…только раз в году…
Неожиданный и лишний окажусь я у истока, И пускай тогда всевышний приберёт меня до срока А покуда ветер встречный всё безумствует, лютуя, Аллилуйя, свет мой млечный, аллилуйя, аллилуйя...
Это так получается. Просто сходится в одно время и в одной точке пространства то, что по всем законам физики никогда сойтись не могло. Это такая же, абсолютно равнозначная, случайность, как пробитое колесо Cooper’а, измятые белые джинсы и неожиданный взгляд в спину. Ну, может быть, чуть-чуть, самую незначительную малость, я и помог этой случайности случиться, но… уж точно не настолько, чтобы заслужить вот это выражение лица. И пусть оно было мимолётно. Я всё равно успел заметить и сузившиеся зрачки, и иронично вздёрнутую бровь, и дрогнувшую линию рта. Успел расшифровать и сложить во вполне осязаемую, конкретную фразу: «Ну, конечно, Яг! Я и не сомневался!» И ему нет никакого дела до того, сколько и как сомневался я. Ему даже не приходит это в голову, когда он шагает обратно, возвращается в моё личное пространство и мягко подталкивает, заставляя опереться спиной на машину. Я чувствую тепло, когда большие пальцы его рук касаются ямочек за ушами, и вздрагиваю от того, как прохладная кожа перчаток для вождения, задевает горло. Где-то фоном ещё слышу приближающиеся голоса девчонок, но вижу уже только его лицо. И не смотря ни на что… жду своего поцелуя. Хотя даже предположить не могу, каким он будет и на что будет похож. Я вымечтывал его несколько часов. Почти с того самого момента, как Женька поставил в раковину пустую тарелку из-под борща и спросил: – Ты уже придумал? А я… я ни то, что не придумал. Мне и в голову не приходило вообще задуматься об этом. О том, что за каждый приготовленный мной борщ полагается исполнение одного желания. Все эти милые правила нашей жизни, каждое из которых отправляет куда-то в прошлое, сейчас, в текущий момент времени, ощущаются мной как нечто такое, на что я не имею… морального права, что ли? О каких желаниях я мог задуматься, если одно то, что он просто поел дома – само по себе – есть предел моих мечтаний? Когда я только покупал овощи, только собирался вообще что-нибудь приготовить, я почти не надеялся на то, что Женька это «что-нибудь» станет есть. Потому что это теперь нормально: я не готовлю, а он никогда не обедает, не ужинает… и вообще не интересуется содержимым холодильника. В самом лучшем случае – ограничивается бутербродом утром… и чашкой чая – вечером. И если первую неделю после того, как сложил с себя полномочия «идеальной жены», я откровенно ждал, что он удивится… что пройдёт несколько дней, и он спросит, что ему всё-таки съесть… то к концу второй – ожидания мои истаяли, как дым. Всё вышло очень «гармонично»: я не подходил к плите, а он – к холодильнику. И внешне… все были счастливы. Я как будто должен был перестать чувствовать себя кухаркой и посудомойкой, а он… В общем, я не знаю, «что он», а вот я… я вдруг вспомнил, как и почему я оказался «на кухне». И та цепь, которой он меня «приковал», стала вдруг осязаемо-необходимой. Настолько, что я сам удивлялся тому, что вообще мог забыть, сколько чистой моей радости и удовольствия, сколько маленьких приятных бонусов пряталось в одной только возможности его кормить. Наблюдать за тем, как он ест… и знать, что… ему доставляет столько счастья не сама еда, а всего лишь то, что её приготовил я. Я – для него. Хотя, как оказалось теперь, делал я всё это, в общем-то, для себя. Ради возможности выгонять его с кухни, чтобы «не мешал»; или смеяться над тем, как он пытается помогать; или просто болтать о чём-нибудь, пока он рисует всякую свою фигню, сидя за барной стойкой; или иметь повод наехать за опоздание – дескать, «всё уже десять раз остыло»; или даже… ну вот, загадать желание в том случае, если приготовлен борщ. У меня было всё это. И ещё миллионы похожих маленьких радостей. Короткие