Любовь Гейла

Предупреждение: глава получилась весьма взрослая, затрагивает серьезные темы, кроме того, она «мужская». POV Гейла Хоторна (продолжение). *** — Эй, Хоторн, ты вообще живой? Я пытаюсь встать. Нет, это же надо так приложиться лобешником? — Ангус, ты? — эту бледную, как молоко, рожу я знаю: это Ангус Маккалоу, мы с ним учились на курсах лейтенантов. Уже после взятия Капитолия, в Тринадцатом. — Ты чего тут делаешь? — спрашиваю. — Так половину наших сюда загнали. Второй — самое поганое после Капитолия место, — Ангус помогает мне подняться. Шишка здоровенная, но крови ни капли. Странно. — Это точно. Место — дрянное. Я же на ровном месте навернулся. Меня взбесил этот проспект. Слишком уж он правильный. Назвали, небось, в честь какого-нибудь капитолийского урода… Ларенций, — говорю и скулы сводит от злости. — Тут ты не прав, Хоторн. Мне местные рассказали. Ларенций Шмитт — это мальчишка, в его честь главный проспект и назвали. Ну, сразу после того, как наших загнали в Бункер на 75 лет. — Врешь. Разве могли капитолийцы назвать главный проспект в честь какого-то мальца. Кто тебе это сказал? — горячусь я. А Ангус спокоен, молчит, а потом показывает рукой куда-то сзади меня. Я оборачиваюсь. Как сейчас помню этот момент. Я вижу небольшой памятник. И иду к нему. Я упал, немного не дойдя до него. Памятник высотой в человеческий рост. Плита, а на плите фигура щуплого мальчишки. Лет 13-14. Шкет. И я замираю, увидев его. Я будто попал под ледяной душ. Такое ощущение, тот, кто делал памятник, сумел передать душу Ларенция, маленького солдата второго. Он смотрит на меня и мне становится не по себе. Я смотрю на Ларенция Шмитта и будто слышу его голос: «Что ты здесь забыл? Тебя сюда звали, или ты явился сам? Убирайся вон!» Мы вместе с Ангусом смотрим на маленького героя второго, и я читаю на плите, на которой он стоит: «Солдат 1-го полка волонтёров Второго Дистрикта Ларенций Шмитт, после гибели знаменосца поднял знамя полка. Вокруг шел страшный бой: повстанцы резали горцев, а горцы из последних сил не пускали повстанцев к восточному тоннелю. Силы горцев были на исходе, солдаты начали отход с стенам тоннеля, казалось, всё было кончено. Битва была проиграна. Мятежники сейчас начнут прорыв в большую капитолийскую долину. И тогда он поднял знамя, он не сходил с места, он не отступал ни на шаг. И уцелевшие солдаты первого волонтёрского отряда остановились. Кому-то из офицеров удалось увлечь горцев за собой: атака повстанцев начала захлёбываться. Маленький знаменосец стал тем самым камушком, который сдвинул с места лавину… Через час всё было кончено: через тоннель прорвалось подкрепление — добровольческий отряд из Капитолия пришёл на выручку первому волонтёрскому. 154 человека, в основном — студенты и школьники. И тогда нашли израненное тело маленького знаменосца. Его хоронили всем дистриктом два…» — Ну, видишь, Гейл, я не соврал. Мальчишка, — слышу я за спиной голос Ангуса. Некоторое время мы стояли молча. У меня было какое-то странное чувство. Непонимание. Может быть именно тогда, впервые, я засомневался в своей правоте? Я угрюмо молчу, все-таки признавать свою неправоту не хочется. Ангус молчит какое-то время, но потом не выдерживает: — Хоторн, ты вообще-то что тут делаешь? — Я шёл в место, которые местные называют Каменным городом, меня сюда заслали по специальному заданию президента Пейлор, — говорю так, потому, что очень не хочу рассказывать Ангусу, что мне поручили изловить Габи, не знаю почему — мне вообще не хочется обсуждать это ни с кем! — Второй — это враждебная нам территория, вам, лейтенант, нужен надёжный проводник из местных. Скажите, ваш пистолет имеет полную обойму? — слышу слева от себя властный голос и поворачиваю голову: офицер из тринадцатого, немолодой, лет сорока или около того, подполковник. Отдаю ему честь. — Лейтенант Гейл Хоторн, подразделение 451, — я недавно узнал: в списках отряда 451 ныне значится только мое имя, все остальные, либо погибли, либо их имена были вычеркнуты по приказу Коин: Китнисс — за злостное нарушение приказов и неповиновение, Пит — за политическую неблагонадежность, Кастор и Поллукс — за соучастие в самочинных действиях солдата Эвердин, после казни Сноу всех четверых ждал военный