Просто ещё одна история

      Весь вечер Фёдор добросовестно проводит инструктаж, начав сразу после того, как я перенёс в "особое отделение" свои скромные пожитки.       Комнаты для санитаров здесь побольше и покомфортабельней, чем в главном корпусе. Из младшего персонала нас тут четверо, Фёдор селит меня к себе, во втором помещении - Егор и Миша.       Миша невозмутим как удав и, несмотря на молодость - ему лет двадцать пять, не больше - необыкновенно серьёзен. Или туповат просто. Егору - сороковник, он на полторы головы ниже меня, но в глазах у него читается что-то звериное, что заставляет если не побаиваться, то, по крайней мере, опасаться.       Само здание поделено на два крыла. В одном - кабинет Волохова, три палаты и наши комнаты. Во втором - процедурные и ещё одна палата, на дверях которой, в отличие от остальных, тоже установлен электронный замок. Фёдор сразу же вручает мне ключ-карту, подробно объясняет, чем и как мне предстоит заниматься. Ответственности здесь действительно побольше, главное правило - не позволять пациентам пересекаться друг с другом.       - Понимаешь, - говорит он, развалившись на кровати, - наши пациенты не просто вип-персоны, но ещё и проходят тут курс лечения от совершенно специфического расстройства. И никто из них не желает, чтобы даже братья по несчастью знали такие подробности их личной жизни.       - Я думал, что многим сейчас уже плевать на такие особенности, - искренне удивляюсь.       - Не скажи! - Фёдор подкладывает под голову согнутую в локте руку. - Это если ты в шоу бизнесе кормишься, тогда тебе похер. И то не всегда. Допустим, нашёл продюсер какого-нибудь мальчишечку и лепит из него покорителя девичьих сердец. А тут бац! - и мальчишечка оказывается гомиком. И всё, целевая аудитория потеряна. Но это фигня, всегда другого мальчишечку найти можно. А вот если ты политик, депутат? На эту область толерантность у нашего народа ещё не так сильно распространяется, особенно если учесть, что политическую активность у нас в основном пенсионеры проявляют... И потом, не последнюю роль во всей этой катавасии играет человеческий фактор. Представь, если твой бизнес-партнёр - отъявленный гомофоб? Что тут будешь делать?       А Федя не так глуп, как хотелось бы надеяться.       - Значит, у вас тут тоже всё добровольно? А зачем тогда решётки и замки?       - Ну, добровольно, да не все, - Фёдор криво улыбается. - Бывает, что какой-нибудь высокосидящий папаша пожелает избавить своего отпрыска от нехороших наклонностей. Тогда отпрыска приходится запирать и лечить немного другими способами. Витальевич эти случаи очень ценит. Они ему как подарок. Ведь в основе любого лечения прежде всего лежит свободное желание самого пациента. В этих случаях добиться положительного результата довольно легко, а вот если такого желания нет, тогда приходиться повозиться. Это чаще с молокососами случается, зрелые люди такие вопросы сами для себя решить могут. Вот профессор наш и ищет безотказный способ такое желание пациенту привить. А для этого, по его глубокому убеждению, нужно произвести в личности кардинальные изменения. Сначала разрушить до основания, а потом на этом месте из полученных материалов вылепить что-то совершенно новое. И вложить в него правильные желания и позывы. Короче, так как-то.       Я понимаю, что доктор Волохов своей команде конкретно мозги промыл. Разрушил, так сказать, хотя сомневаюсь, что было особо что разрушать, а потом вложил свои собственные позывы.       - Слушай, а почему ты его профессором называешь? Ему ведь, кажется, не нравится?       - А вот потому и называю, - ухмыляется Федя.       Значит, не всё спокойно в Датском королевстве... Это радует.       - Выходит, в той дальней палате тоже сейчас кто-то имеется, - сердце ухает в ожидании ответа. Кажется, что ещё немного - и Фёдор услышит его удары. Но он продолжает с прежней ленцой.       - А как же! Парень, правда, уже взрослый достаточно, упёртый. Мальчишки шестнадцати-семнадцатилетние быстро ломаются, а этот считай два месяца нам кровь портит, - он по инерции поглаживает челюсть с левой стороны. Наверное, именно туда его Макс и приложил.       - Хлопотно? - говорю сочувственно, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не двинуть этого борова по тому же месту. Как руку другу пожать.       - Да приходиться постараться.       Он произносит это безразлично, но я замечаю, как в его глазёнках зажигаются похотливые огоньки. Похоже, ему такие расклады очень даже нравятся. Чтобы не сорваться, начинаю распихивать свои вещи по полкам. Исследователи, блядь! Свора извращенцев.       - А как с остальными? - спрашиваю, чтобы мой интерес к запертой палате не был столь очевидным.       - Что "как"? - отмахивается он. - Все процедуры проводят доктора, мы только на подхвате. Оборудование передвинуть, пациентов проводить, рвоту подтереть...       - Рвоту?       - Ну да. Им тут картинки и видео гейские показывают, а в это время уколы колют, чтобы их тошнило. Не успел ведёрко подставить - вытирай. Некоторые иногда и обосцаться могут. Но это после электрошока бывает. Такие, ссука, чувствительные попадаются! Его чуть только шваркнут - а он сразу в обморок. Или ещё хуже - в штаны. Главное - виду не подавать. Мол всё так, как и должно быть, ничего особенного не случилось. И вообще, даже если узнаёшь кого-то - никогда не признавайся, не любят они этого.       Ночью почти не сплю, ворочаюсь, прислушиваясь к шорохам в коридоре. Знаю, что услышать Макса не смог бы, даже если бы он кричал - звукоизоляция в отделении на высоте. Но иногда обострившийся слух выхватывает из ночных шумов тихий стон, и у меня внутри всё замирает. Это галлюцинация, знаю, но то, что Макс в полусотне шагов от меня - не иллюзия. И от этого ещё тяжелее. Быть рядом и не иметь возможности помочь. Боюсь, как бы терпение меня в конце концов не подвело.       Утро как спасение. Можно будет заняться делами, хоть как-то отвлечься. Моя коридор, вижу, как Егор и Фёдор направляются к запертой палате с пакетами вроде как для капельницы, только в них не жидкость, а какая-то вязкая сероватая гадость.       - Это что? - киваю на пакеты.       - Каша, - лаконично отвечает Егор. В его руках - большой шприц и упаковка с трубкой. - Принудительно кормить гадёныша будем. Месяц уже мучаемся, сука, по три раза в день. Не хочет жрать, сволочь.       - А мне посмотреть можно? - не понимаю, как произношу это одеревеневшими губами.       - Ты мой давай! Насмотришься ещё, - хмыкает Фёдор и обменивается с Егором липкими взглядами. Да они, твари, реально от этого прутся! Пожимаю плечами, отворачиваюсь, ритмично вожу шваброй по полу, отсчитывая движения. Думаю, без смертоубийства тут не обойдётся. Надо переключиться, заняться другими пациентами.       Мне достаётся плотненький мужичок средних лет. Лицо знакомое, но я, как и положено, ничем этого не замечаю. У него сегодня процедура с использованием аммиака и ещё каких-то вонючих веществ. Я и доктор - в распираторах, мужичок вертит головой, фыркает, вытирает слёзы. Перед ним на экране - голые блондины в самых откровенных позах. Видимо, мужичка они больше всего и привлекают. Через десять минут вывожу пациента из процедурной, довожу до его палаты, устраиваю на широкой кровати под балдахином. Шах персидский, мать его. Не успеваю уйти, как в комнату проскальзывает медсестра в откровенном белье. Я не ошибся - она действительно элитная проститутка, работающая у нас по контракту. Её обязанность - дарить мужчинам утешение после неприятных процедур. От мысли, что её раздутые, как первомайские шары, сиськи могли касаться Макса, меня передёргивает. Хотя лучше десяток таких гурий, чем одно принудительное кормление. Я смотрел как-то сюжет по "ящику" - это же настоящая пытка. Неужели Макс уже месяц сам идёт на это? Или наши санитары продолжают гестаповскую практику чисто ради собственного удовольствия? Лучше не думать, иначе мысли скачут, порождая самые нелепые способы скорейшего освобождения, один провальней другого. Нет, выбираться, разумеется, нужно и поскорей, но план побега должен быть чётким и продуманным, и для этого мне надо увидеть Макса, оценить его состояние.       