поцелуи в затылок, счастливые взгляды, быстрые прикосновения пальцев, дурацкая болтовня, перепачканные чем-нибудь съедобным руки – мои, и желание их облизать – его, искренне сказанное «спасибо», не надуманное восхищение… вот когда всё это было частью моей, самой обычной, слегка как будто приевшейся, жизни… вот тогда я за несколько суток до того, как пойти за необходимыми продуктами в магазин, начинал придумывать своё желание. То, которое Женьке предстояло исполнить… А сегодня… уже сварив этот «красный суп», нашу личную внутреннюю валюту, я даже не думал ничего на неё «покупать». Я думал о том, что завтра, для разнообразия, накормлю обедом Профессора – не всё ж ему меня кормить… А ещё о том, придёт ли мой муж вечером домой. И, если не придёт, то как, когда и зачем я буду дарить ему свой подарок. И с кем тогда, и где он будет «не отмечать» свои сорок… И, если уж совсем честно, то и готовил я только потому, что не представлял себе, чем ещё заняться. После того, как Профессор буквально выгнал меня с катка, отправил домой «поздравлять мужа», сообщив при этом, что «я – его сегодняшний подарок Евгению Викторовичу»… После всего этого я буквально не знал, куда деть себя до вечерних танцев. Потому что тот муж, которого я, вроде бы, должен был поздравлять, ушёл сегодня из дома ещё раньше меня, и неизвестно, когда должен был вернуться обратно. И я не думал ни о каких желаниях! Я ни о чём вообще не мечтал! Даже когда в замке повернулся ключ! И тем более, когда Женька остановился по ту сторону барной стойки и уставился на меня с нескрываемым удивлением. О чём я мог мечтать? Какие желания я мог загадывать, если только то, что на вопрос: «Будешь есть?», он, секунду помолчав, ответил: «Да», наполнило меня почти эйфорией?! Но потом, после того как поел, он спросил: «Ты уже придумал?». Задал свой вопрос так совершенно буднично и нормально, что… я, на автомате, честно ответил: «Нет»… а вот потом начал… придумывать. Сочинять что-нибудь такое, что можно было бы у него попросить. И что он согласился бы исполнить. И что могло бы сделать нас хоть чуть-чуть, но ближе друг к другу. Но на самом деле, единственное моё настоящее желание – это он. В личную мою собственность и бесконтрольное владение. Обратно. И если бы я мог поверить, что он исполнит его прямо сейчас… ух! Я бы согласился бесплатно варить ему борщ всю оставшуюся жизнь! Но… Мне пришлось придумывать. Перебирать варианты, а потом ещё набираться смелости, чтобы озвучить это, такое банальное и – в прошлой жизни –выдаваемое совершенно бесплатно, желание: «Поцелуй меня!» И да! Хер с ним, да! Я видел краем глаза, что они вышли из дверей павильона почти вслед за нами! И зацепил, и опознал! И высокую, даже на фоне Пети, фигуру Дениса, и рыжую копну Сашкиных волос, и её активную жестикуляцию, и светлое пальто Сони… Всех их! И это добавило мне решимости! Стало как раз той каплей, которой мне не хватало! Но по-настоящему – это просто совпадение! Сов-па-де-ние! И никакого намеренного расчёта! Я бы всё равно его попросил! Вот только… ну, разве что, чуть позже… Но я попросил именно сейчас. И он уже сделал все свои выводы. И я уже стою, прижавшись спиной к его Mercedes’у, смотрю ему в глаза и… жду своего поцелуя. На ярко-освещённой вечерней стоянке перед временным павильоном нашего шоу, на глазах у Бершанского, Ямпольской, Чернышева, Градовой… и ещё нескольких, не столь значимых в нашей жизни, людей. Женькины ладони, всё так же в перчатках, смещаются за ворот моей куртки. Достаточно жёстко ложатся сзади на шею… и мне на секунду мерещится, что он сейчас банально соединит большие пальцы у меня на горле, и… просто задушит. Столько у него в глазах… всего. И мне хочется заржать от этой мысли. Потому что… это было бы супер-символично и очень-очень логично! А что? Он – родился, я – умер. Почему бы нет? Но засмеяться я не успеваю. – Что, Лёх? Надоела