трибунал, я видел приказ Койн с грифом «Совершенно секретно». Но мое имя она оставила и даже написала своей рукой: «Солдата Хоторна произвести в сержанты и назначить временным командующим отрядом 451, — А моё оружие имеет обойму в девять патронов, запасная также при мне, — я хлопаю по кобуре у себя на поясе. — Я — подполковник Кайл Чейз, временно командующий в Олдборо, я тебя, лейтенант, видел пару раз на совещаниях у президента Коин. Про задание не спрашиваю, секретное. — он подает мне руку, мы здороваемся. — Сегодня, все наличные силы на работах по расчистке завалов, но тебе, Хоторн, я найду проводника. Жди здесь. — и он уходит, не больно приветливый начальник! — Ладно, Хоторн, я пойду к своим подчиненным, — хочет удрать Ангус. Парни из бункера страх, как боятся начальства, поначалу меня это даже смешило: здоровые лбы лет по двадцать дрожат как мальчишки, у которых молоко на губах не обсохло. Но позже я перестал над этим смеяться: везде свои порядки, и в тринадцатом, само собой, — свои. Были. — Ангус, не убегай! Скажи, много погибших из горы достали? Он замирает, резко и поворачивается ко мне, отвечает: — Да. Очень много и все местные, все взрослые мужики. И гражданских очень много. Знаешь, Хоторн, местные дисциплинированны. — Ангус подумал и продолжил, — Они вообще очень спокойно держатся, ни одного эксцесса и никто не отказывался от работы. Местные чётко исполняют приказы, никто не тормозит, — он замолкает, что-то тревожит парня, я это вижу и, наконец, он негромко добавляет, — Но от того, как они смотрят нам во след, у меня мороз по коже. — И он замолкает, поняв, что сказал лишнее, а затем уходит, не прощаясь. Я удивленный, остаюсь один. Все это довольно странно. Проводник появляется неожиданно: я слышу скрежет инвалидной коляски на мраморе проспекта, знакомый звук, такой издавала коляска, в которой передвигался Бити, я успел проникнуться к нему глубочайшим уважением — сильный мужик! Но то, что я вижу, заставляет меня изумиться: Миротворец. Хоть и белой униформы на нем нет, но об этом безошибочно говорит характерная короткая стрижка «бобриком», массивная нижняя челюсть и холодный, как лёд взгляд. Смотрит на тебя, будто ты — жук навозный, тля, и он сейчас решает, сразу тебя раздавить или потом. Вот только ходить он никогда не сможет, хотя обе ноги целы, вот только бывший миротворец обезножел. — Ты — Хоторн? — спрашивает меня бывший солдат. — Лейтенант Хоторн! — без злости в голосе, чётко определяю дистанцию между нами двоими. Он — комиссованный по увечью рядовой, а я — офицер. В Дистрикте Два только это имеет значение. Порядок и субординация. Точка! — Извините, лейтенант, мне поручено (именно поручено, не приказано, он — солдат в отставке!) сопроводить вас в Каменный город, нам туда, лейтенант. Говорить мне «сэр» он мне не обязан, а он и не хочет, все-таки, я — повстанец, а он, хоть и бывший, но миротворец. И мы трогаемся, я — пешком, он — ловко приводя в движение колёса коляски местного производства, его могучие руки управляют ею просто блестяще. Мы двигаемся быстро, но все равно наша цель очень далеко от центра Олдборо и проделать весь долгий путь молча не получится: я первый нарушают молчание: — Ты сейчас в отставке, солдат! — Не совсем, я служу посыльным в военной комендатуре, как гражданский. — А почему «Каменный город» так называется? Там, что добывали камни понятно, но тогда почему город? — Точно не скажу, я — не местный, я родом с юга. Но я слышал, сэр («всё-таки от старых привычек так быстро не избавишься», — отмечаю про себя) там целый подземный город, заброшенные каменоломни, до Тёмных дней там добывали камень, а потом Капитолий разбогател и стали брать камень с Виджморроу, отличнейший камень, мрамор, гранит, но главное — известняк. Почти весь «Город глупых» облицован плитами из Виджморроу, — рассказывает мне миротворец и моё любопытство просыпается:  — Какой город? Вот тут-то Разговор и начинается: Суровый миротворец, который никогда не встанет на ноги, хрипловато смеётся мне в ответ, я поворачиваю удивленную физиономию, и он говорит: — Капитолий — «город глупцов» или «Город глупых», его так прозвали во Втором. Разве вы ещё не слыхали про это, лейтенант? Раньше, когда глупцы были сильны, наши старались их