Фордевинд

Признаться, не помню, как долго мы так простояли, но вскоре я почувствовал леденящий озноб и по коже пробежало целое полчище мурашек, будто волной, свербя и пронизывая насквозь, как тонкими иголками. Тело все так же немного пошатывало, а ноги становились точно ватными. Не будь рядом надежной опоры, я, наверное, бы просто-напросто потерял равновесие и отправился обратно за борт. Мне и без того было далеко не жарко в своей мокрой одежде, так еще и дикий ветер в сочетании с ледяными, как мне теперь казалось, брызгами буквально замораживал мое тело, пробирая до костей. Грела только широкая грудь капитана, к которой я жался как мог, спасаясь от холода. Но вдруг Шнайдер чуть отстранился и внимательно посмотрел на меня, вглядываясь в лицо. — Поль, все хорошо? — серьезно спросил он, осматривая меня с ног до головы. — Давай на бак. Я молча кивнул, отстраняясь, и поплелся вслед за ним, немного опираясь на любезно предложенную руку. С моей одежды на балки во всю стекала вода, оставляя после меня мокрые следы, как за морским зверьем, вышедшим на сушу. Еле ворочая обмерзшими ногами, я кое-как спустился по трапу, и мы двинулись по направлению к моей каюте. Собрав все дверные косяки по дороге и не раз напоровшись на стену, я не без помощи капитана все-таки дошел до койки и с размаху плюхнулся на нее, не хило приложившись спиной к борту. Вдобавок ко всему кружилась голова и перед глазами все плыло. К слову, и корабль из-за шторма чертовски носило из стороны и в сторону — море хоть и малость притихло, но все-таки продолжало буйствовать. — Так… — Шнайдер спокойно приложил руку к моему лбу и, немного подержав, продолжил. — Да у тебя жар! Снимай мокрую одежду и ложись, я сейчас приду, — сказал он и спешно скрылся за дверью, а я, трясясь от озноба, начал стягивать с себя промокшую до нитки, противно липнущую к коже тельняшку. Без одежды оказалось вдвойне холодней, поэтому я лег, закутался в жесткое, ни капли не греющее одеяло и стал дожидаться капитана, следуя его совету. Но Шнайдер все не шел, а чертов озноб пронизывал насквозь, до мозга и костей, впиваясь тонкими иголками в кожу и отдаваясь по телу целыми дивизиями мурашек. Было настолько холодно, что аж зуб на зуб не попадал и по каюте разносился звонкий стрекот моих стучащих челюстей. Мне казалось, будто из каждой щели между досками дует холодный ветер, похожий на леденящее душу дыхание моря. Вот, добегался! Мало того, что чуть сам не помер, так еще и заболел похоже. Видать, раз море меня не убило — здесь от лихорадки сдохну. Да, теперь я ясно осознал: наш побег провалился. Ладно хоть живы остались, так, постойте… Томас! Неужели он так и остался в море? Нет, не может быть, он просто не мог такого сделать. Наверное, сидит сейчас у себя в каюте, отогревается… Не мог же он утонуть, в самом деле. Мой взгляд ненароком упал на старый, пошарканный компас, выпавший из кармана штанов на пол, и я постарался избавится от дурных мыслей, лелея надежду на спасение матроса. Вдруг дверь тихонько скрипнула и в каюту прошла высокая статная фигура во влажном кителе, держа в одной руке какой-то поднос с бутыльками, а в другой — сверток, похожий на одежду. — Знобит? — коротко спросил он, глядя на меня, всего скрючившегося под одеялом и пытающегося выжать из него все возможное тепло. — Д-да, — стуча зубами, тихо промолвил я. — Тогда сейчас согреем, — после этого капитан поставил поднос на раскладной стул, стоящий здесь еще с наших собраний по подготовке к побегу, подошел ко мне и опустил по пояс одеяло. Сперва медленно и осторожно Шнайдер провел ладонями по моей обнаженной груди, отчего я поначалу