девочка? Или ещё раз хочешь поставить на место мальчика? – Женька снимает перчатки, швыряет их куда-то у меня за спиной, видимо, на крышу машины, и забирается голыми руками мне под куртку. Вытаскивает из-под ремня край рубашки. И прижимает ладонями поясницу. – Не отвечай. Потому что… знаешь, ты молодец. Ведь это же я продаюсь за тарелку борща… – Блядь! – говорю я ему в лицо, задохнувшись сразу ото всего: обиды – от слов, и ощущений – от прикосновения. И успеваю увидеть короткую, мимолётную и печальную усмешку прежде, чем он меня целует. Я знаю, что это мог быть абсолютно невинный, просто таки «пионерско-пенсионерский» поцелуй. Особенно учитывая обстоятельства. И я бы не удивился, если бы так и было. Если бы он отделался от меня какой-нибудь стерильной формальностью вплоть до короткого прикосновения губ к щеке, но… он целует меня так, как в порнографических режиссёрских снах снится, наверное, неугомонному Тинто Брассу. Играет на импровизированную публику. А я своим несдержанным выдохом только помогаю ему. Усиливаю степень этой намеренной демонстративности. Позволяю нашим языкам соприкоснуться раньше губ. Как будто поддерживаю эту показушность. Как будто… В первые секунды у меня мелькает бредовая мысль отпихнуть его от себя. Но… вместо этого я закрываю глаза, закидываю подбородок так, что от удара башкой о машину аж слегка звенит в ушах, обнимаю его за шею и… почти укладываю на себя. И со стороны, наверное, выгляжу совершенной девчонкой. Именно так, как в обычной жизни ненавижу выглядеть. Так, как никогда бы ему не позволил целовать себя на людях. Но вот прямо сейчас… весь мир, все люди вокруг, все мои представления о себе, все их представления обо мне могут валить к чёрту! Мне не просто наплевать на то, что они там все думают, – никого из них вовсе не существует для меня. Только мой муж. Его руки у меня под курткой, замершие между моей спиной и дверцей машины, его бёдра, тесно вжатые в мои, так плотно, что это почти больно, его язык у меня во рту, его вкус, его запах… весь он… настолько по-настоящему мой, что я на полном серьёзе верю и начинаю обдумывать варианты того, как прямо сейчас оказаться на заднем сиденье его – нашей – машины, и есть ли у нас в бардачке дежурный Pjure. Как раз прихожу к выводу, что мне всё-таки придётся его отпустить, хотя бы на несколько секунд, чтобы открыть дверь и переместиться на единственно-доступную псевдогоризонтальную поверхность… когда… Женька отстраняется сам. Прекращает затянувшийся поцелуй, слегка отодвигается и… настойчиво шевелит руками, пытаясь освободить их из-под тяжести моего веса… А я… я как дурак, ещё не понимаю… улыбаюсь, уступаю свободу его ладоням и тянусь за ним, наклоняюсь в его сторону в ожидании продолжения… – Это было достаточно убедительно? Мы в расчёте? Я падаю со своих небес на землю так стремительно, как в подростковом возрасте не просыпался после эротических снов. Кажется, даже глохну на пару секунд от непонимания и дезориентации. А потом… чувствую под ногами асфальт, за спиной холодную дверь GL, и поверх Женькиного плеча вижу, как Сашкин Juke выезжает со стоянки вслед за Lexus’ом Дениса… Наверное, я должен что-то ответить… да хотя бы… не знаю… в рожу ему дать. Но я молчу. Просто стою напротив, всё ещё очень близко, но уже бесконечно далеко. Смотрю на него. И молчу. Не тороплюсь даже поправить слегка задравшуюся куртку и выбившуюся из-под ремня рубашку… Зачем? Пока он вызволяет с крыши свои перчатки, пока обходит машину, отключает сигнализацию, усаживается за руль… я стою ровно на том же месте, всё так же молча и не шевелясь, и чувствую себя так, как… Да как мудак я себя чувствую! Ещё более от того, что, сколько бы ни стоял здесь, олицетворяя собой всех униженных и оскорблённых в одном себе, в итоге – всё равно собираюсь сесть в эту машину и поехать домой. С ним. Даже в том случае, если он и