Мой друг
Вы нам простите, если что, Мы ж, если что, простим вам тоже. Какие могут быть упрёки, право, Коль так ничтожна их цена! Мы пожелали вам добра, Вы пожелали нам того же, И мы шагаем по дороге, И не кончается она.
– Твоё? – Илюха, словно нехотя, отрывает взгляд от обручального кольца на дне бокала, но на меня всё равно не смотрит. Подтягивает к себе стопку разноцветных стикеров, аккуратно лежащую рядом с Женькиными карандашами, и одним движением пальцев раскладывает их на столешнице импровизированным веером. – Моё, – согласно киваю я, наблюдая за процессом «сворачивания-разворачивания» веера. И даже не так уж и обманываю. Если разобраться, то ещё неизвестно, какое из колец больше моё. То, которое уже утром четвёртого ноября снова оказалось в бокале, или то, которое соседствует с крестиком у меня на груди. Формально… то, что в бокале, конечно, Женькино. Он его носил. Он его снял. Он его в этот бокал положил. И забрать его оттуда тоже только в его власти. Но по-настоящему кольцо это моё. Это я его вымечтал. Я его хотел. Я его на Женьку надел. И оно символ… моей любви. И моей семейной жизни. Так что… – А его где? – А ты пришёл про наши кольца узнать? – я отвечаю вопросом на вопрос, потому что однозначного ответа у меня нет. И потому что… последнее, чего я хочу, это обсуждать с Авером свою личную жизнь. – Спустя сто лет? Сам того не желая, я очень удачно перевожу стрелки. Даю Илюхе возможность вырулить хоть на какую прямую. Начать хоть с чего-то. И он с радостью и излишней бодростью хватается за эту соломинку. – Лёх! А я до сих пор, между прочим, не понимаю! Что случилось-то? Что я не так сделал? Сто лет прошло! Откуда столько ехидства? – Ты правда ради этого пришёл? Вот именно сейчас выяснить, что ты сто лет назад не так сделал? Илюх… – я обхожу барную стойку, игнорируя его вопросительно-настороженный взгляд, поворачиваюсь к нему спиной и открываю дверь холодильника. Внутри еда. То есть… прямо настоящая. Не кусок колбасы или сыра, не сиротские сосиски, не десяток сырых яиц… а… две аккуратных кастрюльки и одна сковородка. Суп. Макароны. Котлеты. Я по дурной привычке обшариваю глазами поверхность двери холодильника в поисках яркого квадратика стикера. Потому что… волшебство и чудеса должна сопровождать какая-нибудь записка. Написанное кое-как что-нибудь, содержащее в себе сразу и объяснения происходящему, и ядовито-ласковую подколку на тему моей реакции, и точно вымеренную дозу любви. Такое что-нибудь, чтобы я сразу почувствовал его присутствие. И улыбнулся. И… сделался счастливым. Я. У себя дома… Но холодильник нем. Как и положено холодильнику. И его стерильная, девственно-чистая поверхность словно напоминает мне – время записок прошло. Вытекло у меня сквозь пальцы. И вовсе не только что. Так давно, что пора бы уже привыкнуть. Пора бы уже начать распознавать сообщения не в словах, записках, забавных мелочах и намеренных глупостях… а вот… в кастрюльках с едой, например. Пора бы. Это точно. Вот только я до сих пор не умею. То есть, я понимаю, что в этом наличие еды присутствует некоторое сообщение… но достоверно расшифровать его – не в моих скромных силах… Вот суп. Он вполне может говорить о том, что Женька… думал обо мне. В смысле проявления заботы и беспокойства. Понимания того, что я непосредственно из недр эконом-класса «Аэрофлота». Что я работал, устал, не жрал… что кофе – плохой помощник в деле утоления голода… что… На самом деле, если принять всё так, как мечтается, то… эти кастрюли в холодильнике – маячок моей надежды. Проблеск былого счастья. Знак внимания, выходящий за рамки нашего с мужем спокойного нейтралитета. Выходящий настолько далеко, что… задохнуться можно от счастья. Прямо на месте. Реально. Но… Да. Проблема этого «но» в том, что ни одно сообщение из тех, что не выражены в конкретных словах, я не могу… не умею сейчас расшифровать однозначно и с уверенностью. Ведь эти же самые кастрюли и сковородки – причина моего вселенского ликования – вполне могут оказаться… свидетельством прямо противоположного положения вещей. Ну, правда! Где бульоны и фарши, а где – мой муж! Женька, жарящий котлеты… это настолько нереально, что даже моё буйное