вздрогнул, но вскоре привык к теплым, шершавым ладоням и даже ощутил приятное тепло. Постепенно он начал растирать сильнее, согревая меня трением, потом перешел на плечи и руки. Стоит заметить, это неплохо помогало, к тому же было довольно приятно и хорошо расслабляло. От удовольствия я даже закрыл глаза и тяжело выдохнул; стало легче, да и озноб постепенно отступал. Когда сосуды расширились и кожа покраснела, Шнайдер отстранился и я почувствовал жгучее тепло на теле. Грубые и шершавые руки с мозолями на ладонях — что тут сказать, казалось даже, будто кожа местами содрана. Но мне стало в разы лучше. Быть может, из-за внимания к моей персоне? Не знаю, но настроение определенно поднялось, и я тихо проговорил: — Спасибо. В ответ капитан бросил на меня цепкий взгляд и протянул кружку с каким-то пойлом внутри. — Пей, — сказал он тоном неприемлемым возражения и поправил выбившуюся из хвоста на затылке мокрую кудрявую прядь — А что это? — поинтересовался я, когда взял кружку и вдохнул терпкий запах буроватой жидкости внутри, тут же прочистившей слизистые носа. — Сказали пей — значит пей, — бросив на меня оценивающий взгляд, холодно произнес капитан, но потом уголки его губ чуть приподнялись, и он, смягчившись, добавил. — Не боись, не отравлю. Пей до дна! Я кивнул, еще раз глянул на сомнительную жидкость и, вдохнув терпкий аромат с примесью коры и меда, приложил к губам металлический ободок кружки. Жидкость оказалась теплой и немного вязкой, она нещадно драла горло и обжигала язык да и, в целом, была противной, особенно для меня как нелюбителя спиртных напитков. Хотелось сплюнуть эту дрянь и больше ни за какие шиши не пить, но под пристальным взглядом капитана я, щурясь и морщась, продолжал насильно давиться этой гадостью. Вылакав все до капли, я с омерзением отставил от себя кружку и закашлялся — горло свело. Однако стоит отдать должное этой браге, мне действительно стало лучше, и вот, озноб и вовсе спал, а я натянул одежду и лег обратно. Капитан в это время молча стоял у стены и наблюдал за мной. В тусклом свете керосинки я видел, как блестят его глаза, на удивление, взгляд был теплым и в нем читалась даже какая-то нежность, смешанная с огоньком. Тени резким контрастом ложились на его лицо, обрамленное кудрявыми локонами, постоянно выбивающимися из хвоста, и создавали чарующий образ, неповторимый при дневном свете. — Простите, — виновато промолвил я и отвел взгляд. — Спасибо Вам за все. — Да ладно тебе, что было, то было. Раз экипаж бежит с корабля — значит капитан херовый, — коротко отрезал он, давая понять, что не намерен возвращаться к теме трагичного побега. Так что же это значит? Неужели он винит себя? Получается, сейчас, заботясь обо мне, Шнайдер пытается загладить вину? — Спи давай. После этого капитан молча подошел ко мне, накрыл одеялом и, погасив керосинку, спешно вышел. Странно, я ожидал с его стороны всего, что угодно, вплоть до побоев, но никак не этого: ни слова упрека и ни одного, пожалуй, даже заслуженного оскорбления, а только понимание и забота. Он как всегда был холоден, краток и немногословен, но при этом я чувствовал тепло и даже некоторую ласку, исходящую от него. Мне безусловно было приятно получать такие знаки внимания, да и на душе стало легко. Теперь я чувствовал, что готов плыть на этом чертовом судне хоть до Америки, быть может, потому, что наконец почувствовал себя кому-то нужным. Завернувшись поплотнее в одеяло, я заснул. Но, к сожалению, как оказалось после, этот чертов озноб был всего лишь предпосылкой, и уже вскоре, через пару часов, сквозь сон я стал ощущать жар. Скинув теперь уже мерзкое, будто