Великолепная пятерка

(От первого лица) Драко Малфой. В книгах часто пишут, что после «любовных драм», сердце, будто стеклянное, разбивается на куски. Я бы сказал немного по-другому. Мое сердце напоминало целлофановый мешочек с осколками стекла, который норовил вот-вот порваться. И эти самые осколки впились бы во все мои органы, беспрепятственно. Потому что мне казалось, что вместо крови внутри сплошной вакуум. Там не было даже воздуха. И эта пустота, этот вакуум, с каждым днем наполнял меня все больше, хотя я думал, что больше уже просто некуда. В первые дни он распространялся по венам, а потом стал наполнять желудок. Сегодня, в воскресенье, спустя двенадцать дней, я проснулся от того, что не смог сделать вдох. Как ни странно, я не почувствовал ни страха, ни отчаянья. Я просто понял, что вакуум дошел до легких, и потихоньку наполнял каждый их пузырек. Закрыв глаза и сосредоточившись, я заставил себя сделать вдох. Набрав полные легкие воздуха, я медленно выдохнул. Я глядел в потолок. В комнате было темно. Я даже не знал, наступило воскресенье, или это все еще суббота. Я не знал, сколько было времени. Мне было просто не интересно. Каждый день проходил по расписанию. Я чувствовал себя роботом. Я уделял всего себя урокам, выкладывался на тренировках, ел на автомате. Когда на шестой день, в понедельник, вакуум добрался до желудка, я перестал есть. Потом, когда в среду после обеда я еле дополз до комнаты после тренировки, я позвал домовика из дома и попросил принести мне еды. Теперь приходилось заставлять себя есть. Правда, я не очень понимал: для чего? Это существование не доставляло мне удовольствия. Ради мамы? Возможно. Ради тех троих, что сейчас, наверное, проклинают меня за то, что я сделал с ней? А зачем? Я снова стал тем подонком, которого все ненавидят. Только с одним изменением: слизеринцы со мной теперь тоже не общались. Но это меня не особо волновало. Меня вообще мало что могло сейчас волновать. Ради… Ради нее? Наверное, этот ответ был наиболее верным. В ту ночь, в ночь со вторника на среду, я не уснул. Я просто лежал и смотрел в потолок, заставляя себя дышать и моргать, как сейчас. А когда пришел в Большой зал и увидел ее, увидел ее красные от слез глаза, я почувствовал себя так паршиво, как никогда прежде. С того момента я не осмелился больше на нее посмотреть. С того момента моя жизнь разрушилась окончательно. Если раньше это был дом, полный счастья и любви, за забором, который оберегал от всего темного, то теперь это руины. А забор превратился в сетку, такую же высокую, но не надежную. Как ни странно, пока через нее ничего не проникло. А может и проникло, но я не заметил. Как я сказал, мне все равно. Буквально. Я держусь только потому, что не хочу сделать ей еще больнее. Только она могла вызывать во мне ЕЩЕ какие-то эмоции. Точнее, эмоцию. Страх. Страх сделать еще больнее. И еще где-то глубоко внутри, очень-очень глубоко, наивный я, наверное, очень наивный, надеялся на счастливый конец моей истории. Тот маленький наивный я изо всех сил цеплялся за это бесцельное существование ради будущего, которое я сам увидеть не мог. Тот я, да в принципе и я целиком, больше всего на свете хотел, чтобы этот год поскорей закончился. Хотел объяснить ей, что все действительно было только ради ее безопасности, хотел попросить о прощении. И я надеялся, каждой клеточкой своего тела надеялся, что она меня простит. Наверное, именно благодаря этому я держался. Пока есть хоть малейшая возможность стать потом счастливым… Я буду держаться. Но эта возможность была настолько мала, что руки иногда опускались. Я спал и ел просто механически. Но это не происходило часто. Если мне и удавалось заснуть, то я просыпался среди ночи и просто смотрел в потолок. Как сейчас. Спал я, наверное, несколько часов в сутки. Бывало, засыпал только под утро. Снов у меня не было вообще. Только черный туннель, света в котором все также не было. Ел я в лучшем случае два раза в день. Обычно я только завтракал. Я был истощен и постоянно чувствовал усталость, но как назло, мозги работали как часы. Поэтому с уроками проблем не возникало. На тренировках, точнее пока только на одной, первую я пропустил, она была в среду, я выкладывался, стараясь убежать подальше от мыслей. Иногда получалось. Да, я чувствовал усталость, и выглядел я, наверное, отвратно, но все эти «чувства» были настолько ничтожны по сравнению с пустотой и мешком осколков вместо сердца, что я их просто не замечал. Я все думал: было бы мне легче, если бы у меня были друзья? В теории, они у меня были. Но только в том случае, если она не послала им патронуса преждевременно. По идее, мы должны были отправить его вчера. Но легче не станет