Великолепная пятерка

(От первого лица) Драко Малфой. На следующий день рука зажила окончательно. Придя в Большой зал, я бросил быстрый взгляд в сторону стола гриффиндорцев. Ее еще не было видно, а вот Томас уже завтракал. Я почти усмехнулся, увидев, как далеко он сидит от ее места. Интересно, испугался, или просто понял, что ловить ему нечего? Наверное, второе. Гриффиндорцы вообще странные ребята, мало чего боятся. К тому же, не такой уж я и страшный. Хотя, утверждать этого я не мог. С того чертового вторника я не смотрел на себя в зеркало, мне просто стало все равно. Абсолютно все равно. Если я и испытывал какие-то чувства, то забота о внешнем виде в них точно не входила. И я не знал, косятся на меня остальные или нет, потому что первые недели мне было так паршиво, что я ничего не замечал. Тогда к моей пустоте примешивалось еще и оцепенение, которое начало спадать после патронуса Уизли. А сейчас на меня вряд ли кто-нибудь будет уже косо смотреть, мне кажется, все привыкли. Ух, а вот и она. Мне кажется, красноватые веки стали ее не отменным атрибутом, как и мои спутанные отросшие волосы. Если вы хотите представить, как я выгляжу сейчас, то давайте попробуем. Волосы у меня, конечно, еще не до плеч, но все к этому идет. В общем, они длины чуть выше подбородка, чуть ниже ушей, и недавно я все-таки состриг их сзади. Ну, как состриг, окромсал примерно по одной линии. В зеркало я не смотрелся и о существовании расчески забыл, но, можете не волноваться, в душ я ходил все также регулярно. Под глазами залегли синяки, потому что поспать полноценно мне не удавалось. Наверно, я был бледен, потому что ел я хоть и три раза в день, но меньше обычного. Да и вообще я схуднул, так что, наверное, если бы не мое лицо и волосы, был бы красивым. По крайней мере, мышцы мои просматривались хорошо – тренировки я, все же, старался не пропускать. Так что, от внимания девушек, благодаря усталому виду, я был защищен. Но вот она… Она была по-прежнему очень красива. Сегодня я позволил себе понаблюдать за ней, пока она шла к столу, потому что сидела она ко мне спиной. Под глазами ее залегли тени, но с моего расстояния они были почти не заметны, так что, я мог предположить, что «синяков» под глазами у нее нет. Значит, спит она лучше меня, потому что когда я увидел себя в витрине в Хогсмиде, перед Рождеством, я, признаться, даже не узнал себя. Как раз после этого я обрезал волосы сзади. Потому что тогда на меня смотрел очень уставший парень. И «синяки» под глазами у меня действительно были. И лицо мое тоже похудело, если можно так сказать, так что выглядел я не ахти. Но и совсем уж страшным не был. То отражение в витрине не заставило меня отпрянуть, хотя, наверное, это было потому, что мне все равно. Я просто немного удивился. Так вот, вернемся к ней. Тени под глазами оттеняли ее карие глаза, поэтому горели они еще ярче. Веки были чуть-чуть красноватыми, это я замечаю в библиотеке, с более близкого расстояния, но она не выглядела больной, нет, скорее было ощущение, что это был макияж, которого она, кстати, никогда не наносила. Если бы краснота не была постоянной, я бы подумал, что это действительно косметика, но, к сожалению, это было следствие слез. Веки ее, как ни странно, не были припухшими, как обычно бывает у девчонок, после ночи слез. Я надеялся, что плачет она не много. Кожа ее стала бледнее, но от этого ее волосы горели еще ярче. Она не похудела (слава Мерлину!), но ведь она любила кушать. От этой мысли вакуум вновь немного потеплел. В первые дни она действительно была худее, чем сейчас, но потом, наверное, взяла себя в руки. Тренировки, насколько я заметил, она тоже не пропускала. Когда она опустилась на свое место, я с трудом перевел взгляд на свою тарелку. Я так редко позволял себе смотреть на нее, что просто не мог оторваться. То есть, конечно, я видел ее каждый день, я «следил» за ней в библиотеке. Но именно рассмотреть ее как следует, я позволял себе редко. Вначале, до того, как стал немного сильнее, в первые недели я вообще боялся на нее смотреть. Я боялся увидеть ненависть или боль на ее лице, боялся, что не выдержу. Но после того случая с обмороком, я будто переродился, что ли. А может, и зелье помогло. С того момента будто внутри начал просыпаться старый я, тот парень, который никогда не знал о разбитом сердце, о той боли и пустоте. Они, к сожалению, вообще не хотели отступать. Я был все таким же пустым внутри, я не чувствовал, что мешок с осколками перегоняет кровь. И я все также продолжал чувствовать тупую боль в груди. Но если раньше, когда я осмеливался на нее посмотреть, мешочек трескался, то теперь он не давал о себе знать. Теперь, когда я смотрел на нее, во мне что шевелилось. У меня возникало дикое желание обнять ее, погладить по щеке, провести руками по ее волосам. Меня влекло к ней физически, на каком-то подсознательном уровне. Это был, словно инстинкт, обнять ее, и никогда больше не отпускать. Никогда не допустить больше ее слез, ее боли. Инстинкт защищать ее, любить ее, оберегать от всего. И с каждым взглядом это желание становилось все сильнее, и я боролся, как мог. Я не смотрел на нее, потому что рисковал не почувствовать боль, как раньше, а наоборот, наплевать на все, перемахнуть через зал и обнять ее, прижать к себе, как только смогу крепче. Но остановиться мне помогала мысль о том, что все это затевалось исключительно ради ее