Линия уроков
Кабы это вот... это бы вот... чтобы, то есть, не вывеска «стоп», то есть, даже не наоборот, а вот это... ну как его... чтоб... Если, выгнувшись, явит лихач огнедышащих три головы, - чтобы прыгало сердце не вскачь. Либо вовсе не прыгало бы...
Я смотрю, как он паркуется, как выходит из машины, как достаёт с заднего сидения сумку и куртку, закрывает дверь, включает сигнализацию… и останавливается. Запрокидывает голову и несколько секунд разглядывает мой силуэт в ярко освещённом проёме окна. Половина четвёртого ночи. Я бы мог выключить свет и сделать вид, что сплю. Мог бы отойти от окна. Мог бы не смотреть. Мог бы не дать ему увидеть. Но… зачем? Я ведь не только не сплю. Я ещё даже и не совершал такой попытки. Женька внизу неторопливо идёт к подъезду. Пинает ногой подвернувшуюся на пути жалкую кучку последних осенних листьев. Я смотрю в окно. Уже не на него. А просто… на освещённую тусклыми фонарями улицу Красного курсанта. На пустынную проезжую часть, отделённую от нашего подъезда импровизированным палисадником. На сиротливый остов качелей. На ровный деревянный квадрат пустой песочницы. На лавочку у подъезда. На то, как медленно гаснут фары Женькиной машины. – Ты чего не спишь? Я, конечно, слышал щелчок замка. Слышал, как он возился в прихожей, вешая куртку и снимая кроссовки. Слышал, как он пристраивал на полку свою сумку. Как споткнулся о мои ботинки. И точно знаю, что он наклонился и убрал их на место. Поднял с пола мою сумку с коньками. Убрал в шкаф. Навёл привычный порядок. И… Оборачиваюсь навстречу его вопросу. И первое, что вижу, это то… как он устал. И только потом то, как ему безразличен мой ответ. – Тебя жду. У него есть множество вариантов. Сотни тысяч. И я готов почти к любому из них. Я даже хочу, чтобы он удивился. Чтобы сказал что-нибудь ехидное. Например, уточнил, зачем именно. Или усмехнулся. Или уставился на меня с показным любопытством. Или… Но он просто проходит мимо. Исчезает в тёмном проёме дверей спальни. – Дождался уже. Ложись спать. Я больше не вижу его. Только слышу. И собираю свою картинку из этих звуков. Представляю, как он садится на кровать. Как расстёгивает браслет часов. Как снимает и аккуратно кладёт их на тумбочку. Как щёлкает выключателем ночника. Как медленно стягивает с себя толстовку. Как сходятся лопатки, когда он упирается ладонями в поясницу и откидывается назад, на несколько секунд разгружая позвоночник. Как он прикрывает глаза и падает на кровать, чтобы почти тут же встать… Дверь ванной хлопает, выводя меня из псевдомечтательного ступора. Я выключаю свет в гостиной и иду ложиться спать. Потому что… дождался, да. Чего тебе ещё? Сдёргиваю покрывало с кровати и, после секундного колебания, бросаю его на кресло. Поверх Женькиной толстовки. Я мог бы сложить. Но я никогда раньше его не складывл. Не тратил на это время. Оставлял ему возможность недовольно побубнить. А себе – посмотреть на то, как он пересекает спальню, чтобы навести порядок. Раньше… несколько недель назад. Но не сегодня. Сегодня у меня никаких возможностей. Я просто ложусь спать. Один. Выключаю ночник со своей стороны кровати. И лежу, слушая, как шумит вода. Уговариваю себя не просто закрыть глаза. А спать. Уснуть. Не слушать. Не думать о том, что дверь в ванную открыта. Что можно встать, сделать несколько шагов, повернуть ручку и… Ещё несколько недель назад, имея такое настроение, я бы уже был в ванной. Уже прижимал бы его собой к стеклянной дверце кабины, разгонял руками назойливую воду. И целовал. И с ума сходил от того, как он выгибается навстречу, как подставляется моим губам и рукам. И подставлялся бы сам. Укладывался башкой ему в ладонь и вёлся за рукой. Запрокидывал голову. И послушно тонул в его глазах. И сам вжимался бы в эту блядскую стену плечами, подчиняясь. Несколько недель назад я не имел таких настроений. Хотя он и возвращался домой гораздо раньше. И просил чай. И