от того, возненавидят они меня сегодня, или уже проклинают. Вакуума внутри явно меньше не станет. Если бы у меня был близкий мне человек, наверное, было бы легче. Но, по иронии судьбы, самый близкий человек льет по мне слезы. А друзья слишком заняты крестражами, чтобы меня утешать. И это только в том случае, если они, что в принципе невозможно, простили, или простят, мне этот поступок. В каждом пессимисте живет пусть очень маленький, но оптимист, который надеется на лучшее. И мой тот самый наивный оптимист, который был глубоко внутри, надеялся на их поддержку. Надеялся, что они попробуют меня выслушать. Но если они этого не сделают, я не расстроюсь. Я могу их понять. И, если честно, я, наверное, уже не смогу почувствовать обиду. Я себе глубоко противен. Мне кажется, что во всей Англии нет человека, который ненавидит себя больше, чем я. Подводя итог, можно сказать, что я все-таки могу еще что-то чувствовать. Страх ее обидеть, надежду на лучшую жизнь, пусть крохотную, но все же. Но самыми сильными чувствами были боль и пустота. Они накрывали меня с головой, парализовали, не позволяли есть и дышать. Но я не возражал. Я считал это своим наказанием. Ничтожно малым, но наказанием. Мой мозг работал, разгоняя вакуум по венам и артериям все дальше и дальше. У меня иногда складывалось впечатление, что мой мозг этакий насос, заставляющий этот вакуум распространяться внутри организма. Он заменял сердце, которое, как мне казалось, перестало работать двенадцать дней назад. Наверное, я должен быть сильным, я же парень. Но по сути, сердцу без разницы, парень ты или девушка. Оно просто разбивается. Вырвавшись из мыслей, я заметил, что в комнате стало светлее. Значит, уже можно идти на завтрак. Я заставил себя подняться, а дальше подействовал отлаженный механизм. Спустя минут, наверное, семь я был готов. Механизм был запущен, так что на завтрак я пошел на автомате. Как ни странно, мне удалось съесть яичницу с беконом. Я, теперь по привычке, сидел спиной к гриффиндорцем и был уверен, что она сидела спиной к нашему столу. Хотя, наверняка я не знал. Я не видел ее с утра среды. Позавтракав, я пошел к себе в комнату. Не переодеваясь, прямо в джинсах и свитере, я лег на заправленную кровать. Если вам интересно, именно так проходило все мое свободное время. Я не знал, был я слабым или нет. Наверное, нет. Я же не сломался. Не прыгнул с обрыва, не разгромил всю свою комнату, ну, кроме стула, я просто ушел с головой в учебу. А когда делать уже ничего не оставалось, а, поверьте, в уроках я выкладываюсь процентов на двести, я просто лежал и думал. Но сильным меня назвать тоже было нельзя. Сильный, наверное, смог бы продолжить жизнь как раньше. Но я не мог. Я просто слишком сильно ее люблю. И держусь только потому, что во мне теплиться крохотная надежда. Надежда на лучшую жизнь. Лучшую жизнь с ней. Без нее мне ничего не нужно. *** Через несколько, наверное, часов, ко мне в комнату влетела серебристая собака. От неожиданности я даже сел. Патронус Рона? - Малфой, что у вас там происходит? Почему вы не шлете патронуса? Почему Джинн, -целлофановый мешок с осколками больно кольнуло, - не отвечает? Жду ответа. Делать нечего. Надо как-то с ними связываться. Теперь я понял, что она не послала им патронуса раньше потому, что как и я, не была способна его вызвать. Внутри не осталось сил вспоминать что-то счастливое, потому что это причиняло невыносимую боль, и мой мешочек грозил не просто треснуть, а порваться. Значит, надо писать письмо. Пусть лучше его перехватят, тем более, так Пожиратели быстрее узнают о нашем расставании, ну или убедятся в нем. Это будет лучше, чем если они будут волноваться за нас. Я достал лист пергамента, перо, чернила, и начал писать: « Уизли, я последний подонок. Я посылаю письмо, потому что на патронуса просто не способен, и она тоже. Помнишь, я говорил о небольшом происшествии в сентябре? В общем, тогда ее избили. Но она просила тебе не писать. И недавно к нам в комнату пробрался кто-кто, с палочкой наготове. Но обошлось. В общем, так как ей угрожает опасность, я принял решение, что нам нужно расстаться. Если бы в этом не было необходимости, я бы так не поступил, поверь. Я очень надеюсь, хотя и сомневаюсь, что у нее все хорошо. Потому что прошло двенадцать дней, а я не осмелился на нее взглянуть. Уизли, мне так паршиво. Прости меня. Когда вернетесь, можешь меня избить. Я не против. Я просто не способен сейчас ни на что. Простите меня. Если вы меня возненавидите, я пойму. Малфой» Я не упомянул о Панси, чтобы не подставлять ее на случай, если письмо все-таки перехватят. Я пошел в совятню, выбрал сову попроще, привязал письмо и отправил. Оставалось только ждать.