не позовёт меня с собой… но он зовёт: дверь за спиной приоткрывается, слегка ударяя меня по заднице, как бы выводя из задумчивости. Как бы намекая, что это оно и есть – приглашение. Другого не будет. Да мне и не надо другого. Мне вообще ничего не надо. И внутри у меня стерильная больничная пустота. Такая, что даже в салоне машины мне мерещится запах дезинфекции. Всю дорогу до дома я разглядываю его ладонь. Наблюдаю за тем, как перемещаются пальцы и кисть, как напрягаются сухожилия, как сдвигается запястье, как чётко вырисовываются суставы, как он выстукивает по рулю одному ему понятный нервный такт… Я смотрю на его руку, потому что мне хватает ума не таращиться на его профиль. Я и так-то почти не дышу, а если ещё начать пялиться на то, как он кусает свою губу… то всё. Никакого ума не останется вовсе. Ничего вообще не останется, кроме физического вязкого желания. Которое даже так, через все обиды, через всё на свете, вопреки всякой гордости, стремительно заполняет мою внутреннюю «больничку» и к концу поездки достигает такого предела… что я даже не пытаюсь представить, как я проведу сегодняшнюю ночь… как я сейчас приду домой, разденусь и… просто лягу спать. С ним. Не представляю и стараюсь, очень стараюсь, не думать об этом. И о том, как будет раздеваться он. И вообще… ни о чём, кроме того, чтобы не смотреть на него хотя бы сейчас. Здесь. В ограниченном пространстве машины. Не смотреть. Не… дышать. Не показывать ему, что, на самом деле, что бы он ни делал, ни говорил, как бы ни смотрел на меня… я готов простить ему всё. Совершенно. За один только намёк на то, что у меня всё ещё есть шанс… всё ещё есть. Домой мы заходим всё так же, не глядя друг на друга и не разговаривая. Даже как будто намеренно не просто сохраняя, а ещё более увеличивая дистанцию. Банальное физическое расстояние между телами, словно стремимся сравнять его с внутренней эмоциональной удалённостью. Хотя… для этого одному из нас пришлось бы незамедлительно отправиться куда-нибудь… в Тимбукту. Да и то, я на сто процентов не уверен, что это было бы достаточно далеко. Эта бредовая мысль вызывает почти истерику. Глупое и почти неконтролируемое желание заржать. Или зарыдать. Или развернуться и заорать. Так, чтобы у него уши заложило. Чтобы оглох по-настоящему. Чтобы никогда и ничего больше не смог услышать. И чтобы последним звуком в его жизни остался мой вопрос: «Чего?! Ну, чего ты добиваешься?! Чего ты хочешь от меня?! Скажи! И я сделаю! Всё что угодно! Всё вообще! Всё! Слышишь?!!» Да. Я и правда готов сделать всё, что угодно, кроме одного… я не готов уйти. А именно этого, я боюсь, он попросит, если я озвучу ему свою истерику. Да и вообще… если я просто спрошу его. Поэтому я… молчу. Я стою к нему спиной. Не вижу его. И даже в тесноте нашей прихожей – не чувствую. Мы оба умудряемся снять свои куртки так, чтобы не только не коснуться друг друга, а даже не дать почувствовать движение воздуха от этих действий. Я как раз собираюсь с силами, чтобы пройти мимо него в комнату, когда… Меня разворачивает на месте и впечатывает в стену так, словно она магнит, а я – железный человек. И пока я пытаюсь сообразить, что происходит, Женька выдёргивает у меня из рук куртку, в которую я, как идиот, вцепился, отшвыривает куда-то в сторону, перехватывает запястья и… прижимает к стене, предвосхищая всякие мои попытки сопротивляться. Поцелуй. Тот поцелуй, на который я так рассчитывал, и который так бездарно проебал на стоянке… всё-таки не был таким уж постановочно-стерильным, как он стремился мне продемонстрировать. И сейчас, наверное, самое время собирать свои дивиденды. Воспользоваться ситуацией. Этим его сумасшедшим напором. И, очевидно, никак не контролируемым желанием, резонирующим с моим собственным до такой степени, что от мгновенной слабости подгибаются колени. Но, вместе с тем, я так хорошо, так отчётливо помню