обнимал. И привычно утыкался носом мне в макушку. И выдыхал длинно. И так долго не отпускал… что Сашка успевала настучать по десять сообщений. И мой телефон нервно вздрагивал виброзвонком, отдаваясь этой дрожью где-то внутри. Заставляя еле заметно передёрнуть плечами и протянуть руку… в сторону от Женьки. Я не то чтобы не скучал… я просто был уверен, что так будет всегда. Что обернуться, обнять, ответить на поцелуй… всё это никогда не будет поздно. Для этого всегда найдётся время и место. И более подходящее настроение. И состояние. Я был уверен. И слушал вполуха. И раздражался от его настойчивости. И от странных, каких-то изучающих, печальных взглядов. От мелких обид. От предложений «выбросить мой телефон». Раздражался и легко расставался со всякими мыслями о том, что… соскучился. Что надо бы, и правда, хоть на вечер отключить интернет… Завтра… Так думал я несколько недель назад, засыпая под его мерное дыхание или убаюкивающий шум воды в ванной. И вот теперь. В этом моём «завтра»… ни интернета, ни телефона, ни Женьки… Ничего. Даже сна – и того не предлагается. Хотя я упрямо лежу с закрытыми глазами. Пытаюсь посчитать собственные дурацкие мысли, перескакивающие с одного на другое, но сводящиеся, в итоге, к банальному страху. К тому, что в дилемме: зайти в ванную вот сейчас или нет… Решающую роль играет моя неуверенность в том… что дверь действительно открыта. Что я поверну ручку, толкну и окажусь внутри. И я, действительно, почти совсем не волнуюсь за то, что после он может вытолкать меня взашей. Хотя… он может. И ещё как! И, вероятно, имеет на это все права. Да, будет обидно. Но… не смертельно. Просто – показательно. А вот если дверь закрыта… Эта мысль не желает додумываться. Не желает оформляться каким-либо выводом. Просто отзывается болью где-то в районе солнечного сплетения. Физически сводит мышцы диафрагмы этой неопределённостью. Очень однозначно констатируя, что никаких словесных выводов на самом деле не требуется. Я встаю с кровати и… иду на кухню. Открываю кран почти на полную мощность и, наклонившись, глотаю холодную воду, не утруждая себя поиском чашки. С облегчением чувствую, как в комплект к диафрагме, сводит от холода горло и желудок. Теперь весь я внутри напряжён, натянут и выстужен. И это никак не связано с дверью ванной комнаты. С доносящимся оттуда шумом льющейся воды. С неопределённостью моего – нашего – будущего. И туманностью настоящего. Красный огонёк часов на консоли варочной панели констатирует четыре часа восемь минут пятницы. И я зависаю, загипнотизированный мигающим двоеточием, отсчитывающим всё новые секунды неопределённости. Если быть честным – надоевшей мне за прошедший месяц до зубовного скрежета. Измучившей, измотавшей страхами, сомнениями, неуверенностью, ожиданием, ревностью и… чувством вины. Потому что да. Я виноват. И я чувствую себя виноватым. И понимаю, что Женька провёл несколько последних месяцев примерно вот так же: ожидая, сомневаясь и ревнуя… где-то на самом краю моей, богатой эмоциями, жизни. Понимаю – и раздражаюсь от того, что мне за его взглядами, и действиями, и дежурной болтовнёй, и ночным сопением не мерещились страхи. Только, казавшаяся мне абсолютно дурацкой, надуманная ревность и снисходительность. То есть… он как будто и здесь умудрился быть… сильней, независимей и… смелей. Находил в себе силы и какую-то иррациональную веру в меня – в нас – чтобы смотреть отстранённо. Чтобы не бояться. И раз за разом обнимал, прижимался, дышал в макушку, целовал, трогал, заявлял свои права… хотя я, по-настоящему, ни разу не удосужился их подтвердить. Эти его права. Не имел настроения… Вот только… я ни разу, ни одного раза, никогда… не запирал замок на двери ванной! И он… Во всяких умных, и не очень, книжках пишут, что под утро человек способен на самые странные, необдуманные и даже непоправимо радикальные действия. И я внутренне усмехаюсь, отводя взгляд от