинула и взяла минералку. Знаете, в таком состоянии только минералку пить можно. Она ведь на вкус совершенно как слёзы. Такая же горькая и солёная. Слёзы самой земли. Мне только ими и упиваться.        Было позднее утро. Я посмотрела из окна на улицу. Пустынно, мёртво. Самое время выбраться. Я, если быть честной, вообще не хотела никуда выходить. Я ничего не хочу. Я просто лежу на кровати и смотрю на стены с ненавистными мне обоями. Ужасные обои, знаете, такие беленькие с голубыми цветочками. Видно, что дизайнер работал над этим узором долго: каждый лепесток отдельной структуры и отдельного цвета, а когда лепестки накладываются друг на друга, то даже там цвет и текстура подобраны отдельные. Идеальные обои. Меня воротит от их идеальности. Меня вообще от идеальности воротит.        Вы посмотрите вокруг! Сейчас каждый встречный, чёрт возьми, идеален. Все такие красивые, все такие утончённые, интересные и необычные. Меня сейчас стошнит от этого, чёрт возьми!        Она сидит на диете и у неё потрясающая фигура. Он книгодрочер, которого заботит количество прочитанных книг, а не их содержание. Но для всех он кажется начитанным. Она неописуемая красавица, а на самом деле у неё уходит два часа на то, чтобы нанести весь тот макияж, что сейчас у неё лице. Он такой молодой, а уже разъезжает на дорогой машине, которую он со слезами на глазах выпросил у отца, разумеется.        И вы ещё не понимаете, почему я заперлась в комнате и решительно не хочу на улицу? Мне люди противны. Мне сейчас каждый противен. И я. Особенно я. Я бесхребетная. Не хочу идти на улицу, а сама застёгиваю пальто и выхожу из дома. Противно.       Но так надо. Мне нужно выбраться, нужно пройтись. Я заставлю себя это сделать. Если не заставлять себя что-то делать, то ты не будешь делать ничего. Я совсем сгнию, если не заставлю себя это сделать. Я сгнию. И на улице сейчас никого нет. Погода ужасная, пасмурно, дождя, как такового нет, но в воздухе висят каким-то образом маленькие капельки воды. Наверное, это просто какой-то удивительно мелкий дождик. Но я не знаю. Не знаю…        Я пошла по пустынной улице. Знаете, а ведь мне обычно нравится дождь. Да, в моём обычном состоянии я люблю дождь. А сейчас нет. Сейчас дождь — это слёзы. Надо мной рыдают небеса. Тяжело не разрыдаться, если под ними такое происходит. Тяжело не разрыдаться. Вообще, тяжело жить, очень тяжело, господа. Пойдём вешаться?        Шучу. Никуда мы не пойдём. Я вот пойду, схожу к прудику. У моего дома есть маленький такой прудик, там даже рыбу не ловят. Он весь зарос камышами, там, наверное, одни пиявки и жабы живут. Вот туда мне и дорога.        Заглянув на прудик, я стала собирать камушки на берегу. Буду бросать их в воду. Самой здесь не утопиться, так буду топить невинные камушки. Интересно, много ли грустных девиц до меня стояло здесь и бросало камешки в воду? Думаю, что много. Наверное, под водой целое кладбище камушек. Я, что есть силы, бросила в середину прудика самым большим из тех камней, что у меня были. Раздалось громкое «бултых».  — Бултых. Вот тебе и бултых, — грустно произнесла я.        А потом обернулась. Никого не было. Это хорошо, ведь это ненормально говорить что-то вслух, когда ты один. А так иногда хочется. С кем же мне говорить, если не с самой собой? Я, видимо, схожу с ума.        Дождь стал усиливаться, но я даже и не думала уходить. Ну, уж нет. Я не знаю, когда в следующий раз заставлю себя выйти из дома. Заставлю ли вообще? Поэтому я ещё постою.        