это «мы в расчёте», что голос его, кажется, застрял в барабанных перепонках. Может быть, если бы он сказал хоть что-нибудь… хоть какую-нибудь очевидную банальность… просто озвучил свои желания… хотя бы самыми примитивными, обезличенными, но словами… может быть… Вот только он молчит. Он молчит… а я… я всегда любил поболтать: – Это что у нас? Востребование супружеского долга? Или ты решил, что имеешь право на поощрительный приз? В честь дня рождения? Если чё, я не планировал расплачиваться собой! У меня есть подарок попроще, ангел мой! Я почти не могу шевелиться. Не могу освободить руки, чтобы оттолкнуть его от себя. Даже в глаза ему посмотреть не могу. Я ничего не могу… но, кажется, уже сделал достаточно. Женька в буквальном смысле перестаёт дышать. Задерживает воздух. Замирает в той позе, в какой его остановили мои слова. И ему требуется несколько секунд, чтобы… – Серьёзно, Яг? Ты серьёзно считаешь себя подарком? – он начинает говорить мне прямо в плечо. И место, к которому только что прижимались его губы, обжигает его дыханием и прохладным воздухом, когда он отодвигается, отпускает мои руки и вообще… отпускает. Совсем. Делает несколько шагов назад и окидывает меня оценивающим, даже как бы слегка презрительным, взглядом с ног до головы. – Ну-ну… Он уходит из прихожей, так и не дождавшись моего ответа. Да собственно, я подозреваю, ему и нет дела до того, кем я себя считаю. Я слышу, как падает что-то очень тяжёлое и небьющееся, и почти готов предположить, что он швырнул на пол свою подставку для клюшек. И жду продолжения погрома. Но вслед за этим звуком… он просто хлопает дверью спальни и дверью ванной. Вероятно, запирается там. Отгораживается от меня всеми возможными физическими барьерами. Отправляется… в Тимбукту. А я… Я даже слегка завидую ему. Этой имеющейся у него возможности мгновенно привести себя в относительную норму. Пусть и при помощи холодной воды в душе. Я-то, при всём желании, могу уместиться в кухонную раковину только башкой. Что и делаю: засовываю голову под кран и стою так до тех пор, пока не начинает ломить от холода виски. Вода с волос ручьём стекает за шиворот, нагревается, впитывается в рубашку, джемпер, даже на джинсы её вполне хватает… пусть только на самый край ремня, но всё же. И теперь, слегка приведя себя в чувство, вернувшись в некое подобие реальности… первое, что я ощущаю, это желание выпить. Не нажраться, а просто… влить в себя некоторое количество алкоголя, чтобы отпустило перетянутые нервы. И чтобы хоть чем-нибудь себя занять. Я вытаскиваю из бара первую попавшуюся бутылку. Ставлю её на стойку. И… ну конечно! Jack. Кто же ещё? Тот, кто никогда не подведёт… Я всё ещё не собираюсь напиваться, но если уж сейчас и здесь мне в руки попался Daniels, то бокалом можно не заморачиваться. Эта бутылка совсем другая, совершенно не похожая на ту. Какое-то новое коллекционное издание. И, ощущая ладонью её нестандартную форму, я надеюсь только, что содержимое будет самым обычным. Без вкусо-ароматических чудес. Просто виски. Просто Jack Daniels. Короткий глоток которого обдирает горло так, словно я только что проглотил горсть новеньких гвоздей. В желудке становится ощутимо колко и тепло. А мне очень… непередаваемо словами как… жалко себя. В душе всё ещё шумит вода. И это даже хорошо. Под этот звук можно ни о чём не думать. Не беспокоиться о том, как мы сейчас посмотрим друг на друга. Что друг другу скажем. Или о чём промолчим. Пока я слышу воду – точно знаю, что он отгорожен от меня физическими барьерами двух дверей. Находится вне зоны моего доступа. И я могу… просто сидеть на кухне. В темноте. И пить… Второй и третий глотки отзываются в подготовленном горле лёгким покалыванием. И желанием закурить. Таким сильным, что, если бы часы не показывали час ночи, я бы отправился к Вадику за сигаретами. Хотя… возможно, четвёртый глоток нивелирует время? Я