Личная жизнь
Что-то где-то происходит, ладно, ну и пусть и бы. Люди рушат и возводят здания и судьбы. А тебе-то что до них, до сутолоки разной? Если ты – кариатида, – стой и подпирай знай.
На кухне у мамы всегда уютно. Даже зимой и в темноте. Мягкий свет от лампы над плитой почти не разгоняет полумрак. Легко рассеивается, отражаясь в слегка помятом боку джезвы. Той самой. Первой. Которую я приволок с собой из Америки. И в которой я только учился варить кофе. Медь сильно потемнела от времени, и витиеватый рисунок прилично поистёрся. Но вот так, в уютных сумерках… можно даже не закрывать глаз. Так легко представить себе, что мне совсем немного за двадцать. И стоит только позвать, как Лорик тут же ткнётся в ладони мокрым носом и нетерпеливо-тепло выдохнет под моей рукой. Можно будет усесться прямо на пол, обнять сходящую от счастья с ума собаку, зарыться руками в мягкую шерсть и… не думать ни о чём. Просто чувствовать. Быть счастливым от того, что я есть, я – Олимпийский чемпион, и я… дома. Там, где меня всегда ждут. Мне всегда рады. И… Очень трудно, на самом деле, не думать о слегка взволнованном мамином взгляде. О том, что даже она, безмерно обрадовавшись, устроив грандиозную суету вокруг меня, не задав вслух ни одного вопроса, каждым движением всё равно как будто спрашивала: «Что случилось, сынок?» Гадала и волновалась. Потому что и мама тоже, так же как я, точно знает, что мой дом не здесь… и нет в мире силы, способной на ровном месте, заставить меня сбежать из того самого дома. Пусть даже и на несколько дней. Пусть даже и к маме. Пусть даже и с учётом того, что Женька в Москве. Я… я привязан к улице Красного Курсанта, к тесноватой маленькой двушке на третьем этаже дома номер двадцать три. Так привязан, что не представляю себе жизни в другом месте. Или… с другим человеком… И что я могу сказать маме? Как объяснить, что именно это мне и надо сделать. Хотя бы попытаться представить. Другую жизнь. И мне показалось вполне логичным – представлять её именно здесь. На кухне у мамы. Зимой. И в темноте. Конечно, я не буду здесь жить. Это было бы… даже как-то… смешно. Вернуться туда, где всё насквозь пронизано моей юностью. В эту квартиру, которую я купил, объединив первые свои серьёзные призовые вместе с первыми серьёзными гонорарами. Было бы смешно. Если бы не было так печально… Если бы я не разменял пятый десяток и не вернулся к точке старта… имея на руках всем теперь известные карты. На самом деле, это так печально, что я стараюсь не думать об этом. И у меня даже иногда получается. Я уже почти готов куда-то позвонить, с кем-то договориться и начать… заниматься уже покупкой другой квартиры. Я даже составил приблизительный список параметров, которым она должна соответствовать. Я… уже пару ночей таращусь в него, стараясь вспомнить, какая мне именно разница, сколько в ней будет комнат и на каком она будет этаже… мне же, очевидно, всё равно. И я ничего не могу с этим сделать. Так же как и с тем, что, пытаясь выбрать машину, я снова и снова возвращаюсь мыслями к Cooper’у… и не могу остановиться ни на чём другом… Меняю запросы в поисковике. Рассматриваю салоны и технические характеристики. Сравниваю. Вроде даже обдумываю варианты возможных тест-драйвов. А потом… неожиданно обнаруживаю себя… где-нибудь на официальном форуме, или в Instagram, или на Youtube… разглядывающим своё прошлое. Наше прошлое. В котором маленькая голубая машинка была неотъемлемой частью жизни. Странно. Машина была моей. Но на фотках рядом с Cooper’ом почти всегда Женька. В разных ситуациях, в разное время… на стоянке аэропорта, встречающий или провожающий меня куда-то, выходящий из машины возле гольф-клуба, заглядывающий в окно снаружи, сидящий на капоте, – как я это ненавидел! – позирующий кому-то, роющийся в багажнике… десятки разных фотографий, сделанных случайными людьми, гуляющих по просторам мировой паутины… составляющих