воображение отказывается отрисовывать сопутствующую картинку. То есть, это даже представить себе не возможно. А уж предположить, что это происходило в реальности… А значит, пока я зависал в Казани, опекая и контролируя своего ребёнка, пока я работал и зарабатывал медали, у нас дома кто-то был. Кто-то хозяйничал на моей кухне. Командовал моими кастрюлями. И… кормил моего мужа… Хорошо, если это была вездесущая Ирка, или сердобольная Ленка, забежавшая проведать оставшегося в одиночестве брата, или… Всё. Никакого иного «или» в арсенале, существующем под эгидой слова «хорошо», не осталось. Все остальные варианты вполне себе помещаются под знамёнами слова «пиздец»… – Лёх, ты чего там увидел-то? Илюха. Да. У меня вот тоже… гости. Не успел порог перешагнуть, а уже как бы не один. Так с чего я вдруг решил, что всё останется, как раньше. Как всегда. Что я уеду, а Женька… станет скучать. Не я ли организовал ему право… Стоп! Дома. Это прямо таки ключевое слово. У нас дома. Не может быть. Не может. И всё. – Илюх, ты есть хочешь? – Нет, спасибо. Кофе бы выпил… – Тогда жди, пока я поем. Или… над плитой джезва и кофе – вари самостоятельно. – А растворимого нет? – с надеждой уточняет Авер, глядя на то, как я деловито наливаю в тарелку суп. – Растворимого? У меня? – я даже отвлекаюсь от процесса и разглядываю его с некоторым интересом. – Ты ещё чай в пакетиках попроси! – А что? Тоже без шансов? Тогда я тебя подожду. – Может, всё-таки поешь? А то… как-то неловко смотреть на тебя… – Нет. Я не буду. А ты ешь. Не стесняйся. Я… – он замолкает, наблюдает за тем, как я стелю на стол салфетку, достаю приборы, режу обнаруженный в хлебнице хлеб. И продолжает только после того, как микроволновка отчитывается противным писком о том, что функцию разогрева выполнила полностью, а я достаю свой суп и усаживаюсь есть. – Слушай, Яг… Сейчас смотрел на тебя и подумал… поймал себя на мысли… я ведь вообще не представлял себе, как вы живёте. Это так странно… извини, но я не знаю, как по-другому сказать… обычно как-то. – А чего ты ожидал? Как, по-твоему, мы жить должны? – Не знаю. Я не думал об этом. Поэтому и объяснить не могу. Ну вот ты… пришёл с работы: в холодильнике обед, в кухне порядок, карандашики, вон, его на столе, куртки в прихожей… Не знаю… Я не знаю, Лёх, чего я ожидал… и как объяснить тебе, не знаю. И зачем я всё это говорю, тоже… не знаю… Илюха прикрывает глаза. Отводит взгляд. Долго сидит, уставившись на дно бокала. Глядя явно куда-то мимо Женькиного кольца, лежащего на дне. Я ем. Сосредоточенно и неторопливо. В полной мере отдаваясь процессу. И только когда первое в тарелке заканчивается, а второе – оправляется в микроволновку, разрушаю сковавшую Авера тишину. Сразу и однозначно давая ему понять: я знаю, о чём он пришёл поговорить. Я понимаю – или во всяком случае уверен, что понимаю, – отчего его так «накрыло» видом нашей «обычной», такой «нормальной» жизни. И не собираюсь подбирать слова и выискивать выражения, щадящие чьи-либо чувства. – Любишь его, Илюх? Я не успеваю договорить, а он уже делается похож на гипсовую статую. Неодушевлённый предмет интерьера, не обязанный отвечать ни на чьи вопросы. Даже на самые невинные, типа, «Как пройти в библиотеку?» Становится очевидно, что говорить нам не о чем. Мы друг другу никто. Даже не собутыльники. Чужие. Абсолютно. Совершенно чужие люди. Остаётся только удивляться… Вообще, что этот малознакомый человек делает у меня дома? «Зачем ты пришёл?» – хочу задать я следующий вопрос. Единственный, который остался. Но не успеваю, потому что он неожиданно отвечает на первый. – О чём ты говоришь, Лёх? Какая любовь? Как можно любить то, от чего ты зависим? Марат… – Илюха спотыкается на имени. Словно теряет равновесие. И некоторое время молчит, пытаясь восстановить и без того хрупкий баланс. Я не мешаю. Я даже не смотрю на него. Встаю из-за стола и отправляюсь варить кофе. Терпеливо ожидая продолжения. Думая над тем, что уже сказано. Зависим… я ведь тоже, несомненно, совершенно, возможно даже, удручающе, зависим. От собственного мужа. И, следуя Илюхиной логике… должен быть благодарен мирозданию за возможность от этой зависимости избавиться. Перетерпеть. Пережить. Изжить