не злить, но как только войска других дистриктов пришли к нам, наши перестали миндальничать с капитолийцами. — Нет, не слышал. Скажи, ваши не боялись так называть капитолийцев, при Сноу за такие слова отрезали бы язык? — мне очень странно слышать такие откровения от бывшего врага. — Верно, сэр! Но я сказал, когда Капитолий был в силе, жители Второго называли так капитолийцев дома, при своих, когда глупцов по близости рядом не было. А «капитолийское ухо», хе, у нас не принято «сдавать» своих. Но Вторые, лейтенант, ненавидели Капитолий и открыто «крыли Глупышей по матери», — у меня полное ощущение, что он говорит правду, поэтому моё изумление нарастает: — Странные вещи ты рассказываешь, солдат! Признаюсь, я ничего не понимаю: я родом из Двенадцатого, и я всегда знал, что нет преданней Капитолию людей, чем вы, вторые. К тому же, как можно говорить такие слова вслух? Даже дети в «Шлаке» знали, что на уличных столбах висит «Капитолийский глаз» и за языком надо следить, а то вмиг останешься без языка или, того хуже, подведешь под плеть своих стариков.  — Шлак? — недоуменно спрашивает посыльный. — Я там родился. Это поселок шахтеров, весь пропитанный угольной пылью. — и тут мне начинает «вести», в голову ударяет кровь — это ваши уничтожили мой дистрикт, уроды из горы, которую сейчас расчищают. В «Шлаке» жило несколько сотен нищих шахтерских семей, по приказу этого упыря Сноу планолёты прилетели и сбросили зажигательные бомбы. Я и ещё десяток ребят-шахтёров успели вывести восемьсот двадцать одного человека, а остальные, солдат, сгорели заживо. И эти уроды были родом их Второго. Так что, не ждите от меня пощады, я приехал сюда мстить за убитых на моих глазах шахтёров, их жен и их детей… Меня трясет, от гнева и ярости я крепко сжимаю кулаки и скриплю зубами: то, что я видел в ту ночь, как я могу забыть??? После такого заявления мы замолкаем. Оба. Я иду по проспекту вперёд и тяжело дышу от переполняемого меня праведного гнева, а бывший солдат, который никогда не встанет на ноги, молча едет рядом. И спорить со мной, к счастью, он не пытается. Он спокоен. Проходит минут десять, я успеваю остыть и даже немного засомневаться: «А на кой я это всё наговорил?» Миротворец первым начинает говорить, голос у него холодный, но без ненависти: — Вы имеете право ненавидеть Вторых, сэр! Но знайте, в планолётные части наших никогда не брали, там служили только капитолийцы! Я понимаю, что он мне не врёт. И мой гнев? С какой стати я позволяю себе вести себя как сопливый подросток? Мне двадцать лет и я — офицер! Поэтому я говорю. спокойно: — Я верю тебе, солдат! Да, мой дом уничтожили планолеты Капитолия, да и приехал я сюда выполнять свой воинский долг, а не мстить. Но верно и то, что миротворцами у меня дома служили именно ваши. Я это сам слышал, не скажу, что все, но попадались среди них такие мрази, что если найду их здесь — не пощажу! Есть вещи, которые мужчина простить не может. Мы опять некоторое время идём молча! Я гляжу на гору, которую мы называли Орешком, но настоящее её имя — гора Виксен. Я думаю о «Правилах и обычаях войны» — я зубрил их перед лейтенантским экзаменом, помню назубок. Убивать гражданских — тяжкое военное преступление, наказание — смерть, мародёрство — военное преступление, наказание — смерть, убить вооружённого подростка — военное преступление, даже в случае, если он целился в тебя из оружия! Наказание — десять лет исправительных работ, особого риска работ, из приговоренных к ним в Тринадцатом дольше четырёх лет никто не жил. В таких вещах Тринадцатый Дистрикт строг, беспощаден и очень жесток. А Военное положение свободного Панема — написано на основе военного законодательства тринадцатого. Пока он молчит, говорю я: — Каждый отвечает за себя и если что натворил — наказание обязательно будет, хоть через двадцать лет, но оно будет. Я хочу, чтобы все было честно, по справедливости, и чтобы я сам, солдат, поступил подло, опозорив имя офицера, мне этого совершенно не хочется, понимаешь? — Я думаю, вы, лейтенант, — искренний человек и думаете и говорите одно и то же. Здесь так принято… — И я, вижу, что не оскорбил миротворца, дистанция между нами понемногу сокращается и я задаю вопрос, он очень меня волнует: — Я хочу спросить, ты