Сынок
Такие ясные глаза нас от печали и сомнений ограждают, Такие честные слова нам говорят, что не поверить мудрено, Такие громкие дела нам предстоят, такие лавры ожидают, Такая слава и хвала!.. А всё равно не по себе, а всё равно...
– Артур Артурович, когда поешь – зайди в лабораторию. Дело есть… – Алексей Николаевич подмигивает Дмитриеву и оборачивается ко мне. – А ты почему до сих пор здесь отсвечиваешь? – Так у пацанов тренировка вечером, – я сообщаю ему очевидное. И уточняю, на всякий случай: – И бумажной херни накопилось до… – Сейчас ещё одно слово в таком ключе… и я тебя накажу. – Во-во! – ржёт Артур. – Накажите его, Алексей Николаевич. Желательно, послезавтра утром. С моей группой. И ему полезно, и дети работать поучатся. Мои дети. – Твои дети пусть у тебя учатся, – отмахивается Профессор. – А его, – он шутливо тычет в меня пальцем, – я прощаю. Потому что замолчал. Учится, значит, выражаться культурно. Или хоть думать. – Да ладно! То слово, которое я промолчал, вполне себе литературное… почти культурное. Его все дети знают. Даже Артуровы. И как я должен выражаться, если бумаг надо писать действительно до… – я замолкаю и строю глазки Профессору, – ...этого самого места! Тренировать некогда! – Мало я тебя в детстве лупил по этому самому месту! – смеётся Профессор. – Мало. Ваще не лупил, – соглашаюсь я и тут же добавляю с притворным сожалением: – А теперь уже поздно. Теперь уже ничто не поможет. Придётся, Алексей Николаич, тебе терпеть. И, это… я не понял… за «херню» мне ОФП не будет? – А ты настаиваешь? – Не-не-не… – я шутливо отмахиваюсь от него руками. – Ни в коем случае! Я как раз с конструктивным предложением на эту тему: пора бы уже перестать за каждое слово мне физкультуру впаривать. Это уже не для моего возраста – такие нагрузки! А вот что я могу, так это, например… каждое утро сто раз через скакалку прыгать! Превентивно! А потом целый день говорить всё, что хочу и как хочу! Как вам такое предложение? – Слова-то какие! Конструктивно, превентивно… Ты, давай, запиши, пока не забыл. Карандашик дать? – Это всё лирика и демагогия, господин Профессор! – я отмахиваюсь от протянутого карандаша. – Вы лучше ответьте по сути моего предложения. Которое, прошу обратить внимание всех присутствующих, – тычу Дмитриева кулаком в плечо, – в случае его внедрения в жизнь способно вывести наши с вами отношения, Алексей Николаевич, на новый уровень. – Новый, как же! Этот уровень мы лет тридцать назад проходили! Я только-только здоровье поправил после этого уровня. И встречное у меня к тебе предложение: давай, Лёш, ты не прыгать будешь через скакалку, а я тебя пороть буду каждое утро этими прыгалками. Превентивно. А после – ты целый день говори. Что хочешь и как хочешь. Как тебе такой уровень? – Это, знаете ли, Алексей Николаевич, уже все границы! Я вот всегда знал, что не любите вы меня! Но чтоб так! Мы ж только что решили – пороть бесполезно! А вы снова! Значит что? Значит, вам бы только меня бить! А это, вообще, крайне не педагогично! Вот представьте себе, стану я взрослый. Воспитаю гения фигурнокатательного. Выиграет он одиннадцать подряд Олимпиад. Вызовет меня Горшков… нет, – тут же передумываю я, – зачем Горшков… Путин меня вызовет! И вручит семь мерседесов и одно большое звание! Самый заслуженный из всех заслуженных тренеров России! И медаль. Вооот такую! – я максимально развожу руки, демонстрируя размер медали. – Покажут меня по телику! И буду я говорить речь! Что хочу и как хочу! А вы тогда, вместо того, чтобы гордиться, будете… – Я не доживу! Не волнуйся, мальчик! – А вот это ни-ни, Алексей Николаич! Даже не думайте! Доживёте, как миленький! Должен же я кому-то из телевизора язык показывать?! Или чё?! – Не «чё», а «что»! Учу тебя, учу! Как ты