уже готов это проверить. Уже подношу бутылку ко рту и обнимаю губами горлышко, когда вспоминаю… про день рождения. И про подарок. Снова лезу в бар… достаю коробку с эмблемой Императорского фарфорового завода… ставлю на стойку и укладываюсь подбородком на сложенные руки прямо напротив. И упаковка, и сам подарок внутри неё, и даже картонная именная карточка на синей ленте, продуманы мной до мелочей. Всё, до последней детали, сделано на заказ и лично для него… белая чайная чашка, с тонкой ярко-синей полосой по внутреннему краю. Ничего особенного. Просто хороший фарфор. Любимая им форма. Удобная ручка. Просто чашка… Но я-то знаю, что если налить в неё кипяток… зелёный чай… тот самый, для которого она предназначена… то на дне, как будто бы миражом, появится панорама Волги… такая, словно стоишь на противоположной от Волгограда стороне… на той самой, до которой он мечтал доплыть… на той, про которую можно представлять себе всё, что угодно… что там… Волшебная страна, например… Я делаю четвёртый глоток. Мысленно сообщаю самому себе, что он был предпоследним. Отставляю бутылку ближе к подарку и лезу в бар за финальной деталью… потому что… я, конечно, ни за что, ни за какие блага мира, не пойду сейчас к нему, но… традиции есть традиции. Наши маленькие семейные правила. Междусобойные интимные глупости. И мне, после четырёх глотков виски, кажется жизненно необходимым их соблюдать… Минут десять уходит на поиски зажигалки. Я уже почти отчаиваюсь. Почти… Но одна из них обнаруживается в самом дальнем углу шкафчика за рядом из банок с кофе. Ни сигарет, ни пепельницы… а вот зажигалка осталась. От прошлой жизни. В этом году свечка одна. А в качестве «деньрожденьевского пирога» я использую купленный в McDonalds шоколадный маффин. Это очень по-американски, думается мне, когда я щёлкаю зажигалкой… За семь лет в каких только обстоятельствах, при каких только условиях ни приходилось мне петь эту дурацкую песню. В позапрошлом году… я пел её в ресторане, хором с целой армией его родственников и друзей, под вынос помпезного, в два яруса размером, торта с тридцатью восемью свечами. И потом, уже почти под утро, жаловался ему, что я пел, а он не слышал. – Слышал. Я слышал, как ты пел. Это было, как всегда, ужасающе… приятно. – Вот только не надо врать! Во-первых, я чудесно пою! А во-вторых, что ты мог слышать, если нас было пятьдесят человек? – Хм… возможно, ты прав, и я не слышал. Тогда, если это не ты спел: «Happy birthday my blonde Snow-White», я бы хотел выяснить, кто ещё считает меня настолько своим. И в чьём мире, кроме твоего, Белоснежка – блондинка. Пять лет назад… я пел на катке. У нас была тренировка. Не смотря ни на что, ни на какие дни рождения. И я просто… остановил музыку и запел. Я пел, а вся группа слушала. В абсолютном ахуе. А что? Я же чудесно пою! Ну, да. Свечка была воткнута в шоколадную конфету, которая почти вся растаяла у меня в ладони. И Женька так облизывал мои пальцы, что заработал от Профессора натуральный подзатыльник. А оба мы… получили невъебенных размеров нагоняй и неделю дополнительной ОФП. Тогда… Тогда я назвал его «my champion»… В первый год после свадьбы я спел «my husband»… в прошлом году – «my boy»… а в этом… – Happy birthday, Евгений Викторович… Happy birthday to you… – Спасибо… Алексей Константинович. Это так неожиданно, я так сильно пугаюсь его голоса, что чуть не падаю с высокого стула. Он стоит прямо напротив меня. В гостиной. Барная стойка с моим импровизированным натюрмортом разделяет нас, почти как граница Тимбукту. Но всё-таки он слишком близко. И становится ещё ближе, когда подходит и наклоняется к горящей свече: – Можно? Я неопределенно двигаю головой, не отрывая подбородок от своих, сложенных поверх стойки, рук, и тут же уточняю: – Конечно. Это же твой деньрожденьевский пирог. Смотри, не забудь загадать что-нибудь… чтобы небесной канцелярии