вовсе. Вытравить эту зависимость… как дурную привычку. С радостью почувствовать вкус обновлённой реальности. Стать свободным. Расправить крылья этой свободы и лететь в новую жизнь… Вот только всё внутри меня сопротивляется этой логике. Отторгает её, как нечто инородное. Как будто сами эти рассуждения есть нечто такое, что способно нанести непоправимый вред. Мысли о том, чтобы освободиться и не зависеть… Мысли… а не Женька. А вот Женька… – Знаешь, Лёх… спросить у меня про любовь… это всё равно, что спросить у наркомана со стажем, любит ли он героин… Как ты думаешь, любит? – Ну… если ты так воспринимаешь, то тогда конечно. Скорее, ненавидишь… – я переливаю кофе из джезвы в чашку. Ставлю её перед Ильёй. – Сливки? – Нет. – Больше предложить нечего. Извини. Мы снова молчим. Мне не только нечего предложить к кофе, мне и сказать-то нечего. Слишком разные у нас представления о… обо всём. Слишком мало мы друг о друге знаем, чтобы начинать друг друга чему-то учить. Хотя, если быть честным, я вполне могу его понять. Когда-то давно… я ведь тоже был уверен, что нет – не бывает по определению – никакой такой любви. Тоже представлял себе Жеку некой отрицательной силой, разрушающей меня и мою, такую прекрасную, простую и понятную, счастливую жизнь. Ошибался. И эта ошибка чуть не стоила… Чего? Я кручу в голове слова, пытаясь подобрать определения. И против всякого желания в памяти всплывают давно, кажется, забытые подробности. Костюм в идеальную полоску; слегка измятая Женькина футболка; вытертые на коленях джинсы; босые ноги; внимательный взгляд; саднящая кожа на сбитых костяшках; звук от разлетающихся по ванной комнате пуговиц; удивление в его глазах; голос… его голос… который, если прислушаться, до сих пор звучит в ушах… способный, как и тогда, мгновенно расставить по местам всё… и всех… «Давай, не стесняйся!» Сейчас невозможно представить, что было бы, если бы я «не застеснялся». Со мной. С ним. С нами, в конце концов. Ведь «мы» уже были. Настоящие. Реальные. Мы. Просто я… не думал об этом. Я вообще ни о чём не думал. Кроме собственной сумасшедшей, казавшейся мне безумной, ненормальной почти, зависимости. И стремления от неё избавиться. Любой ценой… Понадобилось много времени, чтобы понять. Осознать. Как-то… принять очевидное. То, что дело вовсе не в нём. Что если моя жизнь рушится, то… едва ли в этом виноват кто-то извне. И уж тем более… в последнюю очередь… Женька… Жека… мальчик мой… и ангел… и даже… оплаченная шлюха… Хотя… тут я конечно не прав… скорее уж НЕ оплаченная… не деньгами уж точно… Я усмехаюсь собственным мыслям. Получается тоскливо. Я даже без всякого зеркала понимаю, что лицо… не для Авера сейчас выражение моего лица. Так же, как мысли. Потому что… каждый сам кузнец, как всем известно. И… хочешь быть наркоманом – будь им. А я буду… тем, кем я хочу. Или могу. Или не могу, но… – Осуждаешь? – Илюха утыкается взглядом в свою пустую чашку. Вяло ковыряет в ней ложкой, беспокоя ровный пласт лежащей на дне кофейной гущи. – Скажи уж что-нибудь! Лёх! – Что тебе сказать, Илюх? Что ты хочешь услышать? Я не осуждаю, не одобряю, не отрицаю и не поддерживаю. Я не имею мнения, потому что… это не моё дело. Я случайно оказался там, где не надо. Услышал то, что слышать был не должен. Увидел то, что для моих глаз не предназначалось. Узнал о том, о чём мне знать не положено… и… – Типа, до этого ты не знал? Не догадывался? Не видел? И он ни разу, никогда, по-пьянке даже, ничего тебе не рассказал? Да я в жизни не поверю! – Не верь. Твоё дело. – Яг! – Авер отпихивает от себя чашку и морщится, когда от этого движения ложка слетает с блюдца и глухо звякает об стол, оставляя на поверхности столешницы микроскопическое кофейное пятно. Илюха с досадой растирает его пальцами. Втирая в дерево. Вызывая странное чувство… недораздражения… у меня внутри. – Предположим, я ещё могу поверить в то, что ты ничего не видел! Ты вообще, кроме Жени своего, ничего не видишь! Но Марат! Яг, ты с ним пополам цистерну за десять лет выпил! И он всё это время молчал? Да у него… – Что – у него? Авер… – я отбираю у него чашку и ложку. Встаю. Протираю стол. Оказываюсь совсем близко к нему. Даже