с детьми-то разговариваешь, Лёш? – Как, как… Ну, как-то так! Да не волнуйся, бать. Детям я про «хрень» не рассказываю, и исправно «чтокаю». – То есть, можешь, если хочешь? – Могу, если надо. А хотеть – я никогда не хочу. – Это уже не страшно. Критическая отметка пройдена. А захотеть… захочешь. Вот ещё подрастёшь чуток… и захочешь. А в переходный возраст и «надом» можно обойтись, – он смотрит неожиданно серьёзно и как-то так, что мне вдруг очень хочется ткнуться башкой ему в плечо и… разрыдаться. Без всякой явной причины. Ни с чего. И ни для чего. Просто взять и выдохнуть ему в жилет все, что накопилось. Все свои сомнения, страхи, панику, бессилие, ревность… всё вообще. Даже не деля на отдельные чувства, не пытаясь разобрать и распутать самостоятельно… а просто воспользоваться своим правом младшего… зарыдать горько и взахлёб… без оглядки доверяя своё горе старшему, сильному, умному и… любящему… меня. – Алексей Николаевич, я всё. В лабораторию сейчас пойдём? – Да, Артур. Пойдём, мальчик… Желание рыдать проходит так же неожиданно, как до этого возникло. Растворяется почти бесследно. Почти… но всё же… – Бать… – Ты ещё здесь до сих пор? – Профессор оборачивается от дверей и в притворном недоумении поднимает вверх брови. – Мальчишек твоих я проконтролирую. А ты иди, вещи пакуй. Собирайся. В Казань-то… И, если там что, – телефон знаешь… – Знаю. Ага. Если с вами приключилась какая-то херня непосредственно в процессе соревнований, позвоните по известному вам номеру… и вам обязательно помогут… ну, если только не убьют. – Вот же какой упрямый! Мёртвого уболтает! – недоумённо-радостно сообщает Профессор в сторону Артура и тут же разворачивается обратно ко мне: – Ягудин, вернёшься – час ОФП! – А если с медалью? – Хех… Час – это как раз, если с медалью. А если без… то полтора. И на всю неделю. *** Утренняя Казань до противного свежа и бодра. Чего никак нельзя сказать обо мне. Несколько часов в Пулково и два с лишним часа в самолёте в полной мере позволили оценить справедливость батиных слов. Нефиг было отсвечивать в школе. Надо было валить домой и спать. Но… теперь-то чего уж… На улице холодно. Внутри – странно и нервно. Нервно из-за предстоящих соревнований. Странно от предшествующего поездке прощания. Которое ещё не забылось, не выветрилось, не заместилось окончательно сосредоточенностью на Ваньке. Поэтому… я, хотя и нервничаю, но на самом деле, даже хочу… и организационной нудятины, и тремора жеребьёвки, и сосредоточенности тренировок, и нервно-восторженного паралича соревнований. Я хочу чего угодно. Всего. Что только будет способно вытеснить из моей головы мысли о спокойно-вежливом «Пока, Лёх. Удачи и нервов покрепче. И тебе и Ваньке»… потому что за ночь я на запчасти, на микроны и молекулы разобрал и сам голос, и слова, и сопутствующую всему этому картинку. Даже глаз закрывать не надо… ничего не надо… надо просто отвести взгляд от Ванькиной макушки, плотно зачехлённой в смешную зелёную шапку с огромным разноцветным ирокезом поверху… и вот тебе… в двух шагах… где-то на другой стороне планеты… дальше, чем в Тимбукту… Распахнутое настежь полупальто. Такого чёрного цвета, что даже яркий свет фонарей и окружающего аэропорт неона, кажется, не отражается, а впитывается. И так оттеняет странного фасона светло-коричневый джемпер… что он становится какого-то невообразимого, удивительного цвета. И идиотский, кривой, асимметричный вырез горловины больше не выглядит уродским. Наоборот… притягивает взгляд к золотисто-розовому яблоку кадыка… уплотняет и подчёркивает тень подбородка… и неверный излом верхней губы… и еле заметную родинку на щеке… и… синеву глаз… и тонкую вуаль ресниц… Я, в своей яркой спортивной куртке и потёртых джинсах, со свежим утренним порезом на