Я до смешного грустный человек. Грустный человек, который хотел когда-то сделать всех счастливыми. Почему когда-то? Потому что сейчас я не хочу ничего. Все терпят из-за меня только страдания. Я хотела, чтобы не только моя жизнь, но и жизни моих друзей были яркими и насыщенными, а вместо этого они только то и делают, что страдают. Думаете, я так убиваюсь, только из-за того, что Макс себе ногу поранил? Может быть, так оно и есть. Я не знаю. Я сейчас вообще сомневаюсь, что возможно знать хоть что-то. Я ничего не знаю точно. Я даже не уверена теперь, что я Анна Фаер. Та уже дала бы себе хорошенькую пощёчину и бодро бы принялась жить дальше. А я почему-то этого не делаю. Но, если я не Анна Фаер, то кто я тогда?        Я буду новой Анной Фаер. Больше не буду орать так громко. Алекс был прав. Если бы я на самом деле планировала какую-нибудь революцию, которая бы сделала всех счастливыми, я бы делала её, а не орала о ней. Делать и орать — это совсем не одно и то же. Да я ведь уже и не хочу никакой революции. Новая Анна Фаер будет жить скучной серой жизнью. Все свои стремления и надежды она утопит в этом прудике.        «Всё-таки хорошо, что прудик мелкий. В случае чего, я смогу достать всё то, что утопила там», — пронеслось у меня в голове. Но нет. Я не верю, что мне станет лучше. Я умираю. Прямо здесь, прямо на ваших глазах. Несите скорее попкорн! Ваше любимое шоу начинается! Я не шучу! Людям не интересно смотреть на то, как у всех всё хорошо. Им подавай драмы, подавай им трагедии. Даже в новости суют одни только катастрофы. Один репортаж про новый детский садик, и десять про грабёж, насилие и убийства. А вы ещё не понимали, что с миром не так. Вы ещё не понимали, почему я так хочу его изменить. А теперь поздно. Всё. Поезд ушёл. Теперь вы готовы, а я уже нет. Я передумала. Я устала. Я беру отпуск, вечный отпуск. Увольняюсь? Нет, я не стану увольняться, я просто возьму отпуск. Мне нужно отдохнуть. Несколько столетий.       Я бросила ещё один камушек. Мне почему-то вспомнился Алекс. Он расстроится из-за того, что со мной стало. Я не отвечала на его звонки, так он прислал мне сообщение. Писал, что наши дела идут очень хорошо. Говорил, что потом мне всё объяснит. Обещал, что я буду в восторге.        Я буду в восторге, если этот чёртов мажор достанет мне пистолет. Он смог бы, я знаю. И Дима бы смог. У него, чёрт возьми, родители в милиции работают. Как их не увижу, всегда с кобурой для пистолета. Какого чёрта я всё ещё на этой земле? Я хочу быть не на ней, я хочу быть в ней! Хочу! Почему этот мой каприз никто не исполняет?!        А всё-таки Алекс расстроится, когда я скажу, что мне это всё надоело. У него всё уже почти готово, а тут я такая: «Разбирайся со всем один. Плевать я хотела на счастливое будущее. У мира нет будущего. И у нас с тобой тоже». Конечно, он расстроится. Может, даже начнёт злиться. Наверное, впадёт в ярость. Может быть, он даже ударит меня. Он ведь жестокий. Я знаю это, знаю, да. Глупый мажор, который только и умеет хорошего, что красиво закусывать губы.        Я выхожу из игры. Теперь играйте сами. Но я очень надеюсь, что у вас нет желания изменить мир. Если есть, то вы дураки и ничему не учитесь. Хватайте блокнот и записывайте очередной совет от меня! А совет этот гласит: даже не пытайся изменить мир и сделать его лучше — будешь заниматься ерундой. Никто и никогда не изменит мир в лучшую сторону. Всё, что ты создашь и сделаешь для благородной цели, опошлят и станут использовать во имя зла. Чего удивляетесь? Это не я с ума сошла, это вы пока ещё умом не пользовались.        Во мне закипала обида. Я обижена на себя. Я слабая, не могу справиться с эмоциями. Я обижена на окружающих, они слепые, не замечают, что я страдаю. Я обижена на власть, обижена на культуру, обижена на религию и на судьбу, которая уничтожила динозавров и не уничтожила нас. Ведь динозавры были глупыми. Как животные. Они не могли страдать из-за мыслей о справедливости или смысли существования. Они страдали только от голода, наверное. Хотя, мне кажется, им всего хватало. Счастливую жизнь глупеньких динозавров обменяли на несчастную жизнь разумных людей. Мне обидно.       