было чем заняться весь следующий год. Он ничего не отвечает, но как будто и правда загадывает. Прикрывает глаза и… выдыхает, задувая свечу. Уничтожая последний источник света. Пока глаза ещё не привыкли, я не то, что вижу, а скорее, догадываюсь, что он берёт в руки бокал. Тот самый, на дне которого… Мне даже кажется, что он забыл, но… Женька весьма уверенно вытряхивает из него кольцо и… надевает на палец. Возвращает туда, где ему положено быть, заставляя моё сердце остановиться от захлестнувшей его надежды. Совершенно глупой и по-щенячьи наивной. Женька дует в бокал, как бы очищая его от накопившейся пыли, и протягивает мне: – Налей. – Это виски, – предупреждаю я, наклоняя бутылку. Он не отвечает. Пока я наливаю, пододвигает со своей стороны стул и садится. Я подталкиваю к нему его порцию виски и приподнимаю бутылку: – Твоё здоровье… Мы оба выпиваем. Он из стакана. Я из горлышка. Женька придвигает к себе маффин, откладывает в сторону погасшую свечу, разламывает его и протягивает мне половину. Не смотря на то, что я клятвенно обещал себе не напиваться. И устанавливал лимит в пять глотков… мы выпиваем ещё раз. И теперь оба заедаем огненную горечь приторно сладким кексом. Я слизываю прилипшую к губам крошку и, вопреки собственному желанию, думаю о тех крошках… которые маффин оставил на его губах. Представляю себе, как наклоняюсь через стойку и… – Лёх, а помнишь, как в прошлом году… Он не успевает договорить, а я уже вспоминаю. Горящий камин и кружку с Глинтвейном. И полный дом всяких родственников. И то, как он постоянно обнимал меня, прижимался, засовывал руки в мои карманы, целовал то в висок, то в щёку, то в шею… И как я шипел на него, как отбрыкивался, как уверял, что это совершенно неприлично. А он улыбался и закусывал губу, строил глаза. Смущал меня. Заставлял краснеть от собственных мыслей… и выпадать из реальности. И как я пел своё Happy Bithday, засунув тридцать девять свечей в один бокал с коньяком. И как он ржал, что на этот раз точно будет пожар. А я уверял его, что он не успеет понять… потому что прямо сейчас ему станет так жарко… – Жек, а ты честно загадываешь желания перед тем, как задуть свечи? – Всегда… – И как? Исполняются? Он молча протягивает мне бокал, ждёт, пока я налью. И после, в темноте, долго разглядывает свой напиток, прежде чем выпить… Я уже уверен, что он не ответит… – Трудно сказать. До недавнего времени я был уверен, что да. Исполняются… – А сейчас? – Сейчас? Сейчас я не уверен даже в собственных желаниях. Сам не знаю, хочу ли я того, о чём прошу… Действительно хочу или просто… привык загадывать. Не знаю. Первый раз в жизни… не знаю. А ты, Лёх? Я не вижу его глаз. И наверное, только поэтому нахожу в себе силы для ответа: – Что я? Если ты о желаниях, то я их не загадываю. Хотя, вот я сейчас точно знаю, чего хочу. На сто процентов. Веришь? – Верю, да. В то, что ты точно знаешь чего хочешь… Вот только знаешь ли ты, зачем? Для чего, Ягуш? – Я… – Не отвечай. Не надо, – Женька отодвигает от себя пустой стакан и встаёт. – Я спать. У меня тренировка утром. И вообще… завтра рабочий день. Спасибо… за песню, и за пирог со свечками, и… за то, что остановил… тоже. И извини за то, что я тебе наговорил там… на стоянке. Спокойной ночи, Лёш… – Да. Спокойной ночи… – я отвечаю и провожаю его глазами до двери в спальню. Смутный силуэт в темноте ночной квартиры. Как будто мираж. Настолько нереальный, что… мне просто хочется убедиться в его присутствии. Вернуть обратно. Хотя бы на пару минут. – Подарок, Жень. Может, откроешь? Он останавливается в проёме. – Тот, который попроще? – я отчётливо представляю, как он усмехается. – Не обижайся, но давай завтра? Не хочется свет включать. А в темноте… сам понимаешь… Я понимаю. Очень хорошо понимаю про подарок. Не понимаю только, будет ли у меня, у него… у нас… это самое «завтра». А если будет… то какое. И зачем…