шее, с обветренными губами, со слегка вампирскими от вечного недосыпа глазами… Да нет! Это всё не то… Просто – сам я. Не соответствую уровню даже сияющих пуговиц на его верхней одежде. А уж о линии губ и говорить нечего… Нет. Понятно, конечно, что я отправляюсь в Казань покорять вершины юниорского этапа, а он – на приём в честь открытия чего-то, торгующего чем-то невероятно статусным и спортивным. Ясно, что он вот сейчас – «лицо». Преимущественно, медийное. И очевидно, что если бы не этот факт, на нём бы тоже была спортивная куртка. И мы были бы… А всё равно бы не были! Пальто – фигня. Джемпер, ботинки и брюки – ещё фигнее. Вся эта брендовость, пафосность и медийность легко сминалась, распахивалась, поддавалась и подчинялась моим рукам. И моим взглядам. Всегда. Не только – вот как сейчас – в аэропортах, не только в прихожей нашей квартиры или ограниченных пространствах наших машин… а и непосредственно на банкетах, приёмах, открытиях и закрытиях… стоило мне только захотеть… стоило только подумать об этом… стоило только посмотреть на него… и… – Шапка… – откуда-то из-за спины. Или из кармана. Жестом фокусника он достаёт эту самую шапку и протягивает мне. – Казань – не Питер. Там зима. А ты оделся как-то… – Женька неуверенно взмахивает рукой, с зажатой в ней шапкой, – …не по сезону. Я киваю. Согласен. В Казани холодно. И шапка… действительно, пригодится. Я о ней забыл. А он вспомнил. Значит… думал обо мне. Значит… – Лёх… Я жду продолжения. Сжимаю пальцами брелок в кармане куртки с такой силой, что кажется, сталь сейчас в крошку рассыплется. У Женьки такой взгляд и такой голос, что мне мерещится «возвращайся», и «я буду скучать», и «не уезжай», и «я люблю тебя» и… – Пока, Лёх. Удачи и нервов покрепче. И тебе и Ваньке. Напиши, когда приземлишься, да? Да. И никакого «возвращайся»… И мне страшно задуматься о том, что это сама жизнь замыкает круг. Снова Казань. Снова лёд. И я снова у борта. Но без него. Без Cooper’а. Без тысячи шестисот километров за спиной. И впереди их тоже как будто нет. Хотя дома у нас… снова нечего жрать… Я на секунду жмурюсь, отгоняя от себя назойливые воспоминания. И… достаю из сумки шапку. Надеваю. Ставлю точку. Ну и пусть Казань. Пусть без Cooper’а. Пусть один. Пусть. Ведь шапка-то есть… а значит, и надежда… Да и вообще. Я приехал сюда не о личной жизни думать. И не воспоминаниям предаваться. Я на работе, в конце концов. И мальчик в смешной огромной шапке с цветным шерстяным ирокезом поперёк головы, вот сейчас, важнее всех других мальчиков на свете. Важнее меня самого. Так что… «Я долетел. Всё нормально. Живой» Нажимаю «отправить» и отключаю интернет. Мне не нужен ответ. Я собираюсь работать. *** – Здрасьте, Александр Рафаилович. – Здравствуй, Лёш. Как? Готов? – он чуть заметно наклоняет голову в сторону льда, на котором, в том числе, и Ванька. – Это как раз и приехали проверить. Он кивает в ответ. Но, кажется, даже и не слышит, погруженный в какие-то свои мысли. Проходит мимо. – Нельзя, Алексей Константинович, федерации так отвечать! Что это значит – «проверить»? Проверять дома надо! – Татьяна Анатольевна! – я разворачиваюсь на голос и распахиваю объятия. Целую её и сам подставляю щёки. Позволяю крутить себя из стороны в сторону. Разглядывать. И сам не могу отвести глаз. И унять почти опьяняющее чувство… радости встречи. – Здравствуй, Лёшка! – она отодвигает меня от себя ещё чуть дальше и смотрит ещё внимательней. – Ты как-то похудел, что ли? Усталый какой-то… Не нравишься ты мне… – Сплю мало, – честно отвечаю я. – Работаю много. Да и это… старею, типа! – Рано тебе стареть! Ты и не повзрослел ещё толком! Вот что ты сейчас Саше сказал? – Правду. Да он и не слушал, к тому же! Так… спросил и спросил. – Чему только Лёшка тебя учит? Куда