гипнотизирующих цифр и делая шаг в сторону спальни. Эти несколько мгновений, которые требуются, чтобы обойти барную стойку и донести себя до двери в комнату, по количеству мыслей, промелькнувших у меня в голове, схожи со всеми годами нашей совместной жизни. Я успеваю задержаться взглядом на сиротливом бокале, на дне которого, как в омуте времени, пылится Женькино кольцо, и вспомнить, как он скривил губы тогда… в Илюхином кабинете. Это была какая-то доля секунды. Мгновение моей надежды. Вот сейчас он вспылит. Сейчас сделает движение в сторону Авера… примерно, как в сторону Мишина, когда категорически с ним не согласен. Или хотя бы просто сощурит глаза и скажет своё прохладно-издевательское: «Нет». То, об которое способна разбиться энергия любой воли. Сила любого контракта. Власть любого начальства. Я ведь не просто был готов! Я хотел! Я уже открыл рот, чтобы поддержать его «нет» своим. Не менее, а то и более, твёрдым. Но… мой, казалось бы, такой предсказуемый, муж только коротко дёрнул углами губ, а после… улыбнулся и сказал: «Хорошо. Это всё, или ещё что-то?» И, видимо, мне стоит быть благодарным Илье за то, что он не попросил «чего-то ещё»… Это кольцо на дне тамблера – этакая издевательская фишка. Уже почти месяц бокал стоит там, куда он его поставил утром, в первую среду октября. Я не просто не убрал его в шкаф. Я не сдвинул его ни на миллиметр. Он, как постоянный сигнал бедствия, – всегда на месте. И я в любой момент времени могу убедиться: кольцо всё ещё там. На дне. И дальнейшая судьба этого кольца… мало интересует его законного обладателя. Это я, как выживший из ума Голум, перебираю в голове все нюансы и вероятности его возможного будущего. И… вот сейчас, в четыре часа утра, как всякий среднестатистический человек чувствую себя… блядь, смелым и решительным. Настолько, чтобы понимать чётко и однозначно: моя жизнь, моё будущее хоть и зависит от этого куска драгоценного металла, но… не ограничивается только им. Даже если кольцо это навсегда останется в бокале. Если мой… муж… никогда больше его не наденет. Если даже он и вовсе сейчас уже не мой. Если… Если… Если… Я всё равно не умру! И у меня впереди что-то – да будет! Пусть и без него! И почему не узнать об этом прямо сейчас? Не прекратить это изматывающее меня сосуществование в одной квартире? Не узнать, наконец, ответ? И не стоять больше у окна, ожидая, когда… Я влетаю в него почти с разбега. Врезаюсь, как в бетонную стену, со всего размаха. И решительность моих мыслей терпит абсолютное крушение. На одно мгновение я оказываюсь впечатанным в его голую спину, плечи, затылок… и автоматически подставляю руки, не давая ему отшатнуться. Как будто обнимаю. И он… как будто замирает под моими ладонями. Но мгновение заканчивается очень быстро… как и положено всякому мгновению. Женька всё-таки шагает вперёд. Чуть дальше от меня. Разворачивается. И, даже в полумраке, я вижу, что глаза его полны удивления: – Ты чего? Вот сейчас я могу получить ответы на все свои вопросы. Поставить все точки. Убедиться, что мне больше некого ждать. Или… наоборот, получить его обратно. Хотя бы попытаться. Достаточно только шагнуть… вперёд… Но я… я делаю шаг назад. Потому что вспоминаю вдруг что… Никогда… никогда больше не освобожу тебя от себя вот так… просто… Никогда… – Извини. Не думал, что ты уже… вышел. Он вглядывается в меня так долго, что я успеваю рассмотреть его всего. Целиком. До мелочей и деталей. До единственной капли воды, задержавшейся в ямке между ключиц. До влажной кромки абсолютно сухих волос. До каждой родинки и линии. То, что скрывает сумеречный свет ночника, мне услужливо подсказывает память. Так же как и то, что всё это… вот сейчас… едва ли так уж безусловно моё. – Лёх, – он делает шаг назад, ещё больше увеличивая расстояние. Отделяя меня от себя. Словно намеренно и заранее предвосхищая все мои теоретически возможные действия, – ну чё ты не спишь? Он