говоришь Вторые не жаловали капитолийцев. Я раньше их только на картинке на стене (прим. Так в «Шлаке» прозвали телепроэктор для просмотра обязательных телепрограмм) видел. А вы жили с ним бок о бок, вы соседи, Капитолий совсем близко от Второго. Ты мне растолкуй, почему ваши материли капитолийцев? За что? — Это, лейтенант, старая история. — и я начал замечать. что миротворец перестал быть безучастным, я почувствовал его гнев, и глубокую обиду, и ярость. И тут я удивился: мне казалось «вторые» — очень сдержанные и «закрытые» люди, проявлять эмоции, тем более на людях, здесь не принято, это я ещё в Капитолии заметил. Поэтому я внимательно слушал, что он говорит, а говорил это он лично для меня. — В «Тёмные дни», первую революцию или мятеж, против Капитолия поднялись двенадцать дистриктов из тринадцати, даже Первые, «ювелиры», перешли на сторону мятежников. Один Второй дистрикт не стал этого делать. Присягнул, то есть поклялся в верности Капитолию, а вы, думаю, знаете, лейтенант, что значит клятвы для наших… *** Да, знаю, своими глазами видел: в Капитолии уже после победы, один солдат из повстанцев поклялся прилюдно, что он не боится всяких там переродков, бахвалился, глупец! И так случилось, что неподалёку находилась необезвреженная капсула, минуты не прошло с его похвальбы и она активировалась. На улицу вылетел рой ядовитых мух-переродков, взвод солдат кинулся в рассыпную. Но наш командир, лейтенант из третьего, его звали Тэлион, среагировал молниеносно: достал штатный огнемёт и сжёг этих тварей до единой, только благодаря лейтенанту никто не пострадал. Во взводе, куда меня временно прикомандировали, половину составляли Вторые, ночью я проснулся от то, что Тэлион орал на кого-то трехэтажным трёхдистриктовским матом: — Вашу электрическую мать!...... да я вас.......электрод в..... и будете у меня..... Капрал, не держите меня за......я не вчера родился! Я вышел из палатки и вижу, как лейтенант отчитывает разводящего из ночной смены в карауле. По каменной роже сразу видно, что капрал — горец, шахтёр из Второго Дистрикта. И рядом валяется с перерезанным горлом тот самый солдат, кто поклялся, что не боится переродков. Он бросился бежать, дрожа от страха, одним из первых. Лейтенант грозил капралу трибуналом, но без толку: нож валялся неподалёку, его потом нашёл следователь, капитолиец. Он-то быстро «усёк» в чём причина произошедшего. Убитый «надругался над своим словом и потерял честь», его зарезал во сне один из солдат из числа «Вторых». В таких случаях тянут жребий, кому быть «палачом». Когда такое случалось во времена Сноу, капитолийское командование назначало децимацию — расстрел каждого десятого из «провинившегося подразделения», но никто и никогда не выдавал «палача», даже под угрозой пыток и смерти. Поэтому, следователь «спустил дело на тормозах», заранее зная, что доискаться виновного невозможно. Убийство «списали» на нападение неустановленных лиц, предположительно из числа «лоялистов». А капрал отделался разжалованием в рядовые. Осуждал ли я такой «самосуд», признаюсь, что нет. *** — Да, знаю. Слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Когда-то давно этому учил меня отец.— Значит, вот почему, дистрикт два так долго хранил верность Капитолию. Расскажи мне об этом, солдат, боюсь, мне в ваших краях придётся надолго остаться. И я не хочу, чтобы у меня возникали недоразумения с вашими. Я хочу побольше узнать о жителях второго. Когда между вами и Капитолием подбежала чёрная кошка? И вместо верности родилась ненависть. — В прежние времена, когда «мой старик» был моложе, чем я сейчас, Капитолий был совсем другим, и даже не в том деле, что Город был в силе. Да, лейтенант, Второй Дистрикт уважает и понимает силу! В горах второго нет места слабым, но и другое верно: правило «Помоги тому, кто погибает. Сам погибни — но его спасай!». Честь горца, вот, что здесь ценится, сэр, превыше всего! Потерять Честь, хуже ничего не может приключиться с горцем. Миротворец не успел договорить, а я уже цепенею от его слов. Ведь именно таковы были истины, которым учил меня мой отец. Охотник Джайден Хоторн! Он учил меня: «Нет тебя и нет меня. Есть МЫ. В этом наша сила, в лесу смерть притаилась за каждым деревом. В одиночку — ты