чуть наклоняюсь и поворачиваю голову. Говорю прямо в глаза глядя. – Я с ним десять дней назад пил. Водку. Много. И он мне о тебе не рассказывал. Даже имени твоего вслух не произнёс. Ни разу. А в павильоне тогда… – выражение лица Марата неожиданно вспыхивает перед глазами яркой статической картинкой. Подробностями. Взглядом. Губами. Ломающимися чертами. Отчаянием и решимостью. Как будто он прямо сейчас… сию секунду… снова смотрит на меня. Он. Не Илья. И… я вдруг отчётливо и ясно вспоминаю: это не моё дело. Если бы кому-то из них нужен был мой совет… или моя помощь… или моё мнение… или, хотя бы, просто поговорить… они бы мне об этом сообщили. А так… кто я, собственно, такой? – В павильоне… я просто оказался не в то время не в том месте. – Ну, тогда что? Извини тогда, что припёрся без приглашения. Я собственно… да, ерунда. Пойду я… – Илюха собирает разноцветный веер стикеров в аккуратную стопку. Сдвигает её ближе к стакану с карандашами, туда, где взял. Встаёт со стула. – Спасибо за кофе. – Не за что… – он пытается выйти из-за стола. Отодвинуть меня плечом. Обойти. Как-то не глядя. – А ты кофе пить приходил? – Я… – он в очередной раз натыкается на меня при попытке сделать шаг и поднимает, наконец, голову. Встречается со мной взглядом. – Приходил, Лёх, убедиться, что всё нормально. У нас. Или извиниться. Не знаю. По-го-во-рить. Потому что ты в павильоне вечно недоступен: то танцуешь, то общаешься, то нет тебя. Потому что мне показалось, что ты меня избегаешь. А ты… мой друг. Мне. Так. Показалось. Но, видимо, я тоже не в то время и не в том месте… – Приходил убедиться, значит? И как? Убедился? Нормально всё у нас? Или есть варианты? А если есть, то чё уходишь тогда? Друг! – я не трогаю его. Не останавливаю. Но и пройти не даю. – Слышь, друг, ты сколько лет под наркотой-то? Лет десять? Пятнадцать? И всё это время волновался, как бы я не узнал чего? Ну да! Точно! Друзья – они для того и есть! Именно для этого! Чтобы перед ними рожу понарядней строить! «Нахуя мне здесь Башаров! Без него мне жизни мало!» Да, Илюх?! – Да, Лёх! Как-то так и выходит у нас с тобой! И не тебе мне здесь претензии предъявлять! Или у тебя что, мужика под кроватью нет?! – Представь себе! Нет! Под кроватью – ни одного! – И давно ли?! Тебе напомнить, Яг?! Я-то вот помню, как я за Танюхой твоей бегал, как мудак последний! Как я её уговаривал съездить к тебе! Как я, блядь, тебе объяснял, что «она вернётся, ты только пить завязывай»! Как ты меня на хуй посылал! И как она на меня смотрела! Вот это – самое то! Взгляд её! Как на дебила она на меня смотрела! Потому что все кругом знали! Все! И только я один… Я один глазам своим не верил! Нет! Я тебе, сука, верил! До последней секунды, можно сказать! Пока меня этой картинкой, с мониторов, как волной не накрыло! И это ты мне про рожу понарядней рассказываешь?! Мне?! Я, Яг, за Башарова замуж не собираюсь! Ни при каких обстоятельствах! А и в любом случае, ты, Яг, с ним водку пьёшь! И он тебе… не… – Илюха спотыкается. Запинается. Сбавляет тон. И заканчивает предложение, явно не тем словом, которым собирался: – …конкурент. – Долго, – отвечаю я и даю ему время осмыслить и удивиться. Прежде чем объяснить. – Молчал ты долго, Илюш. А зачем? Хотя… ты вообще помолчать любишь. Поэтому и дружишь со мной, наверное. А что? Логично. Я болтаю. Ты молчишь. Причём, даже тогда, когда надо бы сказать… Мда… – отхожу в сторону, освобождая ему дорогу. – Я, честно тебе сказать, думал, что всё это уже быльём поросло… а оно вона как… Ну, тогда и ты меня послушай. Что-то есть в твоих словах справедливое. Согласен. Тогда всё, и со всеми абсолютно, вышло… не хорошо. Но если бы мне предложили снова туда вернуться… в mixt-зону, я имею ввиду… я бы снова всё сделал точно так же. Потому что не было тогда выбора. Ни выбора. Ни времени. Ни… да ничего не было. И никого. Бывают, Илюх, такие моменты в жизни, когда надо выбрать здесь и сейчас. Причём, раз и навсегда. Теоретически… я бы мог, конечно, о тебе подумать. О маме своей. О дочери. О Татьяне Анатольевне. И много о ком ещё мог я подумать. Мог бы его на хер послать… вместо того, чтобы целовать на камеры. Мог бы… Он бы простил