Похоже, что в запертую палату меня ещё не скоро допустят, а ждать ещё пару недель я просто не могу себе позволить. Точнее, не могу позволить Максу мучиться, пока эти скоты решат поделиться со мной своим любимым развлечением.       После обеда задерживаюсь в главном корпусе, нахожу сестру-хозяйку. Прошу жалобно:       - Лидия Марковна, помогите! Запор замучил, сил больше нет. Боюсь, геморрой заработаю.       Ничто не вызывает такого сочувствия у бальзаковской дамы, как двухметровая жалобно причитающая каланча. Зажимая в руке пузырёк сильного слабительного, возвращаюсь к себе. За ужином незаметно подкладываю лекарство Егору в чай, а заодно и Мише, чтобы уж точно без вариантов. Способ банальный, но надёжный. Утро коллеги встречают верхом на унитазе, а Фёдору не остаётся ничего другого, как обратиться за помощью ко мне.       - Ладно, тебе интересно, как принудительно кормят - пошли, поучаствуешь. Только сразу предупреждаю - зрелище не для слабонервных, так что в ступор не впадать и о правах человека не вопить. Этот ублюдок сам свой выбор сделал. Мог бы жрать как все нормальные люди, а не голодовки протеста тут устраивать.       Киваю, всеми силами стараясь приглушить эмоции. Твою ж мать! Неужели я наконец увижу Макса? Не знаю, чего во мне больше - радости или страха. Только не паниковать, ссука, только не паниковать!       Фёдор проводит ключом по замку, и дверь с тихим клацаньем открывается. Аккуратно держа в руках пакет с кашей и приспособления для кормления, я переступаю порог. У меня в глазах сначала темнеет, а потом кровь резко приливает к голове, стуча в висках огромными молотками.       От увиденного где-то в глубине, в самом тёмном закутке души начинает клубиться звериная первобытная ярость. Кажется, голыми руками смог бы сейчас вырвать решётку из окна или вывалить кусок стены. Но даже если бы это удалось, пробиться с боем за пределы центра всё равно бы не получилось. Не с тем еле живым куском плоти, в который эти защитники общечеловеческих ценностей превратили моего Макса.       Некоторое время мозг просто отказывается принять то, что видят глаза. Как можно было за два месяца довести крепкого здорового парня до такого состояния?       На высокой медицинской кровати, на голом виниле матраса лежит исхудавшее до прозрачности тело с пересохшей, местами шелушащейся кожей. Я не могу собрать картинку в целое, воспринимаю какие-то куски: коричневые широкие ремни, перехватывающие грудь и бёдра чуть выше колен; такие же ремни на щиколотках и запястьях, прикреплённые к стальному каркасу кровати; впавший живот, покрытый гематомами разной степени свежести; такие же гематомы на бёдрах, чередующиеся с идеально круглой формы небольшими ожогами - сигареты, ссуки, тушили? Гладко выбритый пах. Только сейчас до меня доходит, что на лежащем передо мной человеке - ну, не Макс это! - нет одежды. Да, да. Они же его ломают, а унижение - очень даже отличный способ. И побрили тоже для этого - что-то типа кастрации, лишение мужественности. Откуда я всё это знаю? Да похер! Вопрос - как удержаться и не свернуть шею стоящему рядом гниде Фёдору?       Набираюсь храбрости и смотрю Максу в лицо. Глаза закрыты, и я испытываю облегчение. Вынести сейчас его взгляд я бы просто не смог. Сквозь потрескавшиеся губы вырывается сиплое дыхание. Ноздри и кожа под носом воспалены и покрыты мелкими царапинами. Три раза в день. Тридцать дней. Как такое можно вытерпеть?       На шее - такой же широкий ремень, от которого, несмотря на прослойку поролона, под подбородком образовались воспалившиеся растёртые раны. Волосы коротко острижены, на тёмном фоне - россыпь серебристых волосков. Два месяца, ссуки, два месяца!       - Эй, спящая красавица, просыпайся! Завтракать пора, - Фёдор громко орёт и наотмашь бьёт по впавшей щеке. Я дёргаюсь и отступаю так, чтобы Макс меня сразу не увидел. Лишний шок ему не нужен.       Он открывает глаза, видит Фёдора с длинной трубкой в руках, и его тело начинает биться в непроизвольных конвульсиях, пытаясь избежать мучительной процедуры. Глаза наполняются слезами, из пересохшего горла вырывается сиплый короткий вскрик.       - Не надоело? - усмехается Фёдор. - Может, нормально поешь? Сколько можно с тобой возиться?       Макс сжимает губы, мотает головой, насколько позволяет ремень на шее.       - Что, нравится тебе? - Фёдор нажимает какую-то кнопку, кровать поднимается, превращаясь в подобие кресла. Санитар кивает мне на ещё один ремень, болтающийся у изголовья, - Закрепи ему голову. Или сам подержи, только крепко, чтобы не вырвался. Зря патлы остригли, удобно держать было...       Смазав закруглённый конец катетера каким-то гелем, Фёдор одной рукой придерживает Макса за подбородок, а второй пытается засунуть трубку ему в нос. Макс отчаянно сопротивляется, пытается отвернуться, начинает задыхаться, когда трубка входит глубже.       - Да держи ж ты его, твою мать! - зло шипит на меня Фёдор. Катетер выскальзывает из его пальцев, падает. Макс хрипло кашляет, с трудом восстанавливая дыхание.       - Постой, может я с ним поговорю? - от звука моего голоса Макс вздрагивает и замирает. Я вхожу в поле его зрения. - Привет, ты меня не знаешь, я Матвей, новый санитар.       Говорю быстро, не давая ему возможности нас выдать. Он смотрит недоверчиво, потом обескураженно и закрывает глаза.       - Думаешь, ты сможешь его уговорить? С чего бы это?       - Я - лицо новое, с негативным опытом не ассоциирующееся, - подхожу к Фёдору, говорю тихо. - Это как в фильмах - добрый санитар, злой санитар...       - Ну-ну... - снисходительно пожимает плечами Фёдор.       - Только ты того, выйди пожалуйста, - он фыркает, но выходит. Если у меня получится, то для них это будет значить, что Макс сломался. Стокгольмский синдром, так вроде?       Я становлюсь так, чтобы камера наблюдения снимала только мою спину. Говорю тихо и проникновенно:       - Я не хочу тебе зла. Я здесь, чтобы помочь тебе, Максим. Тебя ведь Максимом зовут, так? Ты хочешь выйти отсюда?       Макс поднимает ресницы, и меня озадачивает искреннее презрение в его глазах:       - Тебя отец прислал? - тихо хрипит он, - Тебе за это платят?       Он что, с ума сошёл от всего пережитого? Наклоняюсь ближе, точно не могу его расслышать:       - Ты о чём? Я не знаю, кто платит, может и твой отец, но мы все хотим тебе добра, - шепчу быстро, еле слышно, - Макс, это же я, Матвей. Я за тобой пришёл, держись, я тебя вытащу... - добавляю громче, - Мы хотим, чтобы ты вышел отсюда живой и здоровый, а для этого нужно нормально питаться. Тебе ведь силы нужны.       Его губы шевелятся, я склоняюсь ниже, еле могу разобрать:       - Ты взял... сам попросил... деньги... я слышал запись... отец...       Чёрт, это максов папаша записал, когда я полмиллиона просил. Но это была ирония, издёвка, - он что, не понимает?       - Я не брал, клянусь, - быстрым шёпотом, - тебя обманули. Я за тобой пришёл. Но в таком состоянии ты не сможешь... подыграй, прошу! - снова говорю нормально: - Давай, парень! Поверь мне, всё будет хорошо.       Ему хочется мне верить, это его единственная надежда. Касаюсь его руки, чуть улыбаюсь:       - И не будем ничего форсировать...       Он всхлипывает, часто моргает. Зелёный лёд постепенно тает.       - Ну, что, будем дружить?       Он кивает. Зову Фёдора, говорю, что всё уладил, спрашиваю, чем можно накормить пациента. Фёдор подозрительно смотрит на Макса:       - Что, сам будешь?       Тот снова кивает, а я интересуюсь, указывая на ремни:       - Можно это ослабить? У него руки и ноги опухли. И на шее воспаление.       - Чёрт, это Егор вчера затянул, - Фёдор кривится, - ослабь, конечно, нам только некроза тканей не хватает.       Он уходит, возвращается с чашкой, в которой всё та же каша.       - У него желудок всё равно пока ничего другого не примет. И попьёт пусть. Смотри, ты отвечаешь.       Фёдор выходит из палаты, и мы остаёмся одни. Пусть камера смотрит на нас стеклянным глазом, пусть стены и решётки, и я ещё не знаю, как нам отсюда выбраться, пусть Макс - лишь бледная тень себя прошлого, но мы вместе, он жив, он мне верит, а дальше я что-то придумаю.       Придумаю, сссука!!!