погибнешь. Никогда, сын, не ставь свою жизнь выше чужой, в особенности жизни твоего товарища. Погибни — но товарища спаси! Забудь, Гейл слово ‚Я‘, есть только ‚МЫ‘. В этом сила охотника, Гейл!». Моё лицо начинает гореть огнём, а губы первый раз за двадцать лет моей жизни мелко подрагивают! У меня, охотника! Я как нож сквозь масло прошёл через Капитолий, «Город глупых», и остался в живых. Потому, что Гейлу Хоторну не ведомо слово «страх». Но сейчас первый раз в жизни я понимаю, почему Китнисс предпочла мне Пита Мелларка. Потому, что я сдался! Я должен быть пойти вместо него, ещё тогда, на первых играх. Плевать, что говорил Мелларк, что Кискисс не простила бы мне это. Я — мужчина и я отвечаю за всё! За свою девчонку надо драться до последнего, жертвовать абсолютно всем. Не думая. Без оглядки. А я? Я — трусил? Нарушил папину заповедь: «Запомни, Гейл, нет слова Я, есть только Мы». Я молчу и слушаю дальше, что мне скажет солдат, который никогда не встанет на ноги. Моя гордость, а не засунуть ли мне её в…?! — Но они начали меняться. Мы, Вторые, лучше всего видели это. Они стали ценить не честь, лейтенант, а деньги, они стали для «Глупцов» самым дорогим и самым любимым. У нас так не принято, хотя в каждом семье во втором всегда было вдоволь хлеба, масла, мяса и… денег. А потом они предали Братство! «Глупцы» начали выказывать нам презрение, сначала сдержанно, но они стали давать нам знать: «Вы такие же жители дистриктов, как остальные. А жители дистриктов, вы как никто другой, лейтенант, знаете, что это было так, они для жителей Капитолия — НИЧТО!». Осознав смысл его слов, неожиданно в меня вселился «угольный черныш», так у нас называли маленького поганца, который, как рассказывали старики-шахтёры, якобы своими каверзами, пакостями и дурными шутками всячески вредил и мешал шахтёрам. Некоторые божились, что своими глазами видели впотьмах «черныша», с рожками на голове, ещё рассказывали, что он может подсказывать человеку дурные мысли. Мой отец никогда не верил в эти басни, и я сам не верил, покуда однажды не увидел его в штреке, я уверен, что мне не почудилось! Было это за сутки до бомбардировки моего дистрикта! И никому ещё об этом я не рассказывал! И вот я захохотал дурным смехом, не иначе черныш «нашептал»: — Они выказывали своё презрение Вам? Розовые клоуны, большинство из них не способны удержать в руках винтовку, такие они хилые! А если кто и удержит «винт», всё равно не умеет из него стрелять. И они открыто презирали вас? Вас, которые их защищали? Меня в школе учили, что Второй даёт Панему камень, но ещё тогда, мальцом, я узнал, что миротворцы в двенадцатом большей частью из ваших, из дистрикта два! У вас даже девочки имеют при себе нож. Пацаны в Олдборо, все как на подбор, крепко сбитые, а что говорить о парнях, выросших в горах? Вы, вторые — не чета капитолийцам. Кроме того, вы с оружием «на ты». А капитолийцы — они, «шпаки», гражданские, почти все. Высокомерие, по отношению к вторым? Они что совсем «берега потеряли»? — Да, лейтенант, именно, что потеряли. Я встретил капитолийцев впервые, когда мне было пятнадцать, я приехал поступать в школу миротворческих войск, вот здесь, в Олдборо. Рекруты школы были все из второго, и сержанты, тоже из наших, в вот офицеры, «спецура», поголовно из «глупцов». — Спецура, это что ещё такое? — недоуменно задаю вопрос. — Преподаватели специальных дисциплин. Тактика, инженерное дело, топография, «капитолийская премудрость», так сказать, сэр, — слушаю и не понимаю, такое ощущение, что я ничего не знаю о вторых, да и о Капитолии знаю мало. «Пробежка по Трансферу не в счёт», и дальнейшая моя служба. Лишь на офицерских курсах я узнал, что существуют на свете такие слова как: «тактика», «фортификация», «геодезия», «топография». А узнав, уяснил очень неприятную для меня истину — в сравнении с офицерами тринадцатого, я — неуч. Мне надо долго и упорно учиться. И только тогда я стану Человеком. Я учился семнадцать месяцев по восемнадцать часов каждый день, но острое понимание своей «неучености» у меня осталось. Поэтому так — поймаю эту ненормальную девку, Габи, и всё — поеду в Капитолий, на специальные офицерские курсы, учиться… — Говоришь, всему этому учили молодых миротворцев? Не офицеров, я