моё – личное – прошлое. Моё безусловное, смешное, в лёгкую растраченное счастье… Женька. Эти восемь дней, которые он провёл в Москве, добавили к тысячам его фотографий ещё пару десятков новых. И я бесконечно рассматриваю их. Вглядываюсь, пытаясь угадать по выражению лица, по позе, по глазам… как ему там, без меня? О чём ему думается и как спится в преддверии новой жизни? Стало ли ему легче? Почувствовал ли он уже дарованную свободу? И как ею распоряжается? Я зависаю над планшетом, залипаю на мелочах. На коротко стриженном затылке, на Янкиной ладони, лежащей в его, на новых запонках в рукавах рубашки, на улыбке, адресованной кому-то за кадром, на идиотском спортивном костюме, на шнурке на запястье, на тёмных тенях под глазами, на застёгнутой пуговице пиджака, на выглядывающей из-под козырька бейсболки пряди волос, на V-образном вырезе джемпера, на еле заметном следе от обручального кольца, на прохладном взгляде почти серых глаз… Я разглядываю его, заключенного во все эти мелочи и подробности, и сам чувствую себя пленником этих картинок. Смотреть – больно, не смотреть – не возможно. Представить, что, теперь навсегда, фотографии, интернет и телевизор – единственное, что у меня осталось… страшно до судорог. Отказаться и от этого – всё равно, что умереть… Я искренне пытаюсь вспомнить, как и чем я жил восемь лет назад. Что заставляло меня радоваться, улыбаться, просыпаться по утрам. О чём я мечтал и чему придавал значение. Какую именно жизнь я пытался защитить от него? Какое именно из своих сокровищ так сильно боялся ему доверить? И что, на самом деле, кроме себя самого, он забрал у меня сейчас? Приходится признать, что… ничего. Я против воли, всё чаще и чаще возвращаюсь мыслями к Аверу, с его наркоманско-героиновой зависимостью. Примеряю его философию на себя и, вполне ожидаемо, чувствую себя в ней болезненно неловко, как в чужой одежде. Я однозначно не наркоман. Я… скорее планета Земля, возомнившая себя уставшей от Солнца… получившая независимость. Плохо представляющая себе вокруг чего и зачем она ныне вращается. Пытающаяся разглядеть, через миллиарды световых лет, кому теперь светит её свободное Солнце. На фоне этих глупых рассуждений, особенно смешным выглядит то, что… это же я «солнце». А он… он всего-лишь «мальчик». И если разобраться, то мальчиков в мире миллионы. Теперь можно выбрать любого… Но я смотрю на его фотки в сети… и где-то в груди, что-то вовсе несуществующее и не имеющее названия, сжимается, отдаваясь болью даже в кончики пальцев, от желания… набрать номер и услышать голос… узнать, как он там… рассказать, как я здесь… убедиться, что ему это интересно… поболтать хоть о ерунде… хотя бы просто сказать «Привет!»… хотя бы просто… Я не знаю, что именно, все остальные люди понимают под словом любовь. Я даже не знаю, так ли называется то, что я чувствую, думая о нём. Но точно знаю, что если позвоню… всего этого окажется мало. Так мало, что после и вовсе невозможно будет дышать. То, что сейчас болит, сжавшись внутри, кажется, до предела… мгновенно найдёт новый предел… и устремится к нему, заставив на стену лезть от тоски, одиночества и невозможности… Поэтому я не звоню. Поэтому. И ещё потому, что обещал ему не держать. Даже руки наглядно демонстрировал. Сказал, что всё будет хорошо. А значит… всё так и должно быть. У него. Честно… если совсем честно… я хочу держать. Хочу вцепиться в него, не отпускать, привязать к себе… хоть чем. Голосом в телефонной трубке, памятью, мечтами, просьбами о прощении, сотнями сообщений в телефоне, ужинами, разбросанными по квартире вещами, невозможностью официального развода, чувством вины… чем угодно! Даже и как угодно! Хочу… но не все средства хороши. Врёт народная мудрость. Ещё как. И на войне, и в любви. Хорошо далеко не всё. Я не пытаюсь дать определение своим чувствам. Я не знаю, люблю ли я Женьку… Но, что я знаю… совершенно точно… это то, что если он может без меня, если у него получается, если выходит… то он имеет на это полное право. Право на свободу. От меня. И… последнее, чего я хочу, это быть причиной его НЕ счастья. А уж тем более… намеренно. Он смотрит на меня с фотографий. Улыбается в объективы. Что-то рассказывает настырным камерам. Обнимается с Янкой. Целует сына. Пожимает чьи-то официальные руки. Произносит не менее официальные речи. Дурачится во дворе, ловя первые в этом году снежинки. Смеётся… Он. Такой… мой. И такой теперь от меня отдельный. Несколько месяцев назад мне казалось, что у него есть какая-то жизнь. Такая, к которой я как будто не имею отношения. Мне было обидно чувствовать себя немного «босым, беременным и на кухне»… Мне хотелось… А чего, на самом деле, мне хотелось? Странно, но именно этого я не могу ни вспомнить, ни придумать заново. Чего бы мне ни хотелось тогда, сейчас это совершенно не важно. Все мои желания истёрлись и обесценились. Все. Кроме одного… Но и его я не загадываю. Смотрю на фотографии. Перечитываю его скупые и лаконичные сообщения. Жду завтра… Жду этой завтрашней реальной встречи. И боюсь её. Возможно, он боится тоже. Скорее всего, именно поэтому и приедет сразу на съёмки. Туда, где… суета, толпы людей, прямой эфир, финальное шоу… Шоу, которое мы оба проиграли. Медаль, выкованная шоубизом, не досталась ни мне, ни ему. И завтрашнее зрительское голосование едва ли как-то глобально повлияет на расстановку сил. Я – третий. Женька – последний. И сейчас особенно смешно вспоминать, как на старте Илюха пытался убедить меня в том, что мой муж станет со мной соревноваться. И как сам я думал, что Денис Маркович поставил с ним в пару лучшую партнёршу. Нет, самую талантливую – несомненно. Вот только сильно ограниченную в возможностях реализации этого таланта. За прошедшие восемь дней у меня была возможность убедиться в этом лично. Хотя, как ни странно, эти дни, отведённые на подготовку к финалу, – самые лучшие для меня за весь проект. Почти счастливые. Денис Маркович, отстраненный от последних тренировок условиями контракта, честно не появляющийся в павильоне. Танюха, оказавшаяся очень лёгкой, очень весёлой… и очень простой. Марат, неизменно составляющий ей компанию. Строгая, серьёзная и требовательная Соня. Работа, позволяющая почувствовать, что я чему-то всё-таки научился. Приятная послетренировочная усталость. Отсутствие необходимости не только общаться, но и просто встречаться с Сашкой. И даже бесконечно звучащий в первом танцевальном вокал обоих признаний Васечкина… всё это вместе… позволяет совершенно искренне не думать о том, что будет со мной после того, как проект закончится… и о том, где, как и с кем проводит свои свободные дни Бершанский… и о том, когда Софья Андреевна с Евгением Викторовичем успели втанцевать свой собственный номер… и о том, что… Ни о чём вообще… Кроме танцев и Женьки. Кроме того, что я впервые за много лет пытаюсь сделать что-то для него. Что-то… такое, что позволит «поговорить»… донести свою мысль и свои чувства не кулаком в челюсть, не бессмысленными и бесполезными словами, не невозможными теперь прикосновениями… а единственным доступным способом… посредством неосязаемой, неявной, нашей личной «шифрованной» связи. Той, которая работала всегда… никогда не отказывала… и о которой со времён детства я успел основательно подзабыть… Я не то чтобы на что-то надеюсь. Я… Я просто собираюсь танцевать для него. Завтра. *** Женька так катастрофически опаздывает, что я вполне понимаю нервно-припадочное состояние Авера, носящегося по павильону из угла в угол, матерящего всех, попадающихся под руку, людей, уже не сортируя их по рангу и значимости. Тем более, что для его нервов есть повод более глобальный: опаздывает не только Женька. И не столько он. За два с половиной часа до эфира Бершанского всё ещё нет в павильоне. Телефон его недоступен. И никто не знает, где он. – Где его носит?! Он уже час как должен здесь быть! Час! Что, вообще, происходит?! Твой где?! Лёха! Яг! – Мой ребёнка к отцу отвозил. В пробке. Скоро будет… – я почти дословно зачитываю Илюхе Женькино сообщение, вталкиваю его в кабинет и принудительно усаживаю на стул. Закрываю дверь. – Блядь! Я надеялся, что хоть он знает… – Ну да. Спасибо… – спокойно говорю я, протягивая Аверу стакан с водой. – Пей. Заканчивай орать. Думай. Что будешь делать, если Денис Маркович не придёт… – Что-что?! Что тут можно сделать?! Объявлю его, суку, без вести пропавшим! В прямом эфире, блядь! На всю страну! – Идея хорошая, конечно. Но нам-то федеральный розыск уже не поможет. Илюх, кто на его место сядет? – Кто? Я! Я сяду и буду вам, блядь, оценочки ставить! Разделю его личные пятьдесят баллов и выдам, кому захочу! Хочешь, тебе дам? А чё?! Хочешь выиграть? Полтинника хватит! А он пусть потом облезет от бешенства! Скотина малолетняя! – Мне пятидесяти не хватит. Денис Маркович может быть спокоен. Да и ты… ну чё ты орёшь-то? Может… – Илья Изяславович… – дверь неожиданно распахивается, перебивая мою успокоительную речь, впуская в кабинет… Марата. – Занят! Я занят, блядь! Не заметно, что дверь закрыта?! – Да как ты занят, весь павильон в курсе. Не очень только понятно, чем именно ты занят. Лёх, – Марик, за время произнесения своей речи успевший подойти почти вплотную к столу, смотрит на меня сверху вниз. Серьёзно. В упор. – Там Женя приехал… Ну да. Там – Женя… Здесь… Не. В общем, я и так не дурак. А и был бы им… так там… Женька. – Спасибо… – говорю я Марату. И уже почти от дверей добавляю. Илье: – Ну? Видишь? Один нашёлся. – Нашёлся. Заебись… – равнодушно и как-то заторможено-спокойно отвечает Авер. И мне мерещится, что думает он… о другом. Даже не о Денисе Марковиче он сейчас думает. Да собственно… мне тоже сейчас не до него. Не до Илюхи с его проблемами. – Он в первом. С Соней, – еле слышно говорит Марат и почти выпихивает меня за порог. – Спроси у него. Про Денса. На всякий случай. И… напиши, короче, если что… ты… – Да ясно… – так же еле слышно отвечаю я и… ну не могу удержаться: – Давай, СПИД и импотенция… удачи… Только… звукоизоляция здесь – херня, имей ввиду… – Да иди ты… в первый зал! – Ну да… – соглашаюсь я с закрытой перед моим носом дверью. И в ответ… слышу, как в замке поворачивается ключ… Вот, оказывается, у кого ключ от кабинетика… и не только от него, видимо… Кому-то, значит, свидетельство о браке – не свидетельство… а кому-то и первый канал – не достаточно первый… Может, и правда, всё дело в самоопределении? Может и так. Потому что вот сейчас я бы совершенно точно забил на все на свете договорённости с Авером. Да я… я и на ISU забивал. И всё ещё помню, как это было. Хотя, возможно, было бы гуманней забыть. Гуманнее по отношению к себе. Но память… в гремучей смеси с реальностью выдаёт такие фантазийные изображения, что у меня в момент перехватывает дыхание и отнимаются ноги. Прямо на пороге первого танцевального. Я врастаю в пол не в состоянии ни зайти внутрь, ни выйти нафиг. Разглядываю его спину, затылок, плечи, руки, успокаивающе прижимающие к себе Соню… а сам… где-то там, в другом измерении… легко преодолеваю разделяющее нас расстояние, обнимаю, зарываюсь носом в волосы, отрываю его от Ямпольской, разворачиваю лицом к себе, улыбаюсь и… целую. Прирастаю к нему за одно мгновение так, что не оторвать. Вспоминаю, приобретаю контуры его тела. Встраиваюсь в него. Дышу. Оживаю… Там. В другом измерении. Не в этом… В этом он сам отпускает Соню. Отступает на шаг и… оборачивается. – Привет, Лёх. – Привет… – меня хватает на одно слово. Даже имя отказывается произноситься вслух. И я, не в силах бороться с ним, заканчиваю про себя: «мальчик мой». Восемь дней вот сейчас кажутся вечностью. И за эту, разделяющую нас, вечность он успел как будто… измениться. Ни одна фотография из всех, до дыр засмотренных мной в интернете, не сказала мне об этом. Да, он выглядит усталым, бледным, взволнованным… да, у него круги под глазами и морщинки в уголках рта… да, он очень, до нереальности почти, коротко подстрижен… так коротко, что чёлка даже и середины лба не закрывает… да, он сильно похудел – а ведь думалось, что до этого он уже был худой, – но сейчас… Женька такой, что сердце сжимается смотреть. Хочется… хочется подойти и перетрясти всего, ощупать, убедиться, что живой… исследовать руками, губами, сердцем… и не самому стать живым, а вдохнуть в него… хоть чуть-чуть… хоть глоток той жизни, которой… похоже, что нет… И, чёрт, я не знаю, как это объяснить! Не понимаю сам! Не могу сформулировать даже до конца! Просто чувствую… что только я это и могу. Я. Сердце в груди неожиданно вспоминает, что заперто, и начинает с бешеной силой ломиться на свободу. Подскакивает куда-то в горло и бьётся теперь непосредственно в гортани. Отдаваясь даже во рту сумасшедшим «бум… бум… бум…» Перегревая все системы. Мгновенно загоняя на ту самую высоту, с которой не страшно падать. И… никакого «отпусти меня»… ничего похожего… Да щас! Я… – Всем доброго дня, вечера… Не знаю… Разрешите, Алексей Константинович… Извините… – Бершанский из-за спины просачивается в узкий дверной проём, слегка задевая меня плечом и тут же извиняясь. Это не имеет значения. Теперь ничто, кроме него, не имеет значения. Женька разворачивается на голос, а Соня почти бежит на встречу. – Денис! Где ты был? Ты почему к телефону не подходишь? Ты… – она неожиданно останавливается в шаге от него. Я вижу, как меняется её лицо, хотя не очень понимаю причин. Но, видимо, они есть. Потому что Женька тоже… удивлённо замирает, его разглядывая. Но он хотя бы молчит. А вот Соня… – Что это? Денис, когда это кончится? Где Антон?! – Тихо… – Бершанский резко дёргает её на себя. Обнимает. – Не надо, Со. Тихо. Всё хорошо. Не бойся. Это другое. Это… – Что – это?! Хочешь сказать, это не из-за него?! – Нет. Не хочу. Сонь, я потом тебе объясню… – Денис дёргает головой, как будто собирался обернуться. Посмотреть на меня. Но передумал. – Потом… – Да что тут объяснять! Господи! Ты себя видел?! Где Антон, я тебя спрашиваю! – Здравствуйте, милейшая Софья Андреевна! Я понимаю, что вас едва ли утешат мои извинения, но я всё же извиняюсь. Виноват. Не успел. Не подозревал такой прыти в этом архаровце. Извините, вы не позволите нам пройти? – второй раз за последние пять минут меня не очень вежливо отодвигают в сторону. Зато я могу, наконец, разглядеть столь ожидаемого Соней Антона – серьёзного темноволосого мужчину, приблизительно моего ровесника, прямо-таки шаблонно-неприметной внешности. И не только его… а ещё и мальчишку, которого он буквально втаскивает за собой в зал… Мальчишку, возрастом слегка за двадцать. Во всяком случае, со спины этому креативно выстриженному затылку и брендовым шмоткам, я бы больше не дал. – Антон! – Соня отпихивает от себя Дениса с явным намерением отчитать этого самого Антона, но снова теряет весь боевой запал. И снова не понятно почему. Давится заготовленной речью. Бледнеет. И выдыхает еле слышно: – Господи! – Разрешите представить: Василий Сергеевич. – Антон еле слышно вздыхает и подпихивает мальчишку вперёд так, что он чуть не падает, еле успевая за ускорением. – С Денисом Марковичем ты уже познакомился. А это – Софья Андреевна. – Господи! – ещё раз выдыхает Соня. И, как заворожённая, делает шаг вперёд. Я перевожу взгляд на Женьку, пытаясь спросить: а что происходит? Но он явно понимает не больше моего. И я даже успеваю этому порадоваться. До того как… – Привет, Антон! – говорит Женька и обменивается с «говоруном» рукопожатием. – Здравствуйте, Евгений Викторович! – Антон, в свою очередь, ещё раз подпихивает пацана в спину. – Поздоровайся! Василий Сергеевич, где твоё воспитание? – Воспитание моё в жопе! И теперь я точно знаю, в чьей! Все претензии папочке! Не мне! Ой! Я забыл! Так он же… сдох! Вот несчастье-то! Ай-яй-яй! Если я когда-то хотел увидеть Дениса Марковича, потерявшего над собой контроль… то… больше не хочу. Ещё на первых словах Бершанский, всё ещё стоящий к нам спиной, напрягается и застывает. По одной только спине и затылку отлично видно, каких трудов ему стоит не оборачиваться и не реагировать. Но, надо отдать ему должное, он прекрасно справляется… справлялся… до последних двух предложений… Что именно ещё собирался сказать Вася, остаётся тайной. Потому что на слове «сдох»… ситуация стремительно меняется. Я, честно говоря, даже не успеваю отследить. Антон перемещается, как-то так, что мальчишка за одно мгновение оказывается у него за спиной, а кулак Дениса Марковича, нацеленный Васе в лицо, встречается с раскрытой ладонью вытянутой вперёд руки. Вот силу удара я оценить вполне успеваю. По звуку столкновения, и по тому, как Дениса отбрасывает назад… Но Антон и тут ловит его за предплечье, не давая упасть, придавая вертикальное положение… тут же разворачивается на месте… и… не успевший толком понять, что происходит, пацан получает пощёчину. Оскорбительно звонкий, но явно несильный удар. – Извинись! – Да пошли вы все! – Я не нуждаюсь в его извинениях! Хором. И взгляды. Как ножи друг в друга. – Так… – Антон, поворачивает голову к Денису, одновременно хватает Васю за шкирку и протягивает Соне… портплед и небольшую сумку, которую всё это время держал в руках. – Софья Андреевна, извините этого сопляка и, будьте любезны, возьмите у меня… Мне становится сложно обходиться одной рукой. А вам, Денис Маркович, – продолжает он после паузы, потребовавшейся Соне, чтобы забрать у него вещи, – кажется, давно пора на грим? Он вам необходим, насколько я вижу! Вот и… идите… А ты… – Антон разворачивается к Васе… – Убери его отсюда… – тихо и внятно говорит Денис. – И чтобы я его больше не видел. Никогда. – У-тю-тю… – на глазах веселеет мальчик. – Чё это? Не нравлюсь? Или… наоборот? Крышу рвёт? Может… – Замолчи! – А то что? Ну?! Что ты мне сделаешь?! Пидор, блядь! Чё ты можешь?! Это не моё дело. От слова «совсем». Я, если честно, не очень понимаю, что происходит. Но… в зале Соня и мой муж. Да и я. Как бы тоже. И… я вижу, какие у Дениса глаза. Светло-золотые. Выцветшие. Страшные. – Выбирай выражения, мальчик… – все, до единого, оборачиваются на мой голос. С такими лицами, как будто… стена заговорила. И только Женька, смотрит не растеряно… не удивлённо, а… оценивая ситуацию. Явно определяя, с какой стороны прикрывать спину. Мою. Если что. И только ради одного этого взгляда мне стоило заговорить. И наплевать на всех. Настолько, что у меня вдруг включается способность к анализу, и я мгновенно обрабатываю ускользнувшие от меня до этого детали. У Дениса Марковича, например, весьма живенький фингал под глазом… не отёк, конечно, но приличное мутно-бордовое пятно, краем заползающее на переносицу… и теперь мне ясно, что вызвало Сонину первоначальную реакцию, и почему ему столь необходим грим. У Сони в руках не просто сумка, а вполне конкретная – принадлежащая Бершанскому, а, значит, и в портпледе, скорее всего, его костюм. Всё это принёс Антон. Который… не отдал Денисово имущество ни мне, ни Женьке, хотя, это было бы логично, мы оба стояли ближе, чем Соня, и мы всё-таки мужчины… но Антон отдал сумку и костюм ей. Значит… нам он не доверяет? Или… не так важно сейчас. В любом случае, судя по внешности и продемонстрированной реакции, он… На самом деле очень и очень любопытно, кто он? Скрытая за семью печатями личная жизнь Дениса Марковича? Друг? Телохранитель? Кто? И чей? Любопытно… Но удовлетворять своё любопытство сейчас абсолютно не время. Такими темпами, мы все рискуем оказаться в прямом эфире вместе со всей нашей, местами общей, местами загадочной, личной жизнью. Кроме Илюхи и Константина Львовича, этот факт, несомненно, восхитит, развлечёт и порадует ещё пару миллионов человек. А я нанимался развлекать людей только в рамках контракта. И обнародование скандалов, интриг и расследований этим контрактом не предусмотрено. Так что… – Я понятия не имею, кто ты такой. Мне наплевать, в чём конкретно проблема твоего воспитания и чьё это упущение. Не моё дело тебя воспитывать, но вот прямо сейчас тебе стоит извиниться. Или выйти вон. В последнем я готов помочь. И «дядя Антон» тебя не защитит. Выбирай. Я говорю и в наглую оттираю Антона плечом. Влезаю между ним и мальчишкой. Смотрю мелкому в глаза. Снизу вверх, блядь! Утешает, что не так глобально, как на Дениса Марковича, но тем не менее… – А ты… – Вася, и мне самому это странно, явно теряет запал. Пытается хамить, но, скорее, по инерции. Я легко его останавливаю. – Вы. – А вы кто? – послушно переспрашивает он. И тут же заводит сам себя: – Какое вам дело? Я не с вами разговаривал! – Это тебе повезло, что не со мной. А вот я с тобой разговариваю. И я что, что-то неясно сказал? Ну?! Несколько секунд мы разглядываем друг друга в упор. Я. И обалдевший ребёнок напротив. Никто не вмешивается. Тишина. Но боковым зрением я вижу, что Женька смещается чуть ближе, а Антон, почти незаметным движением корпуса, перегораживает ему подход. Вот же… блядь же! Как меня опять угораздило влезть в какую-то… хуйню! Почему именно сейчас! И почему с Женькой! Но… отступать некуда… Не бежать же теперь из зала, поджав хвост? Хули? Да пропади оно всё! Я сжимаю кулак… конечно, не для удара. А так… в качестве предварительной разминки. Усмехаюсь сам себе: молодец, Яг! Авер будет так доволен, что никакой… Башаров не утешит! И муж твой… как бы… – Извините… меня… – тихо, но вполне себе внятно, говорит Василий… Сергеевич. И я почему-то именно сейчас понимаю, кто он такой. Может, потому, что вот так, серьёзный и… спокойный… он невероятно, до мелочей мимических рефлексов, похож на отца. Такого, каким его бесконечно растиражировала пресса. Четыре года назад. Когда он… умер. Миллиардер. Меценат. Прекрасный семьянин. Столп общества. Марик не угадал: я не знал его лично… но… возможно, Женька знал… Да нет… этого просто не может быть! Представить себе… даже после смерти… Хотя… тогда как раз неудивительно, что Марат не назвал фамилии, а интернет не предлагает ни одного слова, намекающего на личную жизнь Дениса Марковича… Я бы тоже… как бы… И как на самом деле прекрасно, что это не моё дело! – Принято… – серьёзно отвечаю я и протягиваю руку: – Алексей Константинович. – Василий Сергеевич… – взгляд у него мгновенно меняется. Становится прямым и оценивающим. Я бы сказал, несоответствующим возрасту. Но вполне соответствующим... фамильным чертам. – Кораблёв… – многозначительно добавляет он после паузы. Вкладывает свою ладонь в мою. И легко улыбается, раскрашивая светло-стальные глаза тёмными тонами. Намёком на чертовщину. – Ягудин… – отвечаю я. Усмехаюсь в ответ, игнорируя громкость и значимость этого «Кораблёв» в сочетании с отчеством. – Не позорил бы ты фамилию, Василий Сергеевич. А то в другой раз не так презентабельно звучать будет. – Разберусь… – коротко и резко отвечает он. Вспыхивает глазами. Дёргает подбородком. Мальчишка. Совсем ещё ребёнок. У меня полный зал таких. Каждый божий день перед глазами. Поэтому я просто киваю в ответ: разберёшься, конечно. В итоге все и всегда разбираются. Не все и не всегда так, как надо. Но, в глобальном смысле, не мне тебя учить. Хотя бы потому… что мне наплевать. Дела нет до твоей фамилии. А если кому есть, то вот они пусть и учат… – Ребят, вы не знаете… – голова помощника режиссёра – не помню, какого именно по счёту, – появляется в дверном проёме. Прямо из-за спины Василия. Торопливо обшаривает зал взглядом и… тут же теряет первоначальную мысль, натыкаясь на Бершанского. – Денис Маркович! Что вы здесь делаете?! Мы думали, вас нет! Вы знаете, который час? Ну разве так можно?! Там вся группа уже в истерике бьётся! Илья Изяславович уже замену вам ищет! Арману звонить собирается! А что с лицом у вас? Гримёры видели? Да что вы столпились-то все в дверях! Алё! Пройти дайте! – и Васю, и меня бесцеремонно отпихивают в сторону, нисколько не интересуясь нашими фамилиями. – Денис Маркович, гримёры видели, я не поняла? – тётка-помощник смешно тычет в Бершанского пальцем, заставляя того прийти в себя и чуть отступить назад, уклоняясь от прикосновения. – Что? Нет. Не видели. Пойдёмте. Проводите меня. Сколько до эфира? – Так полтора часа! В том всё и дело! Я не знаю! Ну, как так можно! Мы вас ищем! А вы!… – А я здесь. И с первого раза вас услышал. Пойдёмте. Надо действительно что-то решить, – Денис, уже совершенно похожий на обычного себя, стремительно двигается к выходу из зала. И теперь расстроено-нервно-возмущенная дама сама еле поспевает за ним, бормоча себе под нос что-то уничижительно-ругательное. – Сонь… – уже почти в коридоре Денис оборачивается и многозначительно смотрит на Соню, всё ещё сжимающую в руках его портплед и сумку. Она отвечает ему таким же осмысленным взглядом. Транслирует что-то на расстоянии. Обещая и успокаивая. Обменивается мыслями, на секунду прикрывает глаза. Денис согласно кивает в ответ. – Жек, пожалуйста, скажи Илье Изяславовичу, что я здесь. Подойду к нему сразу после грима. И… извини за… – он коротко мажет взглядом по нарочито равнодушной фигуре Василия Сергеевича, по мне… и возвращается к Женьке. – Я теперь не успею, наверное. Но всё же в силе? Ты… – Я понял. Не волнуйся. Всё в силе. Ты, Ден, главное, синяк замажь. А то – что люди подумают, да? – Да уж… У людей будут варианты… – Денис как-то скептически-грустно кривит губы и задерживается взглядом на моих руках. – Кстати, Алексей Константинович, я в вашей защите не нуждался. И не нуждаюсь. У вас отвратительная привычка лезть не в своё дело. До добра не доведёт. Но, как человек воспитанный, вынужден вас поблагодарить. Только не подумайте, что это искренне. – А ты не подумай, что я перед тобой извинялся! Вали, фингальчик штукатурь, принцесска! В следующий раз увидимся – я проверю, как и в ком ты не нуждаешься! Денис, очевидно, восстановил уровень своего спокойствия до стандартной нормы. Не реагирует на Васино высказывание вообще никак. В прямом смысле слова. Ни один мускул на лице не вздрагивает. Ничего в нём не меняется, как будто он вовсе не слышал ни слов, ни даже голоса, их произносящего. Абсолютно счастливо глухой. Настолько идеально… что даже Яну стоило бы отправить к нему на обучение. Потому что она, в своём игнорировании меня, явно не дотягивает. Нет-нет… да и выдаст какую-никакую эмоцию. Выдавала… тут же поправляю я сам себя… Раньше… когда… Стоит мне вернуться в реальность собственной личной жизни, как всё остальное мгновенно теряет цвет, звук и смысл. Женька… Он, несколькими десятками минут ранее приготовившийся меня защищать от малолетнего хамла и здорового дядьки, оказался теперь намного ближе ко мне. Почти на расстоянии двух вытянутых рук. То есть… если бы мы оба протянули друг другу эти самые руки, то они вполне могли бы встретиться. Вот только это «если бы» очевидно относится к разряду нереальности. Женька не то чтобы прохладен и отстранён, но совершенно явно не заинтересован в прикосновениях. Моих. – Ладно… Я пойду Илье скажу, что Денис здесь... – сообщает он, слегка отступая. – Я сам… – глухо и как-то неестественно отвечаю я. Не хватало ещё, чтобы он от меня бегать начал. Лучше уж… я. – Лёх… ты… Я. В этом всё и дело, да, Жек? – Нам надо поговорить, Лёх… Кто бы спорил? – Потом, Жень. Давай… закончим это всё… – я невежливо киваю головой в сторону Сони, имея ввиду, на самом деле, не столько её, сколько шоу и танцы, которые она сейчас олицетворяет. – А потом поговорим. Да? Я невесело усмехаюсь сам себе. Своему нарочитому «да». И выхожу из зала, так и не услышав ответа.