Я стала с силой швырять оставшиеся камни в воду. Раздавались глухие всплески. Это было единственным, что нарушало тишину. В мире нет ни души кроме меня. Я совсем одна. Каждый совсем один. Всегда один. Макс любит цитировать Фрейда. Из всех цитат, которые я от него слышала, одна мне запомнилась больше всего. Послушайте! Мы входим в мир одинокими и одинокими покидаем его. Красиво, правда? Грустно, красиво и, главное, совершенно верно. Верно подмечено, старик Фрейд! Верно…        В моей руке остался лежать последний камушек. Он был довольно большим, но кроме этого ничем не примечательным. Серый камень, потемневший от дождя, так жестоко хлеставшего его. Прямо, как моя душа, потемневшая от жестокой действительности, обрушившейся на неё ливнем.        Я хотела было кинуть и этот камень в воду, но так и осталась стоять с ним в руке. Мне показалось, что за мной наблюдают. Обернувшись, я сделала шаг вперёд, а на моём лице на секунду появилась улыбка. Но она быстро сползла, и я сделала два шага назад. Опустила взгляд в землю.        Передо мной стоял Дима.  — Привет, — сказал он нерешительно.        Мне просто хотелось исчезнуть. Зачем он пришёл сюда? Зачем он вообще вышел из дома в такую погоду? Но делать было нечего, бежать некуда.  — Привет, — сказала я безразлично и холодно.  — Ты под дождём стоишь, — заметил он и поманил меня к себе под зонтик.        Я разозлилась. Если я стою под дождём, может быть, так и должно быть? Может, я люблю стоять под дождём! А он хочет, чтобы я спряталась под зонт! Я, между прочим, не люблю зонты. Как можно наслаждаться дождём и говорить, что любишь его, когда ты стоишь под зонтом?!  — Уходи, я хочу побыть одной. Оставь меня! — сказала я злобно, но почему-то не глядя ему в глаза.        Обычно когда я говорю: «Оставьте меня! Я хочу побыть одной!» я имею в виду совсем другое. Это всегда значит: «Неси горячий шоколад и пончики, садись рядом и поставь хороший фильм». Но что эта фраза значит именно сегодня, я не знаю. И Дима не знает тем более.        Я не пошла к нему под зонт, поэтому он подошёл ко мне сам.  — Ты замёрзла, — к моей ладони аккуратно прикоснулась его рука.        Я ничего не ответила, только посмотрела на него хмуро. Надеюсь, он прочёл в этом взгляде, что я ничуть ему не рада.  — Пойдём ко мне, — предложил он и, не дожидаясь ответа, медленно зашагал вперёд. — Я сделаю тебе тёплого чая. Ты ведь недавно только болела, не хватало ещё, чтобы снова с тобой что-нибудь случилось.        Я молча шла рядом. Я смотрела в сторону. Всем своим видом я давала ему понять, что меня лучше оставить одну. Даже его глупые слова делают мне больно. Он не хочет, чтобы я снова заболела! Это будто удар по и без того больному месту. Он заботится обо мне, о моей жизни, а я о его нет. Я ужасный человек, и все из-за меня могут только страдать.  — Здесь слишком влажно и холодно. Нужно будет тебе тёплый плед дома дать, — говорил он вслух.        Он говорил, говорил много, хоть я и делала вид, что совсем не хочу слушать. Он всё равно говорил. Он не спрашивал, почему я не поднимала телефон и не отвечала на сообщения. Он не спрашивал, что со мной случилось. Он говорил о чём угодно, только не о главном.        Мы подходили к его дому. Дима аккуратно обходил каждую лужу, а я шла прямо по ним. Мне так на всё плевать, мне всё стало так безразлично. Нога в луже наступила на какой-то камень, я оступилась. Вот-вот упала бы, но Дима! Конечно же, он меня поддержал, и я в эту грязную лужу не опустилась. Я, наверное, никогда в жизни так и не упаду, если он будет рядом! Может, я хотела бы упасть! Зачем он лезет?!  — Кто тебя просил? — спросила я раздражённо.  — Так ведь ты бы упала, — он растерялся.  — И что? Мир бы от этого развалился? Планета бы остановилась?  — Ты бы опять заболела.  — И что? Ну, заболею я. Ну, умру. И что? Ничего!  — Нет. Не ничего.        Он открыл дверь и я вошла в его уютную прихожею.  — Ничего! — продолжала я горячо. — Ничего бы не произошло, если бы я умерла сегодня. Поэтому не мешай мне падать в лужи, пожалуйста! Я, может быть, хочу этого!  — Не хочешь, — сказал он уверенно и повесил моё пальто рядом со своим.  — Откуда тебе знать? Что ты вообще можешь обо мне знать? Никто меня не знает, понял?        Я стала тяжело дышать, почувствовала, что щёки покраснели. Я была рассержена на него. Для чего он привёл меня сюда? Почему он мне не дал и дальше страдать у пруда? Почему он всегда рядом, когда мне плохо? Неужели ему не надоело? Я не верю! Как ему не надоело всё время быть рядом и помогать мне?!  — Бесишь, — сказала я злобно. — Почему ты такой хороший? Зачем?        Он растерялся. Он не знал, что ответить. Его светлые глаза как-то потемнели.  — А как же иначе? — он вздохнул. — Просто я тебя понимаю. Пойдём.        Мы пришли к нему на кухню. Я не стала садиться за стол: остановилась у окна и стала смотреть на дождливый серый мир. Вон там, за окном, жестокий и холодный мир, а это кухонька — само тепло и уют. Дима поставил чайник. Подошёл ко мне.  — У тебя в руке камень, — сказал он мягко.       Я будто очнулась. Посмотрела на свою руку. Да, действительно, там камень. Я шла с ним всю дорогу? Я его так и не выбросила.  — И что? — я уселась важно за стол. — Так надо. Будет мне напоминанием.  — О чём? — Дима стоял надо мной.  — О том, что вместе с камнями, которые я швыряла в воду, я утопила и себя, — подняла голову я.  — Так ведь ты не все камни выбросила. Ты не полностью себя утопила.        Я посмотрела на него вопросительно. А он вдруг улыбнулся мне так, словно всё как раньше, и быстро вышел из комнаты. А потом вернулся с маркером в руке.  — Дай сюда, — он забрал из моих рук камушек и принялся что-то на нём рисовать. — Он должен стать напоминанием не о том, что ты хотела утопить своё «я». Он должен быть напоминанием о том, что твоё «я» всегда будет жить, несмотря на то, что ты будешь с ним делать временами. Ведь временами ты его зачем-то убиваешь. Но это ничего.        Он что-то старательно выводил на гладкой стороне камушка. Даже губы надул по его привычке. А потом, довольный своей работой, он протянул мне камень.  — Держи.        Я взяла его молча. Посмотрела. Улыбнулась на секунду. На меня смотрела улыбающаяся рожица.  — Теперь ему нужно дать имя, — сказал мне Дима.  — Камню?  — Да. У тебя ведь нет питомца.  — Моим питомцем будет камень? — я не смогла сдержать улыбки.  — Да! Почему бы и нет? Думаю, это будет не самая странная часть твоей жизни.  — Я всегда нуждалась в питомце, — сказала я задумчиво. — Мне бы не было тогда так грустно, наверное.  — Вот. А ведь этот питомец — самый лучший вариант. Ты можешь не тратиться ему на корм, его не нужно купать, а ещё у него очень долгий срок жизни.  — Это важно.       Я положила камушек на стол. Он мне улыбался.  — И он никогда не станет грустить, он всегда будет вот так подбадривающе тебе улыбаться, — заметил Дима.  — Это очень хорошо.  — Так как ты его назовёшь?  — Камень?  — Конечно, камень.        Я никак не могла придумать для него имя. Сейчас я была в таком состоянии, что могла только думать как Макс. А он, знаете ли, назвал однажды хомяка Хомяком.  — Рок, — погладила я камень, — я буду называть тебя Роки.  — Роки? — улыбнулся Дима.  — Да. Это на английском камень.  — Камень по имени Камень? Ты недалеко ушла от Макса, — на лице Димы заплясали две ямочки.  — Нет, он ведь не камень Камень! Он камень Роки!  — Как скажешь, — Дима улыбнулся счастливо.       Он стал заваривать чай, а я никак не могла понять, чему он улыбается. Тому, что я назвала камень Роки? Или тому, что пришло время заваривать чай? Или, может, тому, что я немного отвлеклась? Думаю, последнему. Ну, или чаю. Он чайный фанатик. Но всё-таки, думаю, я стою выше чая. Хочется, на это надеяться.        