безопасности. В некотором смысле, теперь мне приходилось защищать ее и от самого себя. То есть, я боролся с собой, чтобы не наплевать на все отвратительные недели одиночества, чтобы снова не начать с ней отношения. Иначе, Пожиратели решили бы действовать через нее опять. А такой боли снова, я просто не выдержу. Получалось, что старый я вернулся. Вот только с новой болью. Было ощущение, что я когда-то уехал из родного города, а вернулся в совершенно новый. Такой знакомый и чужой одновременно. Но, это помогало, как ни странно. Тот я был сильным, даже морально, он был еще не сломленным, но теперь у него, то есть у меня, была эта боль. То есть, проще говоря, это был старый я, но с мешком осколков вместо сердца, и пустоты, вместо крови. Мне кажется, силы я черпал именно из той старой версии самого себя. Теперь я мог контролировать чувства, теперь, если я видел ее с другим, я чувствовал не боль, а ярость, которая выходила наружу. Ну, как вчера с рукой. А если просто смотрел на нее, мешочек не сжимался, грозя порваться, он оставался на месте. Вместо этого внутри что-то переворачивалось, заставляя смотреть на нее, не отрывая глаз. Побуждая к тому, чтобы наплевать на все. Побуждая не скрывать своих чувств. У меня складывалось впечатление, что я заново влюблялся. То есть, я уже любил ее больше всего на свете, но я, как бы это сказать, учился любить ее, тем мешочком осколков, который был вместо сердца. Ведь как говорят, «любить всем сердцем». Раньше было именно так, пока оно у меня было, это сердце. Тогда, так много времени назад, сердце заразило этим чувством меня всего, заразила каждую клеточку моего тела. И когда оно превратилось в целлофановый мешочек с осколками, я все еще продолжал любить ее каждой клеточкой своего тела, а вот сердце перестало существовать. А теперь, теперь я понял, что любить может и этот чертов мешок с осколками. Именно это, как мне казалось, вызывало это дикое желание ее защитить, обнять. Именно это было любовью до дрожи в кончиках пальцев, той любовью, о которой я говорил чуть раньше. И она стала сильнее, чем после того вторника. Ей конечно, еще было далековато до того чувства, которое я испытывал до того вторника, когда еще мог ее обнять, поцеловать, защитить. Но, это был прогресс, о существовании которого я и не подозревал. И, как мне кажется, это был хороший прогресс, он означал, что я вышел из того полу коматозного состояния, в котором был в начале. А если смог я, значит, сможет и она! Ведь она была сильнее меня в этом плане. Хотя, я очень надеялся до того состояния, что было у меня вначале, у нее не дошло. С ребятами я поддерживал связь. Но на патронуса я все еще был не способен, поэтому связывались мы редко. Они присылали патронуса, когда считали нужным, а я отвечал письмом. Пока это произошло всего один раз с того дня, когда Уизли прислал патронуса. Как я понял, она с ними так и не связалась. Но в своем письме я написал, что с точки зрения здоровья, с ней все в порядке. Это было почти сразу после Рождества. Правда, Уизли от них ушел, но я попросил прислать патронуса, когда он вернется, почему то я был уверен, что скоро это произойдет. Они друг без друга вообще никуда. Ведь они дружат с детства. Конечно, мы в пятером были лучшими друзьями, но все-таки она была мне дороже всех. Также, как Поттеру ближе всех были Уизли и Грейнджер. Мы могли делиться между собой всем, и я любил их, любил их очень сильно, как братьев и сестер, которых у меня никогда не было. Но я понимал, что ближе друзей, чем эти трое, не существует, хоть они и не скрывали ничего от нас. Любовь – это одно. Любовь - это то, что заставляет держаться меня, что заставит Уизли рискнуть жизнью, если Грейнджер будет в опасности. А дружба - это что-то другое. Что-то, что поддержало меня тогда, когда любовь разбила сердце, это то, что заставило нас стать плечом к плечу тогда, в Кабаньей голове. Что заставит сражаться на смерть, если будет нужно. Мы дружим то всего ничего, но прошли вместе уже много, и я знал, что если и умру героем, то во имя этих четверых. И я знал, что каждый из нас, не раздумывая, защитил бы другого. Мы были уверены друг в друге. Я скажу так. Любовь – это то, что делает тебя счастливым, когда счастлив тот, кого ты любишь. Дружба это то, что поддерживает тебя, когда тебе паршиво. И оба эти чувства похожи. И то и другое дарит свободу, счастье. И за то, и за другое, ты отдашь все на свете, только чтобы сделать друзей и любимого человека счастливыми. По сути, у меня была самая потрясающая девушка, о которой я никогда даже и не мечтал, и были самые лучшие друзья. Но я все равно был одинок. И это не было чьей-то виной, нет, в обоих случаях это было ужасное стечение обстоятельств. Они меня поддерживали, хотя своих проблем у них было по горло, и я, как мог, поддерживал их. А в ситуации с ней… Я чувствовал себя ужасно виноватым, но, опять же, благодаря их поддержке, я понимал, что я поступил, исходя из обстоятельств. В общем, это было сложно, я был и виноват и не виноват одновременно. Непосредственно перед ней я был ужасно виноват, но для ее жизни, я сделал все, только чтобы она была в безопасности. И это было хуже всего. Из-за того, что я был виноват непосредственно перед ней, мы могли и не сойтись, потому что она могла меня просто не простить. Но я все продолжал надеяться, что она простит меня, потому что ничего другого мне попросту не оставалось.