смотрит… – Ты не поверишь, но вот прям перед поездкой он меня как раз разговаривать учил! Обещал пороть, если не научусь! – Тогда позвоню ему и скажу, что не научился. Пусть порет. И не смейся. Я серьёзно. Разве можно так про своего спортсмена говорить? У вас что, травма? Или вы подготовлены плохо? – Да нет! Ну при чём тут… – я даже слова теряю от досады. – Это же… ерунда! – На соревнованиях нет ерунды, Алёша. Ты вот сказал ерунду, а Саша запомнил, что ты в спортсмене не уверен. И в себе не уверен. И так… галочку поставил. Ерундовую. – Да ладно тебе! Всё равно всё прокат решать будет, а не галочки! Ты ж сама знаешь, что всегда можно всего добиться. Если действительно хочешь. Вопреки всему. – А зачем вопреки, если можно благодаря? У тех, в кого верят, Алёша, всегда есть дополнительный шанс. И это твоя тренерская задача – сделать так, чтоб поверили. Это тоже твоя работа. А ты… ерунду болтаешь! Вот точно Лёшке позвоню! – Не надо! Я сам! – я смеюсь. Обнимаю её. И признаюсь: – Я понял. Я был неправ. Больше никогда. – То-то… Ладно, не буду тебя отвлекать. Потом поговорим. Тренируйтесь. – Когда потом? – тут же спрашиваю я, ухватив её за рукав. Не хочу отпускать. Хотя и понимаю, что надо. Но так соскучился. И так хочу… с ней. Что веду себя, как мальчишка. – Когда? – переспрашивает она, кажется, удивлённо. – Когда хочешь. Будет время – приходи в гости. Я здесь до самого конца. Позже тебя уеду. – Приду. После соревнований. Я… – Что? – Соскучился… Сильно… – признаюсь я. И получаю в ответ улыбку. И взгляд. И прикосновение руки к плечу. И… – Не подлизывайся. Лёшке всё равно нажалуюсь. – Да очень надо! Жалуйся! Можно подумать, я его прям так боюсь! – А что, нет? – спрашивает она, уже отойдя от меня. Глядя в другую сторону. На мальчишек. На лёд. – Ну… – я тоже поворачиваюсь ко льду. Нахожу глазами Ваньку. И… – Мальчик, иди-ка сюда! Иван достаточно резво подкатывает к борту. Но я отмечаю, что дышит тяжеловато, и взгляд какой-то испуганный. А я пока не пугал. Да и вообще… не собирался. – Что случилось, Вань? – Ничего. – А честно? – Честно, ничего! – Ва-ня! – Да ничего не случилось! Просто… думаю. – О чём? – Ну… а что будет, если у меня не получится? – Не получится что? – Выиграть… – Ничего. Домой поедем. Работать. Думать, почему не получилось. Понимаешь? Иван, потом думать будем. Вместе. А сейчас – думаю я один. За себя и за тебя. Поэтому… иди-ка, повтори сейчас средний блок и все прыжки. Со всеми шагами, Ваня. Потом… – я смотрю на часы, – …пару минут отдыхаешь и – макет целиком, с музыкой. Как раз твоя будет. Понял? – Понял. – Хорошо. – Алексей Константинович… – Сейчас я думаю, Ваня. А ты – иди, делай. Поговорим потом. Ванька разворачивается. Возвращается на лёд. Набирает скорость. Заходит на первый элемент… я провожаю его глазами. Смотрю. И думаю. Думаю. Думаю… А когда вспоминаю и оборачиваюсь... Татьяны Анатольевны уже нет. Ушла. *** IV этап Кубка России. Ни камер. Ни журналистов. Ни КЭКа. Ни даже мальчика, откидывающего борт. Полная, глобальная самостоятельность. – Ваня, помни, что мы говорили про колени. Не зажимайся. И что бы ни случилось – не бросай программу. Борись. За каждый элемент борись. За любую мелочь. Понял? Иди. Ванька серьёзно кивает. Отъезжает от борта. Всё. От меня больше ничего и нигде… – На лёд приглашается Иван Гуменник. Санкт-Петербург. СДЮСШОР «Звёздный лёд». Тренер – Алексей Ягудин. С первого движения я вижу, что он нервничает и зажат. Ничего, ни один шаг не вытягивает до конца. Срывает окончания. Торопится. Обгоняет музыку. Спохватывается. Дожидается. И бежит снова. Тем не менее, первая часть вполне благополучна. Не идеальна. Но третий уровень должен быть везде. А на прыжке во вращение – и четвёртый. Я думаю, отмечаю и тут же