Дима подал мне чашку, и я сделала глоток сладкого чая. Как всегда бесподобно.  — Тебе принести плед? Или ты уже согрелась? — спросил у меня Дима.  — Нет, мне и чая достаточно, — сделала ещё один глоток я.  — Ладно.        Мы замолчали. Пили чай. В окно тихо стучали капельки дождя. Иногда начинал завывать ветер. Мне стало хорошо и уютно. Я, сделав ещё несколько глотков, заговорила:  — Последнее время я странно себя чувствую. Вся моя жизнь — это желание сделать всех чуть счастливее. Я так хотела, чтобы мир стал лучше. Но сейчас я начала сомневаться. Я просто поняла, что со своей жизнью я могу делать, что захочу, но я не могу рисковать твоей жизнью. Или жизнью Макса. Я не могу рисковать ничьей жизнью, кроме моей собственной.        Дима, не отрываясь от чая, внимательно меня слушал. Я продолжала говорить:  — Я очень хочу, чтобы у всех всё было хорошо. Я очень хочу делать то, что делала раньше. Алекс написал, что наши дела продвигаются. И я должна была бы радоваться.  — Но? — спросил Дима спокойно.        Его спокойствие передалось мне.  — Но я совсем не рада. Мне кажется, что всё это ошибка. Ничего хорошего из этого не выйдет. Мы с Алексом хотели бы создать какую-нибудь всемирную революцию, понимаешь? Но разве от этого не станет хуже? Всегда, когда в мире происходит какой-то переворот, много людей из-за этого страдают.  — Но, в конце концов, мир становится немного лучше, — заметил он.  — Да. Но не в этот раз. Раньше революции несли за собой какое-то продвижение. А что если уже некуда двигаться? Что если мы продвинемся назад? Ведь это что-то глобальное. Мне кажется, что всё закончится плохо.  — Нет.       Я посмотрела на Диму. Он пил чай и был совсем спокоен, но голос у него был решительным. — Нет, — повторил он. — Тебе просто так кажется. Потому что будущее всегда пугает. Все думают, что в прошлом было лучше. Потому что это прошлое. Потому что тут мы видим результаты событий. А будущее для нас что-то неведомое. Вот мы и ожидаем чего-то плохого. Люди всегда ожидают что-то плохое.        Я стала сверлить его внимательным взглядом.  — Просто делай то, что доставляет тебе удовольствие, — сказал он, улыбаясь. — И не думай не о чём.  — Я бы и делала. Но, — я запнулась, а потом выпалила: — Я переживаю за твою жизнь, за жизнь Макса и за жизнь Алекса. Я просто боюсь, что если всё пойдёт не по плану, то в беде окажусь не только я одна.  — Так и должно быть.  — Что? — я удивлённо на него посмотрела.  — Было бы ненормально, если бы ты одна пострадала из-за своей этой идеи. Ты разве забыла? Ведь я как-то обещал тебе всегда и во всём помогать. И Макс тоже. Думаю, даже этот козёл, Алекс, тоже что-нибудь подобное чувствует.  — Что чувствует? — я не понимала.  — Что мы одно целое. Не думаешь ведь ты, что мы хотим тебе помогать с твоим грандиозным желанием просто так. Мы делаем это потому, что это и наше желание тоже. И вообще мы ради тебя хоть на смерть. У нас ведь Орион и всё такое. Знаешь, как мушкетёры. Один за всех и все за одного. Даже придурок Алекс.        Я вдруг рассмеялась. Мне стало так хорошо. Меня словно отпустило. Я сделала ещё несколько глотков чая. Да, всё хорошо. Всё хорошо. Ведь Дима рядом, всегда готов помочь. Все всегда рядом. Столько друзей, которые могут помочь. И помочь на самом деле, а не достать для меня револьвер.  — Ты бы украл у родителей пистолет, если бы я попросила? — спросила я вдруг.  — Пистолет? Зачем тебе пистолет?  — Украл или нет?  — Нет.  — Ради меня готов на смерть, а пистолет бы не украл, — сказала я, напряжённо сдвинув брови.  — Да. Я бы решил все твои проблемы без пистолета. Это не нужно.  — Ты бы его не украл, если бы я попросила, — сказала я главное и отвернулась к окну.  — Да ведь от меня ничего нельзя ожидать, — сказал он так серьёзно, что я снова к нему обернулась. — Я ничего не могу нормально сделать. Я банальный. Скучный. Как ты меня вообще терпишь? Ты ведь таких людей призираешь. Обычных и неинтересных людей.  — Да ведь ты не такой, — сказала я растеряно.  — Нет. Я не такой, как ты или Макс.  — А что мы? Мы ведь тоже неинтересные и обычные, если на то уж пошло.  — Нет, вовсе нет! — заговорил он горячо. — Макс, если захочет, переплюнет самого Фрейда! А ты! Ты со своей настойчивостью добьёшься чего угодно! А я никто. Буду каким-нибудь скучным врачом всю жизнь и всё. Чувствую себя лишним.        Я не нашла что ответить. Я молчала. Откуда у него это чувство неполноценности? Он ведь самый полноценный из всех, кого я только знаю! У него нет таких проблем, как у меня! Его настроение не диктует ему, что делать с жизнью. У него нет панических атак. Его жизнь лучше, чем у меня, лучше, чем у Макса. Он не отталкивает всех своей искусственной холодностью и не носит маску безразличия. В его жизни всё даже лучше, чем у Алекса. Дима не ненавидит весь мир, Дима не призирает всё вокруг.  — Ты не лишний, — сказала я, наконец. — Никто не лишний. Мне кажется лишних просто не существует. Все важны. Особенно в борьбе за новый лучший мир.       Я взяла со стола камень и положила его в карман.  — Даже Роки важен.  — Я вижу тебе уже лучше, — улыбнулся радостно Дима.       Вот, что мне нравится в нём больше всего! Лучше стало мне, а он улыбается так, словно это ему самому полегчало!  — Да, гораздо лучше. Не понимаю, что на меня нашло. Не понимаю, как я могла забыть, что мне некуда отступать. Ведь ты, Макс, Алекс — все вы тоже хотите новый мир. И вы готовы на всё. И я тоже. Мы, конечно же, справимся! — я встала из-за стола.  — Уже уходишь?  — Да, пойду, пожалуй.  — Я тебя проведу?        Я надевала пальто и задумалась. А зачем ему меня проводить?  — Нет, — улыбнулась я. — На улице холодно. Оставайся лучше дома и пей чай дальше. Ты ведь на самом деле не хочешь выбираться на улицу, там мокро и холодно, и вообще неуютно.  — Так тебя не провожать?  — Нет. Ты и так мне сегодня чертовски помог. После разговора с тобой мне стало так спокойно и тепло на душе.        Дима улыбнулся:  — Это не я. Это всё ромашковый чай. Он оказывает успокаивающее действие и всё такое.  — Если так, то ты мой чай с ромашкой, — сказала я и затворила за собой дверь тихо.       Мне стало весело. Наверное, он ещё минут десять будет стоять на месте и улыбаться. Пусть улыбается. А мы с Роки идём домой.        Дома всё ещё никого не было. Я поела вместе с Роки, мы посмотрели несколько серий сериала, я почитала ему вслух мои любимые стихи, а потом мне неожиданно снова стало тоскливо. Дождь только усилился. Не верится, что ещё пару дней назад было по-летнему тепло. А сейчас ещё даже не вечер, а уже темно, как ночью. Или это из-за туч?        Я поняла, что надвигается что-то ужасное. Роки мне улыбался, но в его улыбке я больше не видела поддержки: это был злой оскал. Я стала ходить бесцельно по комнате, постоянно озираясь. Нет, я не одна. В доме кто-то есть. И мне страшно, мне ужасно страшно. Я плохо себя чувствую. Я метнулась к часам. Всё очень-очень плохо! Родители нескоро ещё вернутся с работы. Я начала снова испугано озираться по сторонам. Как мало места! Стены давят. Что если они сомкнутся?        Вы не понимаете, каково это, когда случается паническая атака. И, кстати, я очень рада, что вы не понимаете. Я бы хотела, чтобы никто этого не понимал. Но я понимаю. И ещё несколько тысяч людей на планете это понимают. Им тоже страшно. Нет! Я уверена, что страшно всем. Миллиарды боятся, но они боятся иначе. Я знаю, что это просто приступ, я знаю, что всё не на самом деле, но мне всё равно страшно.        