горящее огнем одеяло, я чуть приподнялся на локтях с койки. В горле пересохло, а голова казалась тяжелой, будто налитой чугуном. Машинально я потянулся к стоявшей близ на стуле металлической кружке, но когда неосторожно прикоснулся к ней, она с грохотом упала и покатилась по полу. В этот же момент дверь тихонько отворилась и я вновь увидел знакомую фигуру. Капитан тут же поднял кружку и подошел ко мне. — Черт, опять весь горячий, — прикоснувшись шершавой ладонью к моему лбу, сказал он. — Все, кажись, докупался ты. Лечиться сейчас будем. После этих слов он вновь вышел, но вскоре вернулся с двумя бутылками и ветошью в руках. — Давай раздевайся. Я без труда догадался, что сейчас меня снова начнут растирать, только, вероятно, уже водкой, запах которой стал витать в воздухе, когда капитан откупорил одну из бутылок и промакну́л раствором ее содержимого кусок ветоши, поэтому тотчас стал исполнять приказ. Однако, как только я оторвал голову от жесткой подушки, она предательски закружилась, а мозг как будто сковала легкая, но неприятная боль, как это обычно бывает при повышенной температуре. Но все же я смог последовать совету и лег, оставшись в одних трусах, хотя, правда, находиться практически раздетым при человеке, как-никак проявлявшем ко мне немного нездоровый интерес, было неловко. Но почему-то сейчас все это ушло на задний план и мне, быть может, даже хотелось, чувствовать прикосновения его шершавых рук к моей коже. Я полностью доверял ему и знал, что он поможет. — Расслабься, — тихо сказал он, на что я кивнул, и коснулся влажной от водки ветошью моей кожи. Она была холодной; по телу пробежала легкая дрожь. Капитан осторожно прошелся сначала по локтевым впадинам, потом поднялся выше по плечу, коснулся груди, обтер живот, после спустился к ногам. Хоть процедура и была не очень приятной, но я чувствовал, как мне становилось легче и был благодарен капитану за заботу. От жара глазные яблоки будто горели, поэтому я закрыл веки и наслаждался теперь уже холодом, наступившим после обтирания. После капитан снова протянул мне металлическую кружку, правда, на этот раз наполненную каким-то душистым, пряным настоем. — Тебе лучше? — заботливо спросил капитан и заглянул мне в глаза. — Да, большое спасибо, — ответил я благодарным взглядом, поудобнее располагаясь на койке. — Что-нибудь еще нужно? — участливо спросил он. Видать, волнуется. — Нет-нет, правда, спасибо за все. — Хорошо, тогда спи, — сказал он и принялся наводить порядок, стараясь бесшумно ступать по скрипящим балкам. Я коротко кивнул и закрыл веки, отдаваясь мыслям, так не вовремя лезущим в мою больную голову. Этой ночью капитан предстал передо мной совершенно другим человеком: не черствым, грубым и холодным как обычно, а заботливым, чутким и внимательным — таким, каким я не видел его никогда. Мне казалось, что этот суровый мужчина не способен на теплые чувства, он виделся мне скалой, медной статуей, но, оказалось, под всей этой напускной холодностью и силой скрывается абсолютно такой же человек, способный на искреннюю помощь и сопереживание. Правда, одного я не знал наверняка, хотя догадывался: почему он просто не бросил нас еще там в море? Почему развернул тартану? Что значили те объятья? И наконец, зачем он уже который час возится с больным мною? Вдруг сквозь дрему я почувствовал, как моей щеки легонько коснулось что-то теплое и сухое, и без труда вспомнил его обветренные морскими ветрами и солью губы. Сдерживая уголки рта, я мысленно улыбнулся и явно ощутил, как при этом дыхание мое участилось, а сердце забилось чаще. Кажется, мне становятся ясны ответы на некоторые вопросы…