переключаюсь. Ваня заходит на аксель… а я смотрю на то, как низкая скорость и неглубокая дуга уводят лезвие из-под ботинка, выбалтывают ногу, не позволяют нормально вытолкнуть себя вверх… только два с половиной. И грязно. Ерунда! Лишь бы не посыпался! Лишь бы… додумать я не успеваю. Потому что получается ровно наоборот. Как будто этот недокрученный аксель переключает его на другой уровень восприятия. И я, наконец, вижу плечи и руки, и грамотные, чёткие, отточенные шаги… всё то, чему я учил. И сам подпрыгиваю на месте, когда Ванька отрывается ото льда. Лутц-ритт. Идеально. На плюс три. Ладно. Не дадут. Но на плюс два точно. Осталось комбо. И сальхов. В самом конце. Давай, мальчик! Давай! Стой! Я считаю обороты. Тут же забываю, что насчитал. Сжимаю лезвие в кармане на смену ноги. И подсаживаюсь под борт вместе с Ванькой. Глубже! Молодец! Считай! Умница! Вставай! Вторую руку! Ещё два оборота! Всё! Не расслабляйся! Скорость больше! Да! Выезжай! Руки не забрасывай! Петля… точка… всё… тишина… – Иван Гуменник! Санкт-Петербург! – Ну, живой, Вань? Молодец! Вторая часть – идеально! Но на акселе потерял, конечно. Нервничал? Как чувствуешь себя? – Алексей Константиныч, – выдыхает он мне в плечо, – извините! Я не знаю, как так… – Я знаю. Потом расскажу. Устал? Мы всё ещё обнимаемся. Стоим, вцепившись друг в друга. Дышим. Объявляют оценки. Первый. Прилично первый. Но впереди ещё семь человек. И у двоих – триксель. Значит, будем считать – третий. Значит завтра… нервничать совсем нельзя. Никому. – Ванька, ты молодец! Всё хорошо, Вань! Слышишь? – Ага. Только я хотел лучше! – Хотел, значит, сделаешь! Ваааанька… Мы, наконец, отпускаем друг друга. Я смотрю, как он надевает чехлы. Накидываю ему на плечи куртку. И он снова меня обнимает. – Я могу, Алексей Константинович! Правда, могу! Я теперь знаю! Я молчу. Что тут скажешь? Вот это счастье. Да. Это оно. *** Выходит ли у него лучше? Да чёрт его знает! Триксель уж точно скручивается. Оба раза. И оба раза на плюс два. Да и все семь прыжковых почти идеальны. Сальхов так вовсе – в учебник. Куда-то на станицу к Евгению Викторовичу. Не иначе. Высоченный. Надёжный. Красивый, блин! Сам любуюсь. И не удивлюсь совсем, если все… включая Лакерника, увидят в нём призрак квада. И даже горд слегка, что я увидел его почти летом. Там где ничего особенно не предвещало. А сейчас-то, конечно… при таком запасе только дурак не увидит, что мы его тренируем… Ванька выигрывает. И произвольную и обе программы по сумме. Техника почти максимальна. Почти заоблачна для бесквадового юниора. А вот вторую… изрядно подгрызают зажатость и нервы. Особенно от того, что и дорожка, и вращения – в первой половине. Когда Ванька ещё не выдохнул и слишком сосредоточен. И всегда немного торопится. Ну… как, всегда… Вот вчера и сегодня – точно. А значит, вероятней всего, так будет на каждом старте. Ему нужно время, чтобы отключиться, найти себя и поехать. А я ему этого времени не даю. И он за это… ужимает мне шаги до механических движений. Надо думать. И думать много. Пусть не в этом сезоне… но… – Алексей Константинович!!!! – Ванька почти выпрыгивает со льда, обнимает, орёт в ухо. И я сам готов заорать. Я как будто олимпиаду выиграл. Сам. И если вчера мне мерещилось счастье, то сегодня… сегодня оно почти оглушает. Звенит в ушах Ванькиным голосом. Дрожит внутри каждым нервом. Вырывается наружу с выдохом. – Молодец, Иван! Молодец! Я так тобой горжусь! – Едем? Мы же едем на Первенство? Да? Точно? А я так боялся! Правда! У меня одно колено, как затряслось! Вы видели? Я думал – всё! А потом смог! Я смог! Перед самым акселем успокоился! Совсем! Представляете? И потом так легко! А ещё хлопали потом! И совсем легко стало! А я в конце про вас думал! Честно! А ещё… – Тихо, тихо… Успокойся, Вань. Куртку застегни. Выдохни. Всё, мальчик. Всё закончилось. Ты молодец. Умница. На. Попей. Отдышись. Потом всё расскажешь. Оценки слышал? – Что? Нет! А что там? Проиграл? – он пугается. Перестаёт глотать воду. И застывает, как соляной столб. – Выиграл! Сто сорок два, Ваня! Сто сорок два! – Вау!!! Блин!!! Офигеть!!! – Вот это точно! Ты только Алексею Николаевичу так не скажи! Что? Пойдём звонить? Или после награждения? – Нет. Сейчас. И маме. – И маме. И папе. И Пете. И кому захочешь. И я тоже. «Мы выиграли. Я почти забыл, как это. Чуть с ума не сошёл. Волновался. А это такое счастье, Женьк. Жаль, что тебя здесь нет.» «Поздравляю. Я тоже волновался. Хоть и знал, что выиграете. Много не пей. Ивану привет» Я перечитываю его ответ несколько раз. Несколько десятков раз. Хотя, сколько не читай… всё остаётся как есть… он волновался. И знал. И поздравляет. Но ему нисколько не жаль, что он не здесь… Я смотрю на то, как Ванька занимает свою ступень на пьедестале. Как ему вручают медаль и грамоту. Как он сияет ярче софитов под сводом арены. И я, конечно, счастлив. И улыбаюсь. И пожимаю руки. И обнимаюсь. И думаю о том, что ему не жаль… не жаль… не жаль… Я в Казани. Один. Я выиграл. Но по-настоящему мне не с кем разделить эту победу. Не с кем. Я один. *** – Ну вот… – я преувеличенно аккуратно ставлю чашку на допотопный стол, назначения явно письменного. И торжественно усаживаюсь на стул. Наблюдать. Татьяна Анатольевна недоверчиво смотрит на тонкий прозрачный завиток пара над чашкой, потом на меня… всё так же – недоверчиво-смешливо… потом решительно берётся за ручку и делает глоток… – Не… ну, если б Женька, то, конечно, было бы лучше… – смеюсь я, предвосхищая её реакцию. – Да ещё если б не в гостинице. Да не в Казани… – А то тебя дождёшься! – она тоже улыбается и треплет меня свободной рукой по макушке. – Это всё мечты – про «не гостиницу» и «не Казань»… – уточняет она, и в её голосе мне мерещится грусть. Становится стыдно и неловко. Особенно от того, что сейчас так хорошо. Заваривать чай. Болтать. Согреваться её лаской и похвалой. Чувствовать себя… собой. Живым. Сильным. Всемогущим. Пацаном. Да ещё таким, которым гордятся. Который гордость и отличник. Лучше всех. Всегда. Не смотря ни на что… – Татьян Натольн, ну ты ж… – Ну да ж! – она тут же перебивает и передразнивает. Улыбается. – Чай, и правда, хорош! Женьку поишь? Я киваю. И отвожу взгляд. Не хочу про Женьку. Хотя и сам начал… Но сил нет про него говорить. Думать даже. Да и вообще. Я хочу сейчас просто побыть рядом с ней. Подышать. Помолчать. Её послушать… Убедиться в том, что… – Мальчик хороший у тебя, – говорит она после паузы. Так и не дождавшись моего ответа. И не найдя моего взгляда. – Ага… – легко соглашаюсь я. – Упрямый только! Страшное дело! – Ну, упрямый… главное, чтобы не ленивый, – серьёзно отвечает она. – Ноги хорошие. Посажен правильно. Будете работать – будет толк. – Знаю. – Знает он… Тогда зачем мельтешение это на дорожке позволяешь? – Это не мельтешение! Это очень хорошо смотрится, когда он не торопится и не нервничает! Когда выкатывает в полную силу! А здесь… волновался… да… – Хорошо, Алёша, это когда хорошо. А когда не очень, тогда думать надо. – Я думаю. И я считаю, что так правильно. И менять не буду ничего. Эта дорожка… да она знаешь, как звучать может! И будет! Я вообще думаю, что если отберёмся в сборную, то я и на следующий год эту программу оставлю… – Как она звучать может, я не знаю, Лёш. Но догадываюсь, кто тебе её «напел-наиграл». Так ты пойми, что Ваня не он. Ваня так не почувствует, и так не вытащит из себя. Ваня – ребёнок. И катание у него – «в траве сидел кузнечик». И ставить надо так, чтобы ему не надо было смысл внутри себя разыскивать. Его нет пока там. И техника от «нервничания» хромает. Вот и выходит… одно мельтешение. Ни точности, ни смысла. – Ты хочешь сказать, что я на Плющенко ориентируюсь? От Ваньки Женьку жду? Это ты ошибаешься. Я с Иваном работаю и на Ивана. Я его вижу. И возможности, и потенциал, и… про возраст не забываю. И я точно знаю, что шаги эти Ванькины. Хотя да, «напевал» и «наигрывал» мне их... Женя. И не он один. Но… – Это ты мне про мальчика своего рассказывал, что он упрямый? – А я когда рассказывал, не утверждал, что сам хороший… – А я не говорила, что ты плохой… Наоборот. Ты даже молодец! Прав, не прав, а своё отстаиваешь. Работаешь, значит. Не боишься. – Боюсь! И ещё как! Смотрю на него – и страшно! На них. На всех четверых. Они ж мне в рот глядят! Верят мне! Думают, я знаю что-то! А я сам… через день к бате бегаю! И… – И думаешь, что он знает что-то? – Татьяна Анатольевна улыбается. Смотрит в мои вытаращенные глаза и улыбается. А я молчу. Потому что так и думаю. На самом деле. Реально. Уверен, что Алексей Николаевич знает. И она знает. И я уж точно пока не такой как они. Умный. Только что упрямый… – Все боятся, Алёша. Бесстрашные – только дураки. А ты не дурак. И Алёша не дурак. Да и я… тоже, вроде. – Ты-то точно… не дурак… – ошалело-заторможено сообщаю я. – Ах ты, нахал! – подзатыльник получается таким же звонким, радостным и родным, как голос. Расставляющим не только точки, но и все знаки препинания. Всё неправда. Пока они есть… я могу быть маленьким и глупым. Чего-то не знать, чего-то не уметь, чего-то бояться. Я могу быть каким хочу. Каким получается. Каким могу. Каким умею. Потому что… есть батя и есть ОНА… Взрослые, умные, ответственные, знающие всё и обо всём. Хранящие собой великую ценность: возможность быть ребёнком. Мою возможность. Я наклоняюсь. Укладываюсь головой ей на плечо. И закрываю глаза. Тишина. Спокойствие. Умиротворение. Пусть только здесь и сейчас. Но зато… только моё. Мы молчим. И укутанный этим молчанием, убаюканный её дыханием и её рукой в волосах… я думаю о том, что только с ней так можно. Вот чтобы так… даже не знаю, каким словом определить это своё чувство… ощущение… отношение… С ней совсем не так, как с мамой. И не так, как с Алексеем Николаевичем. Разве мамке можно рассказать про Ваньку? Или разве она спросит про Женьку так, как Татьяна Анатольевна, когда про чай? Для мамы я сынок… ей надо чтобы у меня всё хорошо… а если нет, то… это ещё хуже, чем когда просто плохо… и я прячу от неё свои сложные, взрослые секреты… чтобы не волновать, не расстраивать, и не разочаровывать… для мамы у меня всегда всё так и есть – в порядке… а самая большая проблема – усталость и недосып… Вот для бати – нет. Но разве он когда-нибудь обнимет вот так? Помолчит? Да ни за что! Ему что ни скажи, о чём ни промолчи… он тут же начинает что-то решать, советовать, ругаться или хвалить… деятельно участвовать… обзаводиться кушетками в кабинете, ужинами в холодильнике, учебниками физики в ящике стола, таблетками от похмелья в карманах… А Татьяна Анатольевна… она не мама, и не батя… она и больше их обоих, и меньше каждого из них… она просто моя… и она всегда… и моя к ней привязанность, моя в ней потребность… не знает аналогов… и не хочет их знать… и… – Алёш, у тебя всё хорошо? – У меня всё плохо… – я не собирался ничего такого говорить. Я хотел сказать «да». Я хотел… Но слова собрались как-то сами, без моего участия. Без моего желания. Как закипающие под веками слёзы. Совершенно неуправляемые. Глупые. Отчаянные. Бессмысленные. – Я такую глупость сделал… такую… что не знаю теперь, как исправить… не представляю… Татьяна Анатольевна молчит. Только ладонь её, лежащая у меня на макушке, становится чуть тяжелей. Прижимает чуть крепче. Чуть надёжней. И дыхание становится глубже. Размеренней. Ближе. Ни одного вопроса. Ничего. Только имя. Почти беззвучно. Одними губами. Где-то над моей головой. – Женя. Но это имя, вышептанное не мной, неожиданно прорывает, обрушивает, казалось бы прочную, плотину моей самостоятельности. Говорить трудно. Но не говорить – нельзя… невозможно. – Мне кажется, он уйдёт от меня. Уже почти ушёл. Его нет. Я его не чувствую. Я вообще ничего не чувствую. У меня такая пустота внутри. И я не знаю, что мне делать. Это вообще нормально? То, что я себя представить отдельно от него не могу! Да я бы всё что угодно сделал… всё! Но ему ничего не надо… вообще ничего! А мне и предложить нечего… я вдруг понял, что у меня и нет ничего… – А сам ты уже совсем ничего не стоишь? – она гладит меня по голове. Спокойно и как-то… строго. Как будто пальцами, прикосновениями, этот вопрос задаёт. И продолжает тут же. Тихо-тихо. Через вздох. Через ласку: – Он же любит тебя. И я никогда не поверю, что ему что-то, кроме тебя, нужно. И что бы ты ни сделал… – Я ему изменил. Я спал с девчонкой, с которой танцую. И не один раз. И не случайно. Я ему врал. И собирался врать дальше. Я… хотел проверить, смогу ли я без него. – Ну и как, проверил? – она вздыхает горестно. Как над идиотом. Хотя… почему как? – Теперь дай ему проверить. А ты как хотел? – Я хотел… я хочу чтобы он тоже без меня не мог… а он, кажется, может… – Если бы он мог, Алёша, разве бы он Мишина подставил ради тебя? Разве бы детей бросил? Замуж бы пошёл за тебя? Жил бы с тобой? Если бы он мог всего этого не делать, если бы мог, неужели стал бы? Подумай, Лёша. Подумай, и ты сам поймёшь. – Я понимаю. Только это всё… было. Тогда. А теперь… – голос мой истончается и тает. Растворяется в складках её одежды. Слова запутываются в них. Не находят выхода и исчезают. Совсем. Я не могу объяснить, что у нас теперь. У меня. У него. Не могу… но могу другое. Это и говорю. – Мне, знаешь, от чего страшно? От того, что сам бы я не простил. Не смог бы. Никакой бы любви не хватило. Предательство – его нельзя простить… а я… – А ты просто глупый мальчик. Предательство простить нельзя. А глупость – можно. И это тебе кажется, что ты не простил бы. Простил. И он простит. Ты попроси. – Я не знаю, чего просить. И как – не знаю. – А вот так, как у меня совета просишь. Всё что сам о себе, о нём, о поступке своём думаешь, то и расскажи ему. Честно. – Не могу. И хотел бы, а не могу. Мне кажется, что ему не надо этого ничего. Разговоров этих. Меня. Ничего… – А ты «через не могу». В жизни, Лёша, всегда так: любишь кататься – люби и саночки возить. А нет… так и не удивляйся, что он простить не может. Мои слова закончились окончательно. Иссякли. Источник пересох и дно потрескалось. А я так и не сказал… ни слова не сказал про Дениса. Не сумел. Не смог. Или не захотел… и поэтому… всё остальное представляется мне бессмысленным… всё… – Я думаю, Алёшка, что он уже простил. Но как он тебе об этом скажет, если ты сам молчишь? Тебе вот всё кажется… А представь себе, что ему про тебя кажется? Поговори с ним… слышишь? – я малодушно киваю в ответ. Слышу. Да. А толку что? Я ж даже с НЕЙ поговорить не могу. Даже сам с собой. Просто вслух сказать. Подумать даже… – Вот и хорошо. Хорошо, это когда хорошо. А у меня плохо. Если и не всё… то самое главное. Самое важное в жизни. То, без чего всё остальное не имеет смысла… Я ещё долго остаюсь у неё. Снова завариваю чай. Рассказываю ей про Лизу. Показываю французские фотки. Немного и несерьёзно жалуюсь на Таню. Хвалюсь Ванькой. Смеюсь, болтая о Профессоре. А потом слушаю её. Сижу на полу, уложив голову ей на колени… согреваюсь её теплом и любовью… оживаю… набираюсь сил… и… …отправляюсь домой, в Питер, почти спокойным… ...почти готовым к разговору... ...и к результату...