меня потом. Он бы… понял. Мы бы как-то… пережили. А вам бы всем было спокойней. И ради этого вашего спокойствия я как будто должен был… другой выбор сделать. Да ладно тебе! Чего ты застеснялся? Думаешь, ты один такой? И не надейся, друг мой. Я этой ереси до тошноты наслушался. Я во всех подробностях знаю не только о том, что я МОГ сделать, но и о том, что ДОЛЖЕН был сделать. Вот только я не должен! Никому! И тебе в том числе! Нравится вам всем, не нравится… одобряете вы, не одобряете… хорошо вам, плохо ли от этого… а я – это я. Такой, какой есть. И я, Илюша, хочу собой быть. Собой! А не тем, кем вы все меня видеть желаете! И я тебе так скажу: если бы я чуть раньше что-то про себя понял, то и ты… и мама… и… все вы… узнали бы обо всём тоже… раньше. И не так. Не по телевизору. Но я НЕ понимал! Веришь ты, нет ли, я НЕ понимал! Поэтому и рассказывать было не о чем! А вот когда стало о чём… ты что-то не только разговаривать… ты и здороваться со мной не пожелал! А я, Илья, парень понятливый! И навязываться… – Вот я одного не пойму, блядь! Вот одного! С Плющенко тебе годами ничего НЕ понятно, а как дело меня касается… так тебе всегда всё ясно! Всё-то ты понимаешь прямо с полувздоха и полувзгляда! И никаких-то сомнений у тебя! Навязываться?! Ты никому навязываться не собирался?! Это я-то тебе никто?! Ну да! Так и выходит, Лёх! Ты тем летом пил так, как будто сдохнуть хочешь! Я… – Почему «как будто»? Я и хотел… – Ты хотел! Да! Ты хотел! А я хотел… с ума сойти! Ты на секунду, хоть когда-нибудь, хоть после, задумывался о том, что я за этот месяц передумал и перечувствовал?! Сдохнуть он хотел! Да пошёл ты! Оба вы! Вместе с Женей твоим! – Илюх, ты сейчас убьёшь меня, вероятно, но… ты, бля, пиздец, как на Женьку похож. На моего, в смысле. Не… ну, правда! Он у меня тоже… любит там чего-то себе думать-думать, где-то внутри раскручивать какую-то лабуду… веками прямо… а потом результат выдавать. Такой, от которого я хуею обычно. Вот как от тебя сейчас. Ага! – я улыбаюсь, глядя в его ошарашенное лицо. – Я ведь, Илюх, опять с тобой согласен. Может, ты и прав. В том, что я кроме Жеки мало что вижу. Вот про Марика, честно, не догадывался даже. Хотя, сейчас понимаю, что должен был. Если не пятнадцать лет назад, то десять – уж точно. – Шестнадцать… – Что? – Шестнадцать лет назад. И ты тоже прав… это целая жизнь. Моя. И я-то… не могу сказать, что я чего-то там про себя не знаю. Всё я, Лёха, знаю… и за столько лет… должен был тебе сказать. Тем более, что ты… – Сам такой? – Ну… в общем. – А если «не в общем», то я не такой. У меня карандаши в стаканах, куртки в прихожих, супы в холодильниках… Да? Илюх… не важно, какой я! В том смысле, что… друг для того и нужен, чтобы быть. Рядом. И ни Женя, ни Марат здесь не при чём. Если ты завтра соберёшься старушку-процентщицу топором рубануть, я этого совершенно точно не одобрю. Но я хочу об этом знать. Узнать. От тебя. И сам могу тебе пообещать: если ещё когда, не дай Бог, мне придёт в голову мысль лечь и помереть… я тебе об этом скажу. До того. Как уже лягу. А не после. – У тебя ещё остались такие варианты? – Такие варианты, Илюх, остаются у всех и всегда… Кто знает, что с нами завтра будет? – Попёрла утешающая философия для ныне страдающих. Я оценил. Но я не настолько страдаю, насколько тебе кажется. Ты не пытайся даже… параллели между нами проводить. Я вот всегда считал, считаю и считать буду, что Женя твой есть… говно порядочное. И вот, хоть убей ты меня, не понимаю! В жизни не пойму, что ты в нём находишь такого… чтобы… – Авер растеряно умолкает, явно подыскивая слова. Торопливо обводит взглядом кухню. Нашу кухню. И останавливается на Женькиных карандашах. На радужной стопке стикеров. На маленьком чёрном, невзрачном на вид, его Molescin’e. Таком истрёпанном, что старенькая, придерживающая обложку, резинка еле справляется с разбухшими от времени листами. Таком… что даже слегка вытертая на корешке кожа вполне уверенно способна нарисовать уютную картинку вечернего кухонного полумрака, и Жекину макушку, склонённую над столом, над блокнотом… и меня… уткнувшегося в планшет. И тишину. Спокойную. Густую. Тёплую. Хранящую в себе уют. Ощущение