правильно понял? Тут происходит вот что: миротворец со злости смачно плюёт на песок дорожки, себе под ноги. А я знаю — вторые практически никогда так не поступают. Потому, что это — тяжелейшее оскорбление, которое можно смыть только кровью. Потом он молчит какое-то время, но лицо? Такое выражение я видел лишь однажды: Дома, в двенадцатом, полтора года назад, когда я увидел, что новый глава (миротворцев), Тред, бьёт ногами старика Милна, бывшего шахтёра, у которого нет одной руки и левый глаз слепой! И тогда я забыл обо всём на свете и я побежал к нему, на скорости я сгруппировался и со всей силы ударил Треду в живот! Уверен, мой удар был очень сильным, главе повезло, что на нём была белая броня, а то Треда понесли бы вперёд ногами. И вот тогда в глазах Треда я увидел вот такое выражение. «Смерть», «Я — твоя смерть!». Тогда на площади у меня не было шансов, он мне сказал негромко, так, чтобы мог услышать только я, перед экзекуцией: — Я знаю, ты хотел меня убить, щенок! Нападение на старшего офицера наказуется смертью. Но виселица — слишком милосердно! Я забью тебя насмерть, сначала плеть, потом кнут! А потом когда твоя спина станет сплошным месивом, я лично посыплю тебя солью. Ты Никто, а скоро ты ты станешь Ничем! (Примечание: автора вдохновила на этот абзац сцена из фильма «И вспыхнет пламя», и автор знает, поступок Гейла был нападением на представителя власти, Тред по-любому не оставил бы Хоторна в живых, если бы не появились Победители). И миротворец с «тредовым» выражением на каменной морде, процедил, почти что сквозь зубы: — Нет, они не учили нас, лейтенант, они издевались над нами, показывали, что мы — грязные, тупые животные, не люди. Твари!!! Офицеры разве что не плевали нам в лицо. Они произносили вслух самое нехорошее слово, самое обидное для второго дистрикта: «Грязные ублюдки, последыши горных троллей»! Вот когда родилась моя ненависть к «Городу глупых». Тут я ошибаюсь и задаю вопрос, который не надо было задавать: — И что вы позволяли им так с собой обращаться? Ваша ч… — я хотел сказать честь, но не успел, потому, что увидел мёртвые глаза миротворца и то, что он сейчас врежется на своей коляске в меня со всей дури и, того-гляди, вцепится в горло. Я попятился назад, замедлил дыхание: в такие моменты имеют значения только инстинкты! Позже я понял, что приблизился к «красной черте», во втором дистрикте этого никогда не следует делать, но в тот раз мне повезло. Я схватился за кобуру. Но мне не пришлось стрелять в него, у безногого бывшего солдата сработал рефлекс, «на подкорке», но сработал. В последний момент: «Нападение на офицера. Запрещено!». Он замер. — Я не имел в виду то, что ты подумал, солдат. Я просто задал вопрос. Без задних мыслей, — уверенно и твердо сказал я взбесившемуся было миротворцу. Он долго молчал. Мы стояли напротив друг друга, у нас было слишком много поводов желать смерти друг другу. Но хороший солдат обязан подчиняться приказу, всегда, без исключений, а офицер, случается, должен подчиниться приказу, который он отдал сам. Самому себе. Мы стояли напротив друг друга, одно неверное или неосторожное движение могло закончиться смертью одного из двоих, к счастью, моему счастью, неличных врагов. Мы оба приняли боевую стойку, я вытащил револьвер и снял его с предохранителя, но наводить его на безного солдата не стал. А вот уверенности, что я успею прострелить ему башку до того, как он своим ручищами придушит меня как бродячего пса, у меня не было. «Сильный парень, дистрикт два, а что ноги не ходят, не смотри на это, Гейл, чтобы убить, нужна голова!», — подумал я. Холодно и без злости, ярости и чего там ещё «эмоционального». В тот год мне приходилось быстро учиться, залогом хорошей успеваемости было моё выживание. «Двоек» по этому предмету я не имел, вот потому и жив сейчас! Хотя один «неуд» всё-таки был, в самом начале, бомбардировка горы Виксен, и он в тот день едва не стоил мне жизни, но обо всём по порядку: — Виноват, сэр! Вы имеете право доложить о моём поведении командиру Чейзу, — бесстрастно отчеканил безногий солдат. В его глазах не было ненависти, в ведь ещё минуту назад она готова была затопить половину проспекта Ларенция Шмитта. Клокочущая ненависть, но всё-таки инстинкт самосохранения заставил его остановиться. В самую последнюю секунду перед тем как наброситься на меня, своего врага, или бывшего врага, тут определенности ни для него, ни даже для меня ещё не было. — Я не стану докладывать, — отрезал я. Я решил показать ему, чего я стою, и что главный здесь я — лейтенант армии Свободного Панема Гейл Хоторн. — Так всё же, рядовой, почему капитолийские офицеры издевались над вами, рекрутами, в школе миротворцев? Мне совершенно не понятна такая тактика, скажу честно, она смахивает на полный кретинизм. Здесь дистрикт два, а не двенадцатый — у вас за такое перережут глотку — мама не успеешь крикнуть! — Да, сэр. Вы совершенно правы, — холодным голосом он начал мне разъяснять суть дела, — Офицеры искали среди рекрутов «слабое звено! Провоцировали на бунт. Но некоторые делали это непрофессионально, вымещали на будущих миротворцах свою злобу. Случалось, в школу миротворческих войск направляли совсем никчёмных офицеров, или тех, у которых карьера в Капитолии не сложилась. Вот они и отыгрывались на нас. — он замолчал, я же слушал его не дыша, отдышавшись от закончил, — На моей памяти двоих офицеров из глупцов наши убили, когда рекрут не выдерживал и кидался на офицера, рекрута убивали на месте. Но все наши свято чтут братство и за убитого рекрута обязан отомстить весь его взвод, «Глупцы» слишком поздно понимали это. Потому, что начальник училища был тоже из второго и он безжалостно давил «глупцов» за инцидент. Который бросал тень на училище, а офицер из «глупцов» противопоставлял себя всему дистрикту. — Думаю, ещё они делали так, чтобы выбесить вас, как следует. «Миротворец должен быть свирепым» — где я услышал, но где уже не припомню. — вижу, что нападать на меня он больше не собирается и кладу пистолет обратно, в кобуру, а сам думаю: «Надо с этими вторыми, ухо держать востро, не угадаешь, когда их переклинит. То, что он на меня «попёр», я этого не ожидал. Не, ну до чего «поганое местечко», этот второй дистрикт!». — Наверное… Никогда я об этом не думал, сэр, — отвечает миротворец, а по выражению его каменной физиономии я замечаю, он призадумался над моими словами. Интересно, миротворец думает… Я интересуюсь тем, хорошо ли его учили в той самой школе, в итоге, я узнаю, что он и карту отлично умеет читать, да и в тактике кое-чего, да смыслит. В общем, как я и думал — образование миротворцы получали стоящее, но кругозор у «убийц в белой форме» не шире, чем у «серых солдат» тринадцатого, но те проходили боевую подготовку только в условиях своего бункера, на местности — крайне редко. Тринадцатый же таился, боялся проявить свою мощь, но признаю — общий уровень миротворцев, что «отребья» из Капитолия, что вторых, не идёт ни в какое сравнение с солдатами в бункере. Солдаты тринадцатого — грамотные, но слишком хилые и слабосильные. А миротворцы, напротив, сильны физически, а вот грамотеи из них слабоваты получались. (Ясно дело, я это только через много лет после нашей Революции понял, когда сам занялся вплотную самообразованием). До Каменного города шагать еще часа два, поэтому, мы вынуждены продолжать наш разговор, и к моему везению, инвалид не замкнулся, а продолжил меня «просвящать». А именно знания о вторых — залог того, что я по собственной дури «не схлопочу нож»! — Значит, «Глупцы» себе сами здорово навредили, стали свое презрение показывать вторым и, «на этом и погорели»? — спрашиваю его. — Нет, самую большую злобу против «Глупцов» вызывали Голодные игры, — спокойно изрекает миротворец. А у меня глаза от этого лезут на лоб. Поэтому я прошу его: — Не понимаю! Объясни мне, как это случилось. И я получаю ответ на свой вопрос, он начинает «раскладывать всё по полочкам»: — Голодные игры придуманы были как наказание за измену. Забыли про это, лейтенант? Вторые с первых же игр затаили страшную обиду на Капитолий. — Никогда об этом не думал… — и тут медленно, но верно, но до меня начинает доходить, — Трибуты из ваших, профи, убивали других трибутов, но ведь они умирали как все. Смерти наплевать, из какого ты дистрикта. Выходит смерть профи — никакое не наказание, просто их посылали на верную смерть, на убой. Без причины, ни за что. Пожалуй, могу себе представить что думали при этом вы, вторые, солдаты Капитолия. Ваши убивали, но ваши умирали сами. А капитолийцы только смотрели! — Именно так и было, сэр! — Да, солдат, такие вещи можно понять только если живёшь здесь. В других дистриктах людям и в голову не могло прийти, что из-за Голодных игр, в которых первый и второй дистрикты побеждали чаще других, родится такая страшная ненависть ближайших соседей. — Нет, лейтенант, первые участвовали в Первом мятеже наравне с другими дистриктами, и детей на Жатве отдавали как все. А Глупыши нас предали, такие вещи долго помнят. И лишь клятва держала нашу обиду в узде. И теперь, мы с глупцами враги надолго, — с холодной ненавистью говорил бывший миротворец, оставшийся инвалидом и осознанно пошедший добровольно на службу Новому режиму. Я шёл и молча думал. Капитолий и второй — ближайшие соседи, их союз скрепила вместе пролитая кровь Защитников Капитолия, они вместе его отстояли, капитолийские добровольцы и горцы второго дистрикта. Это я впервые узнал в Капитолии после падения Сноу. Меня освободили на следующий день после ранения Китнисс и гибели Прим. Не били, даже поленились толком связать, да и кто я, миротворцы так и не узнали. Миротворцы. Само это слово стало в те дни проклятием. Я своими ушами слыхал, как они переговаривались между собой: — Валить надо отсюда. Срочно. — Это верно, Мироний. Пока есть ещё время, но униформу нужно снять, обязательно, иначе «поджарят». — Или, Главк, того хуже, схватят мятежники из одиннадцатого. — Так они вроде как далеко от дворца. Я слышал лишь повстанцы седьмого, восьмого и третьего с четвёртым поблизости. Ты там не служил, надеюсь? — Нет, я в Капитолии служил. — А я еле ноги унёс из одиннадцатого. Везучий я. Из нашей роты только я один уцелел. Всех на куски порезали, в плен никого не брали. Там лютый народ живёт, в одиннадцатом, Ладно, Главк, ты как хочешь, я срочно линяю. В тот же день меня освободили повстанцы и я прибился к подразделению 998, которым командовал лейтенант Тэлион. Сам он из третьего, каждый четвёртый солдат тоже из третьего, но половину подразделения составляли вторые. Вот тогда то я и посмотрел на вторых как следует. Повстанцы из дистрикта два к капитолийцам проявляли жестокое равнодушие. «Эти мрази должны сдохнуть за то, что их отцы и деды пялились, как сражаются наши добровольцы на Голодных играх. Твари предали наше братство. Мы проливали за них кровь. Мы ничего не должны им. Не давайте им хлеба, пусть сдохнут!». Когда я услышал такие речи, моему удивлению не было границ! Вот когда я впервые узнал, что между капитолийцами и их «верными псами» из второго дистрикта нет никакой любви, нет уважения, нет дружбы, а есть глухая вражда и презрение. Также верно, что вторые — жестокие люди, но одновременно верно, что нет солдат отважнее и мужественнее, чем повстанцы из второго. Обычных шахтеров. Своими собственными глазами видел, как они мужественно участвовали в обезвреживании сотен проклятых капсул и как они не «кланялись» смерти. Я решил, что причина проста — Капитолий превратил их в таких же рабов, как шахтеров из двенадцатого. Но на рабов Капитолия они были похоже меньше всего. «Свирепые парни. Но откуда у них такая злоба на капитолийцев». Мне тогда меньше всего было дело до их жестокости по отношению к несчастным капитолийцам. «Побежденные Революцией. Уроды. Клоуны проклятые. Ненавижу!!! Всех их надо УБИТЬ. За то, что они смотрели, как дети из ‚Шлака‘ подыхают от мечей профи, от голода, от жажды, от когтей переродков. НЕНАВИЖУ их всех!». — и я также, как вторые, думал тогда. И не только думал… И теперь выясняется, что даже миротворцы ничем не отличались от шахтёров в своей злобе по отношению к капитолийцам, тщательно скрываемой до поры, но от этого лишь бывшей более сильной. Изумление, никак я не могу по-другому сказать про то, что чувствую. Как такое возможно, Капитолий из «стаи волков» превратился в «стадо прожорливых, тупых и никчемных свиней»? Не знаю, мне, охотнику на зверей, ответ неведом? Хотя теперь я не просто охотник, я «охотник за головами, за одной невероятно ценной и светлой головой». Ее имя Габиния Линфорд, и она теперь моя цель. Мы с миротворцем, имя которого я не спросил, да оно мне и не интересно, идём дальше, наша цель неумолимо приближается. А с ней приближается и моя смерть…