отворачивается. Отходит от меня. Я не вижу, с каким лицом он задаёт свой вопрос, но мне явно слышится в его голосе… досада. Искреннее, обманутое ожидание. Он бы хотел, чтобы я спал. Или хотя бы делал вид. Во всяком случае… не носился по квартире, как недоделанный Отелло, неспособный даже спросить, молился ли он на ночь? – Поздно… – отвечаю я. Почти честно. – У меня лёд в половине седьмого. Спать поздно. Работать надо. – Ладно. Как хочешь. А я посплю пару часов… – он действительно укладывается. Как-то очень быстро затихает на своей половине кровати. И добавляет уже почти еле слышно: – Я завтра, если сложится, в павильоне – до половины двенадцатого. Могу тебя забрать, если надо. – Я завтра до десяти, – я говорю правду. Но эта правда звучит на удивление глупо. Так, будто я пытаюсь… донести до него свою обиду. И мне даже становится жарко от этой мысли. От того, как и что он может сейчас подумать. Мгновенно хочется начать оправдываться, уверять его, что я подожду хоть даже до половины первого. И тут же приходит понимание того, что это будет ещё глупее. – Аааа… – он переворачивается, видимо, пристраиваясь как-то удобней. Поправляет подушку и натягивает на себя одеяло почти по самые брови. – Ладно тогда. Я, на самом деле, ещё и сам не знаю, что и как вечером получится. – Может… – я останавливаю сам себя, разрываясь между желанием сказать и… нежеланием вымаливать один единственный звонок с сообщением о его планах. «Может, позвонишь, когда определишься?» Может… – Может, – неожиданно отвечает он. Так неожиданно, что я вздрагиваю в испуге, – мерещится, что он с лёгкостью читает мои мысли. Прямо вот так: из-под одеяла и на расстоянии, даже не глядя на меня. – Я напишу. – Хорошо… – под нос себе говорю я, закрывая за собой дверь ванной. У меня позади бессонная ночь, а впереди – целый бесконечный день. И, стоя под прохладным утренним душем, я стараюсь выкинуть из головы все эти дурацкие мысли: о гипотетических звонках, и… об открытой двери ванной комнаты. Потому что теперь я абсолютно точно знаю: замок открыт, но мой муж… предпочитает поспать пару часов. Или… просто не имеет настроения… *** – А что, Алексей Константиныч, пойдём, кофе выпьем? Я бы назвал это вполне себе дружеским приглашением. Голос, поза, интонации – всё как будто свидетельствует именно об этом. Вот только Алексей Николаевич не пьёт кофе. И взгляд у него живой, цепкий, твёрдый… однозначно сообщающий мне о том, что это Олегу, который на другой стороне катка, должно померещиться предложение… а мне – в двух шагах от бати – очень ясно, что это прямой приказ к исполнению. Равный тем, двадцатилетней давности: «Мальчик, в кабинет ко мне! Сию секунду!» И нет у меня сил, никаких морально-волевых, на то, чтобы оспорить это указание или хотя бы задуматься над его причинами. Тренировка была самой обычной. Самой что ни на есть стандартной утренней тренировкой. И я её вполне себе пережил. И кофе мне… действительно необходим. Вот о нём я и думаю. Всю дорогу от бортика до кофе-машины в кабинете Профессора я искренне мечтаю о чашке эспрессо. Крепкого. Двойного. И можно без сахара. Пока новая и сложная «заморская шарманка» с приятным низким гудением последовательно мелет и варит кофе. Пока закипает старенький проверенный чайник, и заваривается чай. Пока я отодвигаю в сторону от стола кресло, придвигаю стул и пытаюсь усесться на него в положении полулёжа, чему абсолютно не способствует его инквизиторская спинка. Пока Алексей Николаевич режет лимон и достаёт сахарницу и ложки. Пока возвращается в своё кресло. Все эти десятки «пока» никто из нас не произносит ни слова. Я, наконец, догадываюсь придвинуть второй стул и усаживаюсь-укладываюсь сразу на оба. Так, что голова моя оказывается как раз где-то на уровне кромки столешницы, а чашка с горячим кофе прекрасно размещается где-то на животе. Согревая. Вытесняя уже, наконец, холод. Я чувствую, как расслабляются