дома. Близости. Счастья. И картинка эта такая… живая, что даже Илюхе – я ничуть не сомневаюсь – отлично видимая. Потому и не находится у него других слов, кроме: – …чтобы с ним жить. Не спать с ним, это я как раз понять могу, а именно… жить. Не понимаю… извини. Зато я другое понимаю. Ты… на него положиться можешь. А он – на тебя. И что бы там, вокруг вас, не происходило, какая бы хуйня не приключалась… спина у тебя точно прикрыта. Что бы ни случилось, он тебя не сдаст. И дело не в любви. Дело в нём. То есть… да даже я! Даже я точно знаю, что если он контракт подписал, значит, можно расслабиться. Раз он сказал – сделает. За это можно не беспокоиться. Понимаешь? Да, он, сволочь, всю душу вытряс и все деньги. Да, я ещё и «приплясываю» вокруг него, потому что так в его контракте написано. Да, меня это раздражает неебически. Но я ни на секунду не сомневаюсь в том, что он этот свой контракт отработает! А Марат… к нему не то что спиной нельзя поворачиваться… моргать нельзя, на него глядя! Потому что за то время, что ты моргал, он от твоей жизни камня на камне не оставит! Глаза откроешь – вокруг пепелище и мародёры! А его и след простыл! Он же ураган! Стихийное бедствие! Он… – Героин?.. – полувопросительно заканчиваю я. И тут же продолжаю. Пока он не успел остыть. Пока у нас обоих чувства раскалены и жгутся. Пока можно попытаться… – А ты? Илюха… ты уверен, что ты НЕ героин? – Ты не понял, Лёх. Это не имеет значения. Я это всего просто НЕ хочу. Мне не нужно вот это всё… – он обводит рукой мою – нашу с Женькой – кухню. – Не нужно. – А что нужно? Для чего ты с ним работаешь снова? Так-то я понимаю, что идея моя, и настаивал я сильно, но ты вполне мог меня на хуй послать. А не послал. Премию, правда, тоже не заплатил, но то ладно… – я шучу, и сам улыбаюсь своей шутке, пытаясь сгладить жёсткость слов, которые собираюсь сказать. – Шестнадцать лет – это очень долго. За это время любой наркоман уже либо сдох бы, либо завязал. – Я подыхать не собираюсь. – А он? – Ха-ха-ха… – по слогам выговаривает Авер, холодно глядя на меня в упор. – Ты его не знаешь, Яг. – Возможно, – спокойно соглашаюсь я. А перед глазами мгновенно вновь вспыхивает лицо Марата. И карман штанов как-будто оттягивает тяжестью чужого смартфона. И внутри всё вздрагивает от эха его голоса: «А когда узнал… тогда выбора мне не предлагал никто. Поэтому снова женился. И снова… Из-за него…» Да. Я его не знаю. И все люди врут. И не мне судить. Но… – Я знаю тебя, Илюх. И мне тут на днях, один умный человек сказал, что самому себе врать – последнее дело… – Осуждаешь всё-таки… – Авер как будто понимающе качает головой. – Имеешь право. Не забывай только… что у меня ни Тарасовой, ни Мишина нет в анамнезе. За меня никто не пойдёт заступаться. Ни перед кем. Я сам за себя. Всю жизнь. И я эту жизнь… по кирпичику… по камешку… вот этими руками строил. У меня родители. И сын. И… да чего уж… и вы все! Ты представляешь, Яг, сколько от меня людей зависит? У одних только Ромки с Оксанкой детей трое! А Лёха с Машкой! Став с Албенкой! Танька! Куда они все пойдут? Кому они нужны? Что они делать станут, если я… Это у тебя – муж! А у твоего мужа – Рудковская, Закарян, Мишин, связи и бабло! А посмотрел бы я на тебя, на вас обоих, если бы ваши жопы так надёжно прикрыты не были! – Илюх, ты серьёзно? Ты ещё скажи тогда, что я Женьку выбрал, потому что у него бабло и связи! Что мне тут тепло, сыто и надёжно! И легко! – Не скажу! Не скажу, потому что я так не думаю, Лёх! Потому что… ещё когда в Москве… сто лет назад… когда он костюм тебе подарил… Уже тогда всё ясно было. Ты же понимаешь, что кинул меня тогда! Со съёмками, с интервью, с рекламой! Я ещё не знал, что из-за него. Даже представить себе этого не мог. Но уже понял, что тот, кому ты «спасибо» помчался говорить… что… он... ну, тогда-то я думал, что она… для тебя важней, чем все мы вместе взятые. А не то что работа эта… Я же сказал тебе: улетишь – уволю. И что ты сделал? – Улетел. Тогда… я б, Илюха, тогда и пешком ушёл! – А я тебя тогда и уволил. Это тебе, может, показалось, что после ЧР. А я-то точно знаю, когда. – Если ты тогда понял… То должен и другое понимать. И тогда, и сейчас, Илюх. Если завтра снова надо будет выбирать, я его выберу. Не думая. Не планируя. Не размышляя. Ты можешь не верить, но в тот момент… у меня ничего не было. Ни-че-го! И я только ради этого «спасибо», как ты говоришь… Ты думаешь, я тогда тебя не услышал? Услышал. Просто, не то что работа, а вся эта жизнь… целиком… она ничего не стоила против одной той ночи. Ничего. И сейчас не стоит. – Завидую… Яг, я так тебе завидую… Я вот даже представить себе не могу такой… такого чувства, которое всей жизни стоит. Но тебе верю. Смотрю на вас… и… завидно. – Представить не можешь? А Ирка? Ради неё ты не всю жизнь… к хуям? Забыл ты просто, Илюх. Или вырос. – Это нельзя сравнивать, Лёх. Я молодой был. Дурной. Да и не было у меня ещё ничего толком тогда, чтобы говорить, что я от чего-то отказался. А вперёд смотреть я не умел. Это сейчас… – Вот я и говорю: вырос. Калькуляторами оброс. Думаешь много. Считаешь. А зачем? Ради кого? Ради Ромика, что ль? Да уж ни в жизни не поверю. А если и да… так он чё, тебе спасибо скажет? Ему нужно это? А тебе? Тебе, Илюх, реально, что нужно? Ради чего всё? Вот я знаю, ради чего я. А ты? – Извини, Лёх, но это всё хуйня. Красивая, ладная, из сказки прямо… но хуйня. Жрать-то каждый день хочется. Почаще, чем трахаться. А с возрастом – так и вообще… И Мартину образование нужно. И матери с отцом старость достойная. Вот ради этого, примерно. Так что… давай не будем больше об этом. Сил нет. Скажи мне лучше… что у тебя с финалом? – С финалом? – я переспрашиваю, не в состоянии так мгновенно въехать в новую тему. Только через несколько секунд внимательного Илюхиного молчания до меня доходит и я отвечаю: – Музыку выбрал. Девчонок – нет. Точнее… я-то выбрал и девчонок, но пока не уверен, что они согласятся. – Девчонок? Во множественном числе? – Ага. А ты что, во мне сомневаешься? – В тебе-то? – Илюха делает вид, что оценивает мои способности взглядом, и удовлетворённо хмыкает. – В тебе нет. Хореограф кто? Музыка какая? – Хореограф – Валька. Музыка – признания Васечкина. Оба. А девчонки… хочу Таньку Алмаеву и… Соню. Авер снова хмыкает, на этот раз ехидно-недоверчиво: – И чё, с Башаровым договорился? – Марат не танцует. А мне её не трахать. Так что сарказм твой… неуместен. Или она занята уже? – Таня – нет. А вот Соня – да. Ямпольская репетирует с Плющенко. Или ты не знаешь? – Знаю… – то есть я не знаю. Женька не сообщал мне, кого выбрал на финал. Но зная его… очевидно, что, даже имея возможность, партнёршу он не поменяет. – Но мне в любом случае нужно две партнёрши. И кому-то из девчонок придётся танцевать два раза. Почему не Соне? – Странный ты, Лёх. Нахер она тебе нужна? Хочешь и бронзу просрать? – В смысле? – Да без смысла. Ты ж должен понимать, что второй танец она не вытянет. Она и первый-то… только на фоне Плюща… ещё кое-как… – Илюх, я вообще сейчас ничего не понимаю. Честно. Сонька… да она Бершанский в юбке! Что значит – не вытянет? Авер разглядывает меня, как будто разыскивает подвох, а потом выговаривает медленно, почти по слогам: – Соня терминатор похлеще вас с Плющом вместе взятых. Она… Ты правда не знаешь, Лёх? Вы чё, с Женькой вообще не разговариваете? Пиздец какой-то… – Нас с Женькой потом обсудим. Что Соня? – Соня в детстве в аварию попала. У неё ноги из осколков собраны. Из пепла и пыли. Я не знаю, как она ходит-то, а про танцы уж вовсе молчу. То, что она в проекте этом, – чистая благотворительность. Единоличная воля Дениса. Ещё одно обязательное условие. Как Плющенко. Но с ней не то что ничего не выиграть… с ней даже полную базу в полную силу втанцевать нельзя. Она статистка. Аутсайдер. И Женя твой. Вместе с ней. – Она же… у неё же… какой же у неё талант тогда? Я… – Ты опять не видел? – Илюха усмехается. – Талант… Талант есть, а ног нет. А это как в том анекдоте: нет ручек – нет печеньица. Жестоко, но правда. Так нафиг она тебе нужна? Тем более, в финале? Подумай, Лёх. – Подумаю, – соглашаюсь я. Хотя думать не о чем. Я хочу Соню. Теперь… теперь в десять раз больше. И не из любопытства или жалости. А потому… – Илюх, пары Бершанский распределял? – А ты думаешь, это я Плюща в конец таблицы отправил? Бершанский. Не я. Хотя, меня бы, конечно, жаба душила – ещё и призовые ему платить, если что. Но я бы с ней справился. Не сомневайся. Да и он бы… всё равно не выиграл. Какой из него танцор? А действительно, какой? Кто теперь об этом узнает, кроме… Дениса Марковича? Вот же… сука! И ведь не врал же, когда говорил, что «подготовился». Подготовился. Точно. И к Женьке. И ко мне. Молодец мальчик! Почти гений. А ты, Алексей Константиныч, почти дебил. Упрямый, капризный, предсказуемый ребёнок. Ты. Не он. Авер ещё что-то говорит. Про музыку. Про «детский» вокал. Про «театральщину». Про сраный этот финал. Про то, что даже бронза – это реальные деньги. Про… всякую хуйню. И я поддакиваю. Киваю. Соглашаюсь. Снова варю кофе. Двигаюсь. Разговариваю. Смеюсь даже. И искренне пожимаю протянутую руку, провожая. А сам думаю только о том, какой я дурак. О приглашениях в тумбочке. О Сашке. О футболе. О Дании. О переднике с кружевом. О кастрюлях в холодильнике. О замке на двери ванной. О цветах ирисах. О шапке, лежащей на дне моей сумки. О медалях. О гольфе. О свободном времени. О Женьке… только и исключительно – о нём… Когда он приходит домой. Когда поворачивается ключ в замке и хлопает входная дверь. Когда звякает брелок о тумбочку. Когда слышится его возня в прихожей. Когда сам он возникает в дверном проёме… я всё ещё думаю. Я… – Привет. Я думал, ты спишь. Не устал что ли? Там еда в холодильнике. Нашёл? – Да. Спасибо. Привет. – Это не мне спасибо. Это папе. Я утром только от него вернулся. – Так это Клара готовила? – спрашиваю, не успевая подумать о том, как это будет выглядеть. Испытывая такое… облегчение. Непередаваемое. Этот вариант я не рассматривал. Как будто забыл, что у Женьки есть папа. А у него есть дом. И эта самая Клара. Которая готовит, стирает, убирает… ведёт хозяйство. Вот и меня кормит при случае… – А ты думал, кто? – серьёзно уточняет Женька. И смотрит при этом так, что мой ответ уже и значения не имеет. Даже если бы я собирался ответить. Но я не собираюсь. Достаточно того, что я сам вопрос задал. Достаточно… И он вполне со мной согласен. Или… или ему всё равно, что я там себе думал. – Ладно. Я на пять минут на самом деле. Переодеться. Он уходит в спальню. И я на автомате иду за ним. Только на пороге комнаты понимая, что… это будет неловко. Понимаю – и не знаю, куда теперь деться. Когда я уже здесь. Уже смотрю на то, как он стягивает джемпер и расстёгивает брюки. Роется в шкафу, перебирая стопку своей одежды. Полуголый. И все эти плечи, руки, лопатки, ключицы, татуировки, родинки, веснушки, рёбра… вся эта «анатомия»… настолько близко… что… – Всё. Я пошёл. Ты меня не жди. Я очень поздно приду. И очень рано уйду. Лёх! – Да? – Слышишь, значит. Хорошо. Так я говорю, что приду поздно. Ты ложись. Да? – Жень… – Что? – А ты куда? – унизительно. И он наверняка представляет себе, насколько. Но мне наплевать. Необходимость услышать ответ такая, что кроме неё ничто не имеет значения. – Танцевать. Финал же через десять дней. А я улетаю послезавтра. Не успеваю ничего. Спать некогда. Устал. – Улетаешь? – Ну да. В Москву. «Граммофон» же. Приём у Лёхи. У Сашки игра. У Янки показ. В Федерацию надо. К министру записался. Надеюсь, примет. Да и Ваньке уже полтора месяца обещаю… Короче, – он обувается и встаёт. Снимает с вешалки куртку. Разворачивается ко мне лицом, – хотелось бы всё это за неделю успеть. Но… хер знает. Может так получиться, что до финала не вернусь. А совсем уж позориться в прямом эфире тоже не хочется. Ну, всё. Я ушёл. Пока? – Жень… Он уже в дверях. Замирает на пороге. Между подъездом и квартирой. Как между тем миром и этим. Смотрит на меня вопросительно. Слегка отстранённо. Уже наполовину где-то не здесь. Не со мной. Удерживаемый даже не любопытством, а… вежливостью. И все мои «я соскучился», «возвращайся», «поговори со мной»… умирают на языке, так и не родившись. Может быть… может быть, Татьяна Анатольевна права. И Марат прав. Все они. Вероятно, мне надо… я должен что-то сделать. Поговорить, объяснить, попросить прощения, или тупо… нагнуть и выебать… не спрашивая разрешения… Но пусть тогда они мне скажут, как. Как и где взять сил и смелости, чтобы сделать хоть что-то… сказать хоть что-нибудь… кроме… – Пока. Да.