Я позвонила Диме. Он придёт. Да, он придёт, и всё станет хорошо.        Но его не было слишком долго. Слишком. Я села на пол у себя в комнате и закрыла глаза. Я не здесь. Я не хочу быть здесь. Я хочу быть где-нибудь на берегу моря. Хочу, чтобы солнце ослепляло, хочу, чтобы воздух был солёным, а из-под неба долетали громкие крики чаек. Я не хочу быть здесь. Где угодно, но не здесь.        Почему-то закричали чайки. А потом замолчали. И я была уверена, что чайки у меня в комнате, хотя я и понимала, что это был всего-навсего дверной звонок, который, между прочем, ничуть не похож на крики чаек.        У меня за спиной раздались шаги. Будто шаги палача. Я не стала открывать глаз. Пока я их не открою, я в безопасности. По мне бегала мелкая дрожь, а где-то далеко-далеко раздавался мягкий и спокойный голос Димы. Мне на плечи упало что-то мягкое и тёплое. Это было моё одеяло. Я знала, что это моё одеяло, но глаз я решила не открывать. Когда я их открою, я могу оказаться где угодно. В тюрьме на электрическом стуле, посреди военных действий в Германии сорок пятого года, на эшафоте в средневековье. Где угодно. Но пока я их не открыла, я могу быть, где захочу. Я могу быть на море, под горячим солнцем и парящими высоко-высоко чайками.        Голос Димы всё ещё доносился откуда-то издалека, словно сквозь толщу воды. Возможно, я сейчас подо льдом, но пока я не открою глаз, я не море.        Я почувствовала спиной тепло. Дима сидел сзади, да. Так оно и было. Я чувствовала, его подбородок на моём плече, я слышала, как он говорил что-то неразборчивое мне прямо на ухо, я чувствовала его руки, которые были спереди. Да, он был у меня за спиной потому, что только так его руки могли оказаться спереди. Когда ты стоишь с кем-то лицом к лицу, и тебя обнимают, руки всегда лежат на спине. Но Дима сидит сзади, и я могу уткнуться лицом в его руки. Я так и сделала. Так безопаснее. Я зачем-то его укусила легко за руку. И не отпускала. Он что-то сказал, сделал жалкую попытку освободиться, но я только сжала зубы посильнее.        Я всё ещё сидела с закрытыми глазами. Хорошо, ладно, допустим, Дима здесь. Но тогда где я? Что вообще происходит? Я не понимаю. Я не контролирую ситуацию и поэтому мне страшно.        Я стала машинально сжимать зубы всё сильнее и сильнее. Дима больше не пытался вырваться. Я только чувствовала, как сильно напряглись его мускулы. Мне становилось всё хуже и хуже, голова кружилась, и я сжимала зубы все сильнее. В какой-то момент я почувствовала металлический вкус крови во рту, а Дима молча, дёрнул рукой в сторону, но я так её и не отпустила. Только на этот раз открыла глаза.        Я открыла глаза и сразу же пришла в норму. Сразу же поняла, что сижу у себя в комнате с одеялом на плечах. Я сразу же поняла, что произошло. Поняла, как только увидела перед собой руку Димы, по которой стекали струйки крови. Только тогда я разомкнула челюсти и удивлённо на него посмотрела.        Он, кажется, был таким, как и всегда. Только побледнел слегка и сильно сжимал губы. Я смотрела на него молча. Он тоже молчал и держался за руку. Я вдруг разозлилась.  — Уходи! — приказала я. — Иди! Я хочу быть одной! Ты сам виноват! Я не заставляла тебя приходить! Проваливай!        Он спокойно вышел из комнаты, и я захлопнула дверь.        Я вернулась на то место на полу, где сидела всё это время. Что же я наделала? Может, догнать его? Извиниться? Я посмотрела на пол, где было несколько больших капелек крови. У меня похолодели руки, и я дотронулась ими до губ и посмотрела на ладонь: красная. В крови.       «Всё в порядке, — сказала я себе строго — Всё в порядке, ты не должна из-за этого переживать. Ведь Дима говорил о том, что готов ради тебя на всё. Значит, он готов и страдать. Он согласен на это. Всё в порядке».        Но всё было совсем не в порядке.