натянутые внутри струны, и с облегчением делаю первый глоток. – Ну? – Лучше, – отвечаю я на невысказанный вопрос. Но глаз открывать не тороплюсь. Жду уточнений. И… нагоняя, если честно, тоже жду. Хотя и не понимаю – за что. Ну, так батя мне сейчас и объяснит. – И то хлеб… – Профессор звякает ложкой о край блюдца. Пару раз. – Ну, а коли лучше, так расскажи мне, мальчик, что происходит. Приходится всё-таки открыть глаза и даже слегка выползти из-под стола, чтобы посмотреть бате в лицо. – Стабильности, Алексей Николаич, нет в мире. А в остальном… как-то нормально всё. Профессор очень медленно делает глоток, отставляет в сторону чашку и с такой же скоростью наклоняется вперёд. Пододвигает к моему краю стола чистый лист формата А4 и стакан с карандашами. – Нормально, говоришь? Тогда… садись за стол тоже… нормально. И пиши. – Что писать-то? – я подчиняюсь не столько словам, сколько обманчиво спокойному голосу. Сажусь. Вытаскиваю из стакана невесть как затесавшуюся в компанию карандашей шариковую ручку и послушно заношу руку над листом. – Директору ГБОУ ДОД СДЮСШОР «Звёздный лёд» Корчагиной А.И. от тренера основного тренерского состава Ягудина А.К. Написал? Теперь в середине пиши, большими буквами: ЗАЯВЛЕНИЕ. И дальше. С новой строчки: прошу уволить меня с занимаемой должности с… Какое у нас число сегодня? Двадцать восьмое? Вот! Вот его и пиши! А чего замер-то?! Буквы забыл?! – Буквы помню… – я слегка отодвигаю от себя лист и кладу поверх него ручку. – Бать, ты ж прекрасно знаешь, что я это писать не буду. Для чего эти… выступления показательные? Я ж думал, ты серьёзное что… – Ах ты думал? Думал ты, Лёша? А у меня вот такое чувство, что ты последние несколько недель вообще не думаешь! Ни о чём! – Профессор перемещает бумагу обратно. Ко мне поближе. – Но раз ты всё-таки, слава тебе, Господи, думаешь, то давай, лист переворачивай и рисуй. – Что на этот раз? Портрет Анны Ильиничны рисовать? Или Александра Георгиевича сразу? – говорю, но лист всё-таки переворачиваю. Чистой стороной вверх. И ручку меняю на карандаш. Простой. Очень хочется спать. Или хотя бы допить кофе, сиротливо остывающий в чашке. Но, глядя на Алексей Николаича, можно с уверенность сказать, что это будет лишним. Вот это моё движение рукой в сторону чашки. Будет однозначно лишним. Сейчас. – Горшкова ты мне рисовать будешь, когда стабильность в мире наступит! А сейчас – программу Ванину рисуй! Произвольную! От старта до финиша! – А ты меня, бать, с Евгением Викторовичем не путаешь? Это он у нас… художник. А я… – А ты у нас тренер! Если, конечно, я тебя с Олегом Станиславовичем или Артуром Артуровичем не путаю! Поэтому… либо программу рисуй, либо – буквы на обратной стороне дописывай! – Буквы… картинки… – я бубню себе под нос, а Алексей Николаевич внимательно наблюдает за тем, как я черчу ориентировочную коробку и ставлю первый крестик. Типа, старт. – Палочки… галочки… стрелочки… Что ты в моих каракулях разглядеть надеешься? А, бать? Это ж… полная херня! – ставлю крестик, обозначающий финал, откладываю карандаш и вопросительно смотрю на Профессора. – Вот как-то так. – Ты не на меня смотри. Во мне, Лёша, ничего интересного. А на чертёжик свой. И скажи мне: как реально выглядит произвольная программа твоего фигуриста? – Алексей Николаич, а чё происходит-то? Мы эту программу четверть сезона катаем. С чего сейчас у тебя вопросы? – Мне больше интересно, почему у тебя их нет. Вопросов-то… – батя вздыхает и забирает лист себе. Берёт ручку и быстро, точно и уверенно, совсем не как я только что, рисует поверх моих новые крестики, стрелочки и галочки. – Вот смотри, Алексей Константиныч. Вот твои каракули – это то, что вы с Агатой Ивану поставили. А вот то, что я нарисовал, это… – …то, что он катает, – уверенно заканчиваю я. И зависаю, разглядывая рисунок. И чем больше я смотрю, тем… – Стабильности нет, говоришь? А остальное нормально всё? Что я могу ему ответить? Ну, например, что я подумал, будто он у меня о личной жизни спрашивает. Обо мне. И потому сразу хотел разговор этот закончить. Или, например, что я все эти Ванькины… наши… мои – блядь! – косяки видел… но как-то не так комплексно. И потому мне казалось, что всё не так… ужасно. А всё… ещё кошмарней, чем можно себе представить. Даже на схеме. Даже банальное покрытие съёжилось до центральной восьмёрки. В памяти тут же всплывает вся непонятно откуда взявшаяся «недорёберность» отдельных элементов. Раз за разом срываемые зубцовые прыжки. Странные эти руки в заходах… про которые я говорил. Но, видимо, недостаточно твёрдо. Или недостаточно понятно. Потому что они упрямо «вылазят» в самый неподходящий момент. А кроме всего этого… ещё и Ванькина упёртость. Дурное какое-то детское упрямство. Непобеждаемое вообще ничем. И… – Бать… – Алексей Николаевич! Заносим? – Артур, стоящий в дверях кабинета, кажется мне гротескно жизнерадостным. Таким бодрым и свежим, что даже не бывает таких людей. Чтобы в начале девятого утра и с такой довольной рожей. – Да, мальчики, заносите. Стулья уберите вот к той стене. И сюда ставьте… – Профессор резво вскакивает со своего места и говорит уже на ходу: – Лёш, чего сидишь-то? Помоги товарищам! В некотором обалдении от резкой смены настроений и деятельности, я на автомате двигаю мебель, что-то куда-то переставляю, перемещаю под чутким Профессорским руководством. Освобождаю место. Пока Олег с Артуром с трудом пропихивают в дверной проём каких-то странных геометрических форм то ли диван, то ли кушетку, то ли… просто невероятную доисторическую херню безо всякого названия. Судя по виду и дизайну которой на ней вполне мог возлежать сам дедушка Ленин. Причём в тот период, когда ещё был жив. И даже втроём у нас не сразу получается пристроить её на освобождённое место. Не с первой попытки. И не за полминуты. – Отлично! – наконец одобряет нас Профессор. – Вот так оставьте. Спасибо большое. Что б я без вас делал? – Грузчиков наняли? – спрашивает весёлый Артур. – Нанял бы. Точно! – улыбается Алексей Николаевич. – Как я сам не догадался? Старею? – И не надейтесь! – Артур снова ржёт, и мне уже хочется спросить: и чего ты такой весёлый? – Не надеюсь. Это я пошутил так. – Ключи, Алексей Николаевич… – Олег подбрасывает в руке эти самые ключи, прежде чем вернуть Профессору. – Я машину закрыл. – Спасибо, мальчик. Обоим – спасибо. – А мне? – псевдосердито уточняю я. – А тебе… – Алексей Николаевич дожидается, пока Артур с Олегом выйдут из кабинета и закроют за собой дверь, – подушка и плед в шкафу у окна. В нижнем отделении. Ключ от кабинета – на столе. Ложись. Спи. – Бать… – горло аж сдавливает на выдохе. – Нельзя так, Лёш. Нельзя. Береги себя. Хоть чуть-чуть береги. И… о том, что я тебе сказал… нарисовал, я имею ввиду, – подумай. Хорошо подумай. А потом мне расскажешь. Чего надумал-то… Мне надо что-то сказать. Так надо, что я несколько раз подряд открываю и закрываю рот. Беззвучно. Идиотски взмахиваю рукой, когда Профессор проходит мимо меня, то ли пытаюсь его остановить, то ли просто… привлечь внимание. Но он останавливается только у самой двери, уже когда берётся за ручку. – Через четыре часа разбужу. И… – он оборачивается и смотрит на меня… так, что спазм в груди достигает угрожающих масштабов, – ночевать здесь не смей, Лёш. Ты понял меня, сынок? Понял. Я так много всего понял. Так много… что аж страшно представить себе сколько понимает он… *** – Стоп! – голос Бершанского сродни режиссёрскому, управляющему процессом съёмок. Ну… или генеральной репетицией. Самым главным прогоном перед премьерой. Когда – всё! Потрачены терабайты памяти, века времени, все запасы сил. Вышли все, самые критические, сроки. Наступил тот самый ответственный момент… и главный по всем этим «тарелочкам» наблюдает в итоге и на выходе – полную хрень. Не стоящую по факту и десятой… сотой доли усилий… Я, как центральный элемент массовки, режиссёрского отчаяния не разделяю Я просто катастрофически заебался. До такой степени, что меня раздражает абсолютно всё. Липнущая к спине майка. Набившие оскомину движения. Бегущая по сотому кругу музыка. Наши с Сашкой совместные настороженно-угловатые действия. Робость её рук. И неуверенность – моих собственных. Вязкое, тяжёлое молчание. Весь невысказанный смысл которого висит в воздухе не вокруг, но между нами. И мелодия танго только усиливает, увеличивает его плотность. До такой степени напряжения, что… в качестве реакции на очередное «стоп», произнесённое Денисом, хочется просто развернуться и уйти. Послать всё на хуй! Разом! Танцы, шаги, соревнования, шоу, Дениса, Авера… И я бы с удовольствием так и сделал, если бы… в этот праздничный комплект не входил и Женька… Да. Денис говорит: «Стоп!», и мы с Сашкой шарахаемся друг от друга. Отступаем сразу на расстояние условного комфорта. Она тут же наклоняется, чтобы самым тщательным образом поправить сбившиеся гетры, а я… лезу в карман брошенной олимпийки – проверить пропущенные звонки. Их нет. Ни звонков, ни SMS, ни сообщений в WhatsApp'е и в Viber’е. Ничего. Но оба чата радостно сообщают мне, что мой муж «был в сети» семнадцать минут назад. У меня осталось полчаса зала и танго. Потом раздевалка, душ… и, видимо, такси. Невидимая рука медленно, но верно подкручивает колки внутренних струн. Повышая напряжение в солнечном сплетении ещё на градус. Это больно, но я уже почти привык. К любой боли можно привыкнуть. Почти сжиться с ней. Сродниться и не замечать. Если только она не ограничивает твою жизнь. Если только любое малейшее движение, сама попытка этого движения, не рождает новую боль… Я бестолково таращусь в экран, пытаясь понять, что будет менее болезненным для меня: написать самому или сразу вызвать такси? В стеклянной поверхности экрана – нет ответа. Нет его и у меня. В итоге я малодушно решаю, что… оставшиеся тридцать минут танцев – тоже время. Можно… подождать. – Алексей Константинович, – я чувствую его на каком-то инстинктивном уровне. Подсознательно. Все нюансы его настроения. Все оттенки его взглядов. Все тона, на которых перезвякивает его браслет. Все грани его внутреннего, почти нерушимого, баланса. Не показного, нарочитого спокойствия, а самого настоящего счастливого умения отгораживать себя, оберегать ото всего незначительного. И ото всех. Разделять. Не допускать в личное пространство любого, туда стремящегося. И искренне ненавижу его вот сейчас даже за то… что у него хорошее настроение. Что после нас с Сашкой у него нет на сегодня тренировок. Что наши с ней бестолковые косяки его почти совсем не напрягают. И ни на грамм не выводят из равновесия. – Что?! – я разворачиваюсь так стремительно, как будто хочу помешать ему подойти ближе. И он останавливается. Слегка, едва заметно, приподнимает вопросительно брови. И тут же возвращает обычное невозмутимое выражение лица. – Постарайтесь чуть больше контролировать ситуацию. – Что? – переспрашиваю удивлённо. – Я говорю: не забывайте о том, что это вы ведёте. Не давайте Александре Станиславовне расслабляться. Доводите до конца каждое движение. Не сбрасывайте окончания. Я понимаю, что вам не нравится музыка, но… – Да! Мне не нравится музыка! – я с радостью цепляюсь за этот повод, чтобы выплеснуть уже, наконец, своё раздражение. И наплевать, что музыка почти не имеет значения. Да, я хотел другую. Но достаточно спокойно воспринял отказ. Я «беспокойно» воспринимаю ЕГО. Но Денису незачем сообщать об этом дополнительный раз. – Я её не чувствую и… – И вы не на льду! – Бершанский чуть сужает глаза, и это – единственное, что выдаёт изменившийся характер эмоции. – Это не фигурное катание, это спортивный танец! Мне не нужны ваши чувства! Мне нужна техника и характер! Особенность моего спорта в том, что какая бы не зазвучала над паркетом музыка, спортсмен должен слушать её, слышать и… танцевать! Не надо рассказывать историй ни о чём, не надо демонстрировать личного отношения к мелодии! Вы на соревнованиях! Вышли – танцуйте! Всё просто! – Уверяете меня, что ваш спорт – сухая демонстрация технических умений? А танго, например, набор стандартных движений для рук и ног? Так? – Для вас – да. Для меня – нет. Представьте себе, что я завтра выйду на лёд и потребую от вас научить меня катать танго. Да ещё и медленное. Представили? И как? – Денис усмехается. – В вашем исполнении это наверняка будет эмоция, огонь и страсть. А в моём? Ковыряние вдоль борта под снисходительные улыбки профессионалов? Не обольщайтесь мыслями о том, что вы на паркете выглядите лучше. Примерно так же. И поэтому ваша задача – не распыляться на эмоции, а постараться продемонстрировать технический минимум. Неужели это не ясно? – он смотрит на меня спокойно-вопросительно. Ждёт ответа. Я молчу. С неудовольствием ощущая себя немножечко Иваном – собственным фигурнокатательным ребёнком, которому взрослый и умный объясняет прописные истины. Это обидно. Но нельзя не признать, что честно. Вот только признавать этого вслух я не собираюсь. – В некотором глобальном смысле вы, Алексей Константинович, несомненно правы: в танго нет и не может быть ни рук, ни ног, ни локтей, ни… да ничего вообще, кроме жизни и страсти! Но этому нельзя научить. Как нельзя научить любить и ненавидеть. – Хотите сказать… – Всё, что я хотел сказать, я сказал. А если вы хотите понять… посмотрите на то, как танцуют танго на аргентинских улицах. Потому что никак иначе этого не объяснить. И сейчас вам придётся поверить мне на слово: у вас с Александрой Станиславовной то, чего вы хотите, не получится. – У меня? Или у Александры Станиславовны? – У вас лично, в частности. И с Александрой Станиславовной – в общем. – А вы, Денис Маркович, сейчас о танго говорите? Бершанский не успевает ответить, его перебивают Сашкины аплодисменты. Они заставляют нас обоих вздрогнуть и обернуться на звук. Моя партнёрша сидит на лавочке. И мой телефон, лежащий рядом с ней, мигает сигнальным огоньком непрочитанного сообщения. И кроме этой равнодушной лампочки меня в этой комнате не интересует ничто. И никто. – Браво, Лёш! – она вскакивает с лавки и резким движением подхватывает с неё свои вещи. – Саш… – Не трудись. Это было очень в твоём духе. Вы меня извините, парни, но мне надо уйти пораньше. У меня… встреча. Завтра мы днём, да? – Да, – отвечает вместо меня Денис. – Отлично! Тогда, до завтра! – уже почти в дверях она оборачивается и показывает нам большой палец. – А лекция – зашибись! Круто! Сашка уходит. Нам с Денисом требуется пара минут, чтобы выйти из лёгкого замешательства и собрать свои вещи. Смартфон жжёт мне руки. Но я не хочу читать сообщение при нём. Всё внутри протестует против этого. Независимо от того, кто и что мне написал. В коридор мы выходим вместе. И мне панически мерещится, что Бершанский сейчас потащится за мной в общую раздевалку. И в душ. Я неприязненно разглядываю его лицо, отмечая, что сегодня он тоже… слегка устал. Браслет глухо звякает, когда он заправляет за ухо выбившуюся прядь. – До завтра… – я отвожу взгляд и отворачиваюсь. Иду в раздевалку. Чувствуя, что рука, сжимающая телефон, уже, по-моему, обуглилась от накала моих надежд. – До завтра, Алексей Константинович, – прилетает мне в спину. Но когда я оглядываюсь – коридор абсолютно пустой. И я, наконец, читаю сообщение: «Извини, Лёх, не сложилось. Вызови такси. И ложись спать. Я буду поздно.» Интересно, какое слово в этом сообщении для меня самое главное? «Поздно» или всё-таки «буду»? Или вовсе… «извини»? Я перебираю их в голове друг за другом. Без перерыва. До двух часов ночи. До щелчка замка входной двери, оповещающего о том… что «поздно» уже настало. Женька переодевается. Моется. Укладывается спать. Я… молчу. Просто таращусь в потолок. И кольцо на цепочке… кажется камнем…