Мальчик и… мальчик
Зачем выдумывать причину, Искать ростки грядущих ссор? Всё не теперь, и значит – вздор. Скорей, чем я тебя покину, Сойдут снега с высоких гор.
– До свидания, Алексей Константинович! – в несколько голосов и максимально нестройно. Настолько, что я еле сдерживаю улыбку, когда отвечаю: – До свидания! Мы расходимся в узком пространстве за бортиком. Я и мои мальчишки. Трое фигуристов детского возраста. Счастливые наступившей вечерней свободой. Торопящиеся снять коньки. Не понимающие ещё пока, что… надевать коньки – вот в чём настоящее счастье. Четвёртый подозрительно долго возится у калитки. Делает вид, что увлечён чехлами. Надеется, что я пройду мимо. Я и иду… – Ваня, у тебя на завтра лишний час. – Я помню. – Вот и отлично. До завтра… мальчик. Говорю не задумываясь. Не успевая понять и снять с языка это… чужое «мальчик». И тут же, словно в насмешку, от противоположной калитки прилетает оригинал: – Мальчик! Куда ты поехал? Ты что, трамвай на рельсах?! Я непроизвольно поворачиваю голову, выискивая глазами «трамвай». И улыбаюсь. Потому что у Петьки сейчас действительно получается именно так. Как у трамвая. По дороге к Профессору я ещё некоторое время наблюдаю за «мальчиком», пытаясь понять. Разгадать эту удивительную тайну: почему я посмотрел именно на него? Не на Сашку, не на Женьку… а именно на Петю? Как эти безликие «мальчики» в исполнении бати получаются такими… индивидуально-личными? Даже очень постаравшись, перебрав все воспоминания в собственной голове, я не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь ошибся. Из нас. Из них. Когда-нибудь. Хоть кто отозвался не на «своего» мальчика… – Ты долго ещё, Алексей Николаевич? – Нет, Лёш, не долго. Тебе поговорить или… выпить? – он на секунду поворачивается ко мне, но… только на секунду. – Саша! Я же смотрю! – Да нет… – Так «да» или «нет»? – Выпить не надо. Да ты в любом случае не нальёшь… – я улыбаюсь, глядя на то, как Профессор отслеживает глазами сразу всех своих… не очень уже детей. И как у него это получается? Не смотреть, а вот… даже моргать с одобрением или осуждением. Или вовсе – задумчиво. – Говорить, значит, будешь… – Алексей Николаевич лукаво щурится в мою сторону. И уточняет: – Грехи мои тяжкие? – и тут же кричит так, что я слегка глохну в опасной близости от источника звука: – Елизавета Сергеевна! Со льда! Немедленно! Я поворачиваю голову, нахожу её глазами и успеваю увидеть, как она пытается докрутить на льду пол-оборота… вытаскивает прыжок. Выезжает. И досадливо поджимает губы: снова «на галку». Мне даже мерещится, что сейчас будет ещё заход. То есть прям вот так… проигнорирует не установку, а уже прямое указание. Но… Лизка встряхивает головой, улыбается. И подкатывает к калитке. – Алексе-ей Никола-аевич! – у неё получается протяжно-просительно. Даже примирительно как-то. Но… – Я до этого сказал – немедленно! А теперь… – Профессор делает паузу, и дальше я синхронно повторяю за ним одними губами: – …лишний час ОФП. Утром. И мы, все втроём, знаем: это потому, что не надо было «АлексейНиколаичать». Елизавета Сергеевна уже за бортом. Надевает чехлы. Распрямляется. Чуть туже затягивает хвостик и несколько секунд разглядывает батю, прежде чем… улыбнуться и коротко чмокнуть в щёку. – До завтра, Алексей Николаевич. Он кивает ей в ответ и провожает долгим взглядом до тех пор, пока Лиза не исчезает в темноте перехода. Потом переводит взгляд на меня. – Ещё одна! Что хотят творят! Что хотят! Все! – А чё ты возмущаешься? – я почти смеюсь, глядя в его как будто сердитое лицо. – Все в тебя! – Не «чё», а «что»! – грозно говорит Профессор. – Посмотрю я на тех, кто «в тебя» будет! Вот тогда и посмеюсь! – Вот испугал! Да если у меня какая девочка начнёт квады прыгать, пусть и без разрешения, так… я настолько обалдею от счастья, что… смейся на здоровье! – Девочка… – ворчливо бубнит Алексей Николаевич. – Во-первых, кто тебе девочку доверит? А во-вторых, пусть бы хоть мальчик у тебя запрыгал! Мальчик. Да. Я ж об этом и собирался… – Кстати! Бать, я как раз и хотел… – Подожди, – он поднимает руку, останавливая мои слова, – отпущу сейчас… трамваи свои в депо… и пойдём ко мне. Расскажешь, что там ты хотел… «как раз». Я молча соглашаюсь. Отхожу от борта. Усаживаюсь на лавку. И оттуда наблюдаю за тем, как Алексей Николаевич прощается со своими великовозрастными детьми. С тремя мальчиками. И одной девочкой. И ещё одну он выставил чуть раньше. Как его хватает на всех? Как получается, чтобы со всеми вместе… и при этом… с каждым лично? Вот сам про себя я знаю, что, как ни стараюсь, а всё равно вот так не получается. Не выходит. И хочется надеяться, что это только «пока». Что пройдёт какое-то время, придёт опыт, и я сумею поймать свой собственный баланс. Уловлю эту тