Царевна-лягушка
С любовью к нам от нас самих Пошлём приветы на века, Не расставаясь ни на миг. До тех до самых пор, пока Неоспоримый, как приказ, Закат шепнёт: «Je t'aime», затем Пройдёт и он. Всему свой час. Прощайте все. Спасибо всем.
– Алексей Константинович, здравствуйте! А… что вы делаете? Вопрос застаёт меня где-то в полёте: приблизительно на середине между полом и тумбой. И я сначала фиксирую себя на ней, отсчитываю положенные секунды и спрыгиваю вниз. А уже потом – оборачиваюсь к Димке и отвечаю: – Работаю. Отрабатываю ОФП. Здравствуй, Дима. Перехожу в начало ряда, и Димка бесшумной тенью тащится за мной. В шесть утра в зале больше никого. Только я и он. Даже Виталик – всеобщий тренер по ОФП – задержался где-то в раздевалке. В шесть утра на ОФП приходит только штрафбат. Так что… – А за что? – спрашивает Димка, и в голосе у него абсолютно неподдельное любопытство. – А никому не скажешь? – заговорщицки уточняю я, оглядываясь через плечо, считая секунды на тумбе. – Честное слово! – горячо обещает ребёнок, и я сообщаю ему правду: – Хамил. Алексей Николаичу… Я успеваю пройти почти весь ряд. Даже – весь, учитывая тот факт, что на самую высокую тумбу, мне – нам с моим новым титаном в бедре – запрыгивать запрещено. Категорически. Но я всё равно каждый раз примериваюсь к ней. Каждый новый заход останавливаюсь перед этой высотой с… сомнением. Ведь год же уже! Целый год! В прошлый раз я через полгода уже квад крутить пытался! А здесь… Всего лишь тумба! Всего лишь… – Так вы же не спортсмен! – полувопросительно, полу-утвердительно говорит мне в спину Димка, и я, усмехнувшись, возвращаюсь в начало ряда. Устами младенца, как известно… Но он совсем не об этом. – А какая, Дима, разница? Хамить старшим всё равно не хорошо! – я выдыхаю. Спрыгиваю вниз и примеряюсь к следующей высоте. – Но иногда – очень хочется. Поэтому потом приходится расплачиваться. Вооот… так-то. Ряд заканчивается, и я снова зависаю перед последней тумбой: может, всё-таки… ? – Алексей Константинович, а можно я спрошу? – Дим, ты только это и делаешь с тех пор, как зашёл в зал. – Нет. То есть, да. Я другое спрошу, можно? – Давай… – милостиво соглашаюсь я, начиная ряд сначала. – А Евгений Викторович правда ваш муж? Хорошо, очень хорошо, что в этот момент я стою на полу. Я с надеждой оглядываюсь на дверь. Должен же, в конце концов, кто-нибудь сюда прийти. Должен же кто-то этого ребёнка контролировать. Хотя бы в смысле ОФП. Но никого нет. Только я и он. И вопрос. Если разобраться – вполне себе невинный. – Правда. Муж, – осторожно отвечаю я и выталкиваю себя вверх. На предпоследнюю тумбу. Димка за спиной подозрительно молчит. Я успеваю отсчитать, спрыгнуть и в очередной раз зависнуть перед финальным препятствием. Осталось два захода. И… можно попробовать, пока никого нет. Я же чувствую, что могу. Я же, в этом смысле, лучше знаю, чем Виталик с Профессором вместе взятые. Один раз. Один. Сейчас. – А вы его любите? Евгения Викторовича? По-настоящему? Господи, Боже мой! Ребёнок, чё тебе надо?! Вопрос заставляет меня остаться на земле, хотя я уже готов прыгнуть. Но, какое тут… Я трусливо отбегаю от Димки к началу ряда и только потом, слегка отдышавшись, отвечаю: – Люблю. – А когда вы это поняли? – Что – это? – я всего-лишь на первой тумбе, но воздуха уже как-то подозрительно не хватает. Где, блядь, Виталик? Или Олег? Кто-нибудь оцепит от меня этого садиста? – Ну… про любовь… – смешавшись, еле слышно, уточняет Димка, и на меня обрушивается… понимание. – Дииим, а почему ты спрашиваешь? – так же тихо уточняю я, спрыгиваю на пол и перехожу к следующей высоте – в прямом и переносном смысле. – П-просто так! – слишком быстро и резво отвечает Димыч и… сваливает, наконец, к стойкам. Возится, перетаскивая их по залу. Расставляя. Вымеряя расстояние. Меняя местами. Я заканчиваю упражнение. Завершаю свой оставшийся подход, уже ни секунды не зависая перед крайней тумбой. Все мысли в голове крутятся вокруг Димки. Вокруг его вопросов и возраста. Вокруг того, что он – хоть в этом повезло – не мой спортсмен и… не моя проблема. Но… вот же, блядь! – Дим, – теперь я подхожу к нему со спины и кладу руку поверх стойки, которую он пытается поправить, – почему ты спрашивал, Дим? – Просто так… – упрямо повторяет он, так и не поворачиваясь. Разглядывая пол под ногами и демонстрируя всей своей позой, что только что проглотил крайнюю опору от стойки: длинную, прямую и металлическую. Как раз в размер позвоночника. – Просто так, Дим, даже кошки не родятся, – философски изрекаю я. И тут же одёргиваю сам себя: очень умно, абсолютно по-взрослому! Но… как ещё? Я совершенно не знаю, что и как сказать! Я не умный и не взрослый! Я… – Как вы смогли ему сказать? Про любовь… Он же… мальчик… – Трудно, Дим, и страшно, – я беру его за плечи и разворачиваю к себе лицом. Димке пятнадцать. И он почти с меня ростом. Чтобы говорить, не надо присаживаться на корточки, наклоняться, строить из себя равного. Мы не равны, и я вижу это по зажмуренным от страха глазам. Я… да. Я взрослый и умный. И… ничего с этим сделать не могу. Я уже ввязался, уже начал разговор, и я же должен его закончить. Хотя бы попытаться. Я. – В любви, Дим, всегда признаваться страшно. Хоть девочке, хоть мальчику. Но, если по-настоящему любишь, то всё равно по-другому не сможешь. Потому что ещё страшнее – не признаться. Вот ты меня спросил, люблю ли я Евгения Викторовича по-настоящему. Да, Дим, люблю. Так люблю, что «настоящей» не бывает. Хоть он и… мальчик… – я говорю это всё как будто для Димки, но каждое слово даётся с какой-то невыносимой болью. Такой, словно я эти слова выдираю откуда-то из сердца. И каждое новое – увеличивает образующуюся вместо них дыру. Пустоту. От того, что… люблю. По-настоящему. Мальчика. Так люблю, что жить без него не могу. А приходится. Жить. Говорить. Дышать. Без него. – Я очень его люблю, Дим. Но я двадцать лет ждал, чтобы ему об этом сказать. И я жалею о каждом дне. О каждом. Даже о самом своём счастливом дне без него, я жалею. Но это я. А ты… – Димка распахивает глаза и пристально вглядывается в моё лицо, пытаясь обнаружить… ложь. Но я не вру. Мы не равны, но я говорю с ним, как со взрослым. Как с тем, кто любит. Влюблён. И… какая, к чёрту, разница: в девочку или мальчика! – Ты, Дима, своей головой думай. И своё сердце слушай. Себя, а не меня… – Но… – ох уж мне это «но»! Ты тут душу наизнанку выворачиваешь. Выкорчёвываешь из себя эти слова, правду эту. Подыхаешь почти. Задыхаешься от того, как это больно. А он тебе в ответ это дурацкое «но»… То самое, которое сообщает о том, что… ты-то, Алексей Константиныч, хоть и по-настоящему, хоть и так, что «настоящее» не бывает, а всё ж таки проебал своего «мальчика»… и никакая охуенская любовь тебе не помогла. И это не страшно. Пиздишь ты всё. Не страшно это. А смертельно почти. Это хуже смерти в миллион раз. Жить. Без него. Дышать. И не чувствовать, что дышишь. Смотреть. И не видеть ни одной краски. Слушать. И не слышать никаких оттенков. Это хуже, чем сдохнуть. Знать, какой могла бы быть… какой ещё совсем недавно была… твоя жизнь… и не иметь возможности её вернуть… – …это же НЕ ПРАВИЛЬНО!!! Ну да. И это тоже. Не правильно. Ребёнок, это такая ерунда! Абсолютная хуйня! Все эти правильно-не правильно. Я-то… будь я тобой… будь я собой в пятнадцать, вот сейчас… да всё на свете! Все медали, всех друзей, все деньги мира, всё разом фигурное катание и себя в нём… обменял бы, ни секунды не думая, на лишний год рядом с ним. Да что там – год?! На один поцелуй в лифте. Только не в «Империале». А в американской гостинице. Там, где первый раз услышал своё: «Алёш…» Которое на длинные, почти бесконечные, двадцать лет остановило моё сердце… Моё. И его. И… – Конечно, не правильно, Дим. Только и я тоже – не правильный. И нас с тобой, как минимум, двое… Я отпускаю его и отворачиваюсь. Потому что на разговоры нет больше сил. Я и так наговорил ему достаточно. Для него и… для себя, если честно. Это до какой такой черты, Алексей Константиныч, тебе надо было дойти, чтобы выплёскивать своё отчаяние на мальчишку? На того, у которого и своего отчаяния достаточно. Я не смотрю на Димку, потому что мне… страшно и стыдно. И у меня, наверное, я догадываюсь, такое лицо, которое совершенно не предназначено для детских глаз. А тот, единственный, для кого оно предназначено, сказал: «Отпусти меня…» А отпустить… по-настоящему отпустить, значит, избавить и его от демонстрации вот таких чувств. Мои чувства, мои страхи, моя бесцветная жизнь, моя дыра в сердце… всё это только моё. И только мне самому предстоит с этим жить. Как-то. Жить. Без Женьки. Мне. – Трое, – уверенно говорит мне в спину Димка. – Ещё Евгений Викторович. Вам повезло… *** Гравий подъездной дорожки сменяет асфальт, и я вздрагиваю от неожиданности. Звук, с которым исчезают под колёсами мелкие камешки дорожного покрытия, словно возвращает меня в реальность. И я первый раз за всю поездку задумываюсь о том, как нелепо сейчас буду выглядеть. О том, как бессмыслен и, вероятно, неуместен этот мой приезд. Глядя на появляющийся из-за поворота дом, я почти готов повернуть обратно. Наплевать на то, что охрана наверняка сообщила о моём приезде и на то, что это будет выглядеть ещё глупее и неуместнее, чем сам приезд. Мне наплевать… я вдруг словно забыл, что именно хотел здесь найти, а если совсем уж честно, никогда и не знал. Просто подчинился порыву. Довольно идиотскому, как и всё, что я последнее время пытался сделать. Или наоборот – чего пытался не делать. В общем, теперь уже ничто не имеет особенного значения. Ничто и нигде. Теперь я могу делать всё что угодно. Или не делать. Абсолютная свобода. Полная независимость. По сути – всеобъемлющая пустота. В которой бесполезно искать смысл. Так же, как бесполезно цепляться за призрачные ориентиры прошлой жизни. И… я уже готов уехать. Виктор Васильевич выходит на крыльцо как раз в тот момент, когда я слегка притормаживаю, чтобы развернуться. И его фигура, облаченная в какую-то нелепую куртку, так не вяжущуюся, не соответствующую фундаментальности и масштабности дома, отменяет всякую мою готовность. – Здрасьте… – после комфортной температуры салона на улице кажется достаточно холодно, и я слегка передёргиваю плечами. Но не тороплюсь подняться по ступенькам. Стою у самой первой из них и смотрю куда-то поверх головы стоящего на верхней тестя. – И тебе… – Виктор Васильевич медленно преодолевает разделяющую нас лестницу. – Ты чего в таком виде, Алексей Константиныч? Чай, не май месяц на улице. Пора бы уже футболку-то сменить на фуфайку. – Нормально. Я на машине…– торопливо пожимаю протянутую руку, киваю в сторону взятого у Женьки «взаймы» GL и, наконец, смотрю его отцу в лицо. Всё ещё боясь увидеть там вопрос, на который у меня нет ответа. Но единственный вопрос, который у него возникает, он тут же и озвучивает: – Ужинать будешь? – Да. Только машину в гараж поставлю. – На кухню приходи потом. Клара уже домой ушла. Обслуживать некому. Ну да. Об этом я тоже не подумал. О том, что домработница ушла домой. И о том, что… я ни о чём не подумал. И теперь уже думать поздно. Я стою на границе крыльца до тех пор, пока тесть не оборачивается от дверей: – Чего встал-то? Простудиться решил? Марш в машину! Её – в гараж, а сам – ужинать! *** Кухня встречает меня теплом и ароматом какой-то неведомой травы. Почему-то навевающим мысли то ли о сказочных колдунах, то ли о собственном муже. И Виктор Васильевич – вот так, со спины – неуловимо его напоминает. Женьку. Хотя, скорее, наоборот, это муж мой похож на отца: манерой наклонять голову, чуть сгибать колени, опираться ладонью на самый край столешницы… Конечно, это Женька похож на него. Для кого угодно. Но не для меня. Вопрос первичности в моём случае даже не стоит. Никаких сомнений в том, кто именно «оригинал»… Я разглядываю тестя и думаю о той странности, что муж мой, в общем, похож-то не на него. Он похож на маму. Лицом, характером, манерой… всем. Но если это всё «отключить», то… в каждом движении, повороте головы, позе уверенно и чётко проступает папа. И, глядя на него, вот сейчас, легко представить, каким будет Жека через двадцать-тридцать лет. И то, что я увижу его таким только по телику. Это тоже легко представить. Если слово «легко» способно выразить то, что я испытываю, представляя… – Чего ты замер опять? Ешь, давай! Остынет же! – Я чай не буду, – невпопад отвечаю я, всё-таки садясь за стол и беря в руки вилку. – Будешь, как миленький, – строго и спокойно говорит тесть. Ставит передо мной чашку и чайник. И я почему-то понимаю, что спорить бесполезно. Да мне и не очень хочется, на самом деле. – Скачешь голый! Мороз на улице, тебе никто не говорил, что зима на дворе? – Да какая зима? – отмахиваюсь я. С полным ртом получается невнятно и довольно смешно на слух. – Та, что сразу после осени, – для тупых уточняет Виктор Васильевич. Садится напротив. Пододвигает ко мне тарелку с хлебом. – И не болтай, когда жуёшь! А то подавишься! – Да что я, маленький? – Большой. Но глупый. Ешь. Потом разговаривать будешь. Полно времени-то… или ты торопишься? Обратно в город поедешь? Я коротко мотаю головой и принципиально молчу. Раз уж мне запретили. – Вот и хорошо. Рома налить тебе в чай? – он улыбается совершенно обезоруживающе. Совсем не похоже на Женьку, но… точно так же. Как будто локальное солнце внутри устроило не запланированный рассвет. Кажется, что даже лампочки под потолком загораются чуть ярче, и на кухне становится чуть теплей. Или даже не на кухне, а где-то сразу у меня в сердце. Как будто слегка оттаяло что-то невообразимо важное. То, что уже приличное количество времени было выстужено и покрыто инеем. Ну да… не зря в самом воздухе, когда я только вошёл, мне примерещились всякие колдовские штучки. Семейная магия. Не иначе… – А что, до сих пор остался? – улыбаясь, спрашиваю я. – Ты ж остался. До сих пор… – отвечает тесть, ставит на стол початую бутылку «Pirat» и ещё одну чашку. – Так чего б ему закончиться? Действительно. Я молча разливаю пахнущий волшебной травой чай и наблюдаю за тем, как тесть щедро добавляет в обе чашки ром. В голову приходит совершенно нелепая мысль, что к утру бутылка станет пустой. То есть, независимо от того, сколько мы выпьем, ром из неё просто исчезнет. Испарится. Перетечёт в другое измерение. Так же, как я. Завтра утром. И я вдруг заново вспоминаю, чувствую тот самый порыв, который погнал меня на ночь глядя из города. Заставил проехать несколько десятков километров. Чтобы оказаться здесь. На кухне. Рядом с… чужим… отцом. И становится как-то кристально ясно то, что словно было скрыто пеленой поселившегося во мне отчаяния. Я приехал попрощаться. И меня уже как будто нет. Просто Виктор Васильевич об этом ещё не знает. Хотя, возможно, догадывается. И возможно – почему бы и нет? – это его слегка даже радует. У нас не сложилось какой-то особенной дружбы, или супер-тёплых родственных отношений, или вообще… чего-то личного. Мы просто были. Как неотъемлемые части Женькиной жизни. Принимали друг друга, находили некое подобие общего языка, темы для разговоров… не ссорились и не пылали особой любовью. Я за семь лет так и не избавился от подсознательного мелкого страха сделать что-нибудь не так, повести себя как-то неправильно – и всё время стеснялся. И себя… и Женьку. Его такой лёгкой и простой «открытости». Способности смотреть, говорить, прикасаться ко мне… словно в этом нет ничего… неправильного. Словно его родители не смотрят на нас. Или… словно то, что я его муж, есть самое обычное в мире дело… С самого первого дня. С того, самого первого, совместного ужина. Наше взаимодействие с его родителями будто определилось и оформилось там, в ванной комнате… и ему – Женьке – каждый раз приходилось ломать какой-то барьер внутри меня. Заново напоминать мне о том, что его родители «не думают, что он по ночам со мной в шашки играет». Ему приходилось напоминать, но… у меня всё равно оставалось чувство, что… одно дело – мысли, а другое – действия. И я бесконечно останавливал, отстранялся, смущался… как будто старался убедить их, что мы всё-таки играем в шашки. Мы. Мастера спорта по шашкам. Не иначе… – Бери куртку, Алексей Константиныч. Пойдём на веранду. Воздухом подышим. Звёзды посмотрим. Чего сидеть-то здесь. В доме. Алексей Константиныч… Да. И это имя… приклеилось ко мне навсегда. Я не могу вспомнить ни одного раза, чтобы тесть назвал меня как-нибудь иначе. И вроде бы меня именно так и зовут. И я, несомненно, уважаемый человек, как и сказал тогда Женька, но тем не менее… Этим обращением Виктор Васильевич каждый раз заставляет меня вспоминать лёгкий паралич охватившей меня тогда паники. Страх перед тем, чтобы просто протянуть руку. Сдвинуться с места. Вот это странное чувство, что… я есть причина разрушения гармонии. Я. Именно я ворвался и разрушил их жизнь, их представления об этой жизни вообще, и о собственном сыне, в частности. Ведь до меня у Женьки была… ну да! Да!.. была жена и четверо детей. Собаки. Идеальное хозяйство. Образцовая семья. Родители, может, и не одобряли всего и безоговорочно… но, в целом, всё было правильно. Так, как должно быть. До меня… А со мной… что у него было со мной? Если быть честным, бесконечная вереница сменяющих одна другую внешних проблем. Разной степени «проблемности». Мне казалось, что всё… всё вообще, компенсировалось, нивелировалось и низводилось в ничто тем простым фактом, что мы вместе. Что я рядом с ним. А он рядом со мной. Мне казалось, что это стоит всего. Целого мира. И целой жизни. Да что там! Одна только ночь, в которой он засыпал, уткнувшись носом мне в плечо, опутав руками и ногами, прижавшись и счастливо улыбаясь, стоила миллионы этих жизней. Так мне казалось. И кажется до сих пор. Если уж быть совсем честным. И я готов был раньше, и был бы готов сейчас, этими жизнями расплачиваться. Я, не задумываясь, отдавал всё, что требовала реальность, в обмен на эти минуты, часы, дни, недели и года… рядом с ним. Жертвовал всем и ничто не воспринимал и… до сих пор ни на секунду не воспринимаю, как жертву. Но… отдавал и жертвовал не только я. И не только он. Родители, например… наши с Женькой мамы… дети… бывшие жёны… немногие, но настоящие друзья… все они чего-то лишились, что-то отдали, чем-то поступились… даже если это были всего-лишь иллюзии… они все что-то потеряли, и… ничего не получили взамен. Ведь у них не было моего оглушающего счастья. Женькиных улыбок. Солнечных взглядов. Голоса в телефонной трубке. Ощущения руки в руке. Останавливающих время поцелуев. Сумасшедших ночей. Всего того, чего нет теперь и у меня… Эта жизнь закончилась. Бесславно и безвозвратно. Теперь у нас обоих будет жизнь «после»… И что-то – я даже внутренне усмехаюсь сам над собой – например, наличие во Вселенной Дениса Марковича, заставляет думать, что Женькина жизнь после меня уже никогда не будет такой, как до… Я сместил земную ось. Нарушил хрупкое равновесие. Отменил незыблемые правила. И… не смог сохранить. Не удержал… Я. Я один. И только я виноват. Перед собственным мужем. Перед своей мамой и дочерью. Перед Гномом. Даже… перед Яной. И уж тем более, перед Виктором Васильевичем… Я виноват… Дурацкое чувство вины. Что-то такое… почти новое в арсенале моих чувств. Вот это мерзкое ощущение, что на этот раз и часовню тоже я развалил. Сначала развалил, а вот потом уже, на развалинах часовни… А вот что, кстати, Шурик там сделал? Классика кинематографа благоразумно умалчивает об этом. Оставляет простор для фантазии. Все желающие могут вообразить себе что угодно, разной степени кошмарности… Моё воображение отказывается воображать… Вот сейчас – категорически. Видимо, ему достаточно своих собственных «развалин». Вполне себе реальных. И… всё, на что сейчас способно моё воображение, это передать привет. Денису Марковичу. Непосредственно в общественный туалет французского ресторана, гордящегося своей богатой винной картой. Чтоб ты, сука, сдох! Прям там! У раковины! С недомытыми руками! Куртка, оставленная для меня тестем, слегка великовата. Загадочное свойство всех без исключения местных вещей – быть всегда чуть-чуть не по размеру. Так, словно, попадая сюда, вещи эти перестают помнить и узнавать бывших хозяев. Или вовсе… материализуются в шкафу из воздуха. Ткутся из нитей ничейного прошлого. Возникают фантомами прошлых жизней. Неизвестно чьих. Тех, кто был чуть выше, чуть шире в плечах, чуть крупнее и, наверняка, чуть умнее… нас всех. Без исключения. Я просовываю руки в рукава, и, не вытаскивая ладоней, прямо сквозь ярко-красные манжеты обхватываю горячую чашку. Запах неведомой травы всё ещё будоражит воображение настолько, что я даже успел заглянуть под крышку заварочного чайника. Чуть раньше. Но не обнаружил там ничего… необычного. Равно так же, как и знакомого. – Что это за трава? – спрашиваю я у тестя, даже не успев ещё выйти на веранду. – Алтей… – как-то очень легко и просто сообщает он. И тут же добавляет, развеивая остатки колдовского тумана: – Чтоб не заболел. Ты пей. Пей. Он чуть поворачивает голову в мою сторону, чуть разворачивается в кресле, и я снова… зависаю, разглядывая знакомые линии. Женькины. Силуэт, рука на подлокотнике, поворот головы… – Ты чего вздыхаешь-то? Устал что-ли? Так иди, спать ложись. Комната ваша знаешь где. Постель постелена… – Не. Не устал, – отвечаю я и почему-то добавляю: – Просто вы так похожи, что мне Женька померещился на секунду. А я не замечал раньше… никогда. – Так это ты соскучился, значит? Давно его нет что ли? – Три дня… – говорю – и торопливо отхлёбываю из кружки, пытаясь избежать дополнительных вопросов. – А вернётся когда? – В понедельник. Или чуть позже. Как все дела переделает… – вру я. А что ещё делать? Женька, несомненно, вернётся. В Питер. В Ленинградскую область. Сюда. К отцу. – Сашку привезёт, не знаешь? Стыдно сказать, но я не только не знаю. Я даже и подозревать не подозреваю об этом. – Не знаю. Честно. – Вот как? И ты не знаешь? А мне почему-то казалось… – А сейчас, Виктор Васильевич, всё немного не так, как раньше казалось… – Вот я и смотрю… – он неожиданно замолкает, и я застываю, как сжатая пружина. В ожидании того самого вопроса, на который нет у меня ответа. Нет, потому что на самом деле он есть. Но нет мужества его озвучить. И… – Вот я смотрю на Сашку, вижу, как он растёт, как меняется, и всё пытаюсь сына своего увидеть. Понять пытаюсь, каким он был. Мальчишкой. Чего хотел. Мечтал о чём. Словно ушедший поезд догнать пытаюсь. Разглядеть то, что не успел увидеть. То, что мимо промелькнуло… У меня ведь как? Сначала ясли и детский сад, а потом… потом сразу взрослый и самостоятельный. Мужчина. А остальное где? Где окна разбитые, колени, драки, первая любовь, ошибки, сомнения, поступки, наконец? Где всё это? Кому это всё досталось вместо меня? Хотя… ясно кому… Виктор Васильевич замолкает. Наступает тишина. В которой мне, наверное, надо что-то сказать, но я не знаю, что. И вместо этих необходимых, вроде бы, сейчас слов, в голову лезут мысли о собственной дочери. Которая тоже растёт где-то бесконечно далеко от меня. Потому что я так выбрал. Решил. Снова я. – Мы, когда в Питер переехали… мне очень трудно было. Первое время – невыносимо просто. Казалось бы, вот оно – счастье. Наконец, все вместе. Все рядом. Каждую копейку считать не надо. Думать, чем завтра Ленку кормить. И на какие шиши Таню к Женьке отправить. Ничего не надо. Всё есть. И всё сын заработал. Мой сын… Он так и сказал: «Отдыхай, пап. Теперь я буду работать.» Вот так и получилось: Женька – работает, Таня – помогает, Ленка – взрослая уже, а я… я вроде лишнего колеса в телеге… – Он вас любит очень. Женька. – Спасибо, Алексей Константиныч, но я знаю. Это я всё тогда думал. Давно. Мне, дураку, казалось, что вот, наконец, соберёмся вместе. Станем жить, как люди. А какие люди? Как они живут? Об этом я не думал. Мне тогда обидно было. Я на Женьку смотрел, и так мне себя жалко было… потому что он вырос, а я его ничему научить не успел. Какой я тогда отец? Если сын только с виду – я. А всё, что внутри – он. – Он – это батя, что ли? Алексей Николаич? – Вот и слово это ваше меня обижало. Ты знаешь, например, что Женька, когда жениться собрался на Маше, он сначала Мишину позвонил? Сначала ему сказал, а потом – нам. – Так это ж перед Олимпиадой было! Я б тоже сначала тренеру сказал… и вот если б она разрешила… – Разрешила? Ты думаешь, он ему разрешил или Женька у него это разрешение спрашивал? Мой сын никогда ничего ни у кого не спрашивает. Ни у тренера, ни у нас с матерью. Сам всё знает. И это он в Таню такой. Она тоже всегда всё знала. На все вопросы у неё ответ был. Сильная она была. Духом сильная. Никогда не жаловалась ни на что. И не отступала. И Женька такой же. Стержень в нём Танин. И это главное. А всё остальное – потом уже, сверху. Я это – всё остальное – не всегда одобряю, понимаю даже не всегда. Но знаю точно – вот то, что он такой самостоятельный… это моё воспитание. Которого как будто не было. И жене моей, сильной и смелой, для счастья я нужен был. Так же, как и она мне. Не меньше. А то и больше. А то, что кажется… так жизнь всегда немного не такая, как кажется. И вместе её прожить, Лёш, это тебе не поле перейти… – Упрямый… – я запрокидываю голову и улыбаюсь тёмному, почти чёрному, небу, вспоминая. – Я бы даже сказал, упёртый он был. Маленький такой баран. Бесил меня до крайности. Упёртостью этой. И ещё… наивностью какой-то. Мне в детстве казалось, что он притворяется всё время. Потому что не может человек таким доверчивым быть. А если может – то дурак. То есть, я думал, что он дурак. А потом оказалось – что я. Он в детстве таким как сейчас был. Настоящим. Упрямым и наивным. Сильным. Смелым. Лучше меня он был. И есть. Я думаю. – Это ты мне сейчас, как Владимир Ильич о партии: ум, честь да совесть… Спасибо, конечно. Но, ты думаешь, я не знаю, какой он? И как с ним непросто? – Я… – С тобой тоже. Я и не сомневаюсь. Но что б ты о себе ни думал, на него глядя, – не бывает только один виноват. Когда всё кажется немного не таким… тогда оба виноваты. Слышишь меня? – Вы же не знаете… – А я и не хочу знать! Это ваше дело. Вы семья. Вы в своей семье сами и разбирайтесь. Без советчиков. Некоторое время мы оба молчим. Я думаю о том, что мы уже как будто и разобрались. И все наши разборки уместились в два предложения. Теперь и захоти я, никакие советы уже не помогут. А я и не за ними приехал… я… – Чай будешь ещё? – Виктор Васильевич встаёт со своего кресла, и я ловлю его за руку, когда он пытается забрать мою чашку. – Виктор Васильевич, а я вам каким кажусь? – А какое это значение имеет? – он заглядывает мне в лицо, словно правда ждёт ответа. Но я молчу. И у меня, наверное, такой умоляющий взгляд, что тесть не выдерживает первым: – Царевной ты мне кажешься. Лягушкой. От которой мой дурак кожу сжёг. И лазает теперь по болотам – Кощея ищет. Устраивает тебя такой ответ? – А вы в этой сказке Царь, значит? – А я в этой сказке отец дурака, значит. Так чай будешь? – Буду, – я отпускаю его рукав, и тесть почти успевает зайти в дом, когда меня выталкивает из кресла неясным внутренним порывом, и я догоняю его, снова цепляю за одежду, заставляю остановиться и… с удивлением слушаю сам себя: – Виктор Васильевич, я… простите меня. Я знаю, что это глупо… за такое прощения не просят. Но… совсем промолчать я тоже не могу. Это будет как будто я не понимаю. А я… Вам столько досталось из-за меня. Из-за нас. Теперь, выходит, ещё больше достанется, а всё… в пустую всё! Понимаете? И это я виноват! И… простите меня, пожалуйста… – В пустую, считаешь? Эх… Вот лягушка и есть! Сейчас бы Таня тебя за такие-то слова так «простила»… – он смотрит неожиданно строго. Мне даже мерещится, что с каким-то злым разочарованием. Так смотрит, что я торопливо отвожу глаза и отпускаю его. Чего я, собственно, хотел? Чтобы он сказал: «Ничего страшного, Алексей Константинович»? Отпустил мне все грехи? Чего? Да хрен знает! Я уж точно не знаю! И чувствую себя идиотом. Лягушкой. Без всякой Царевны. И без всякой перспективы встретить Царевича. Пусть и дурака… – Ты знаешь, что он матери сказал? В тот раз, когда позвонил из Казани? Знаешь? Я качаю головой, так и не поднимая глаз. Я не знаю. Понятия не имею. – Мать спросила: «Женя, ты выиграл?». А он сказал: «Я выиграл, мам. Я себя выиграл». Мы тогда не поняли ничего. И долго не понимали потом. Даже когда в гости вас звали – не понимали. Трудно было. Тяжело. И досталось нам. Тут ты прав. Так досталось, как мы себе и представить не могли. Но с чего ты взял, что это из-за тебя или для тебя? Он мой сын. Женька мой сын. И всё, что я делал, делаю, и буду делать – из-за него и для него. А то, что он всё, что делает – для тебя и из-за тебя… так это его дело. Его выбор. Его счастье. Он тебя любит. А я – его. Уравнение-то простое, Алексей Константиныч. Проще некуда. Или тебе надо, чтобы я тебя любил? – Чёрт! – слово срывается само собой. Квинтэссенцией накативших эмоций. Воспоминаниями о тихом Женькином шёпоте в темноте ночной квартиры: «Это всего лишь мои родители… Они любят меня, а я люблю тебя… Я тебя так люблю, Лёх, что… вообще ничего не бойся. Никогда.» – Ты нормальный мужик, Лёш. Честный, открытый, настоящий. Я знаю, что ты Женьку моего любишь. И мне не надо больше ничего. Ни спокойствия, ни жизни другой, ни… зятя. И знать мне ничего больше не надо. Я же сказал: вдвоём разбирайтесь. В своей семье – сами. Жизнь – она длинная. Так ещё не раз и не два чёрт знает что вам покажется. А сдаться – оно всегда проще всего. Неужто и это я тебе объяснять должен? Честному мне нечего сказать в ответ. – Так что – чай? – И чай, и ром, и травы ваши… Виктор Васильевич отправляется колдовать. Готовить своё магическое зелье. Которое – чтоб я не заболел. А я снова сажусь в кресло. Снова разглядываю небо. Тёмное. Тяжёлое. Зимнее. Затянутое низкими облаками. Тучами. Которые уже который день обещают городу снег. Обещают, но не исполняют своих обещаний. Словно раздумывают. Набирают силу… – Обманул я тебя? – В каком смысле? – В смысле звёзд, – тесть протягивает мне кружку. И она мгновенно согревает слегка озябшие ладони. Воздух вокруг наполняется ароматом. Алтея и рома. Я вдыхаю его длинно-длинно. И задерживаю внутри. Если уж колдовство, если магия… то пусть уж на полную катушку. Чтоб без шансов. – Да Бог с ними. И без них… хорошо… – отвечаю я после выдоха и делаю большой глоток. Ром обжигает, чай согревает, а алтей слегка горчит на языке. Виктор Васильевич улыбается, на меня глядя. Мне хорошо. Спокойно. И очень горько… Я точно знаю, что сдаться не всегда проще. Иногда… сдаться – самое сложное в жизни. Самое трудное. Потому что… сражаемся мы как будто вместе, даже если друг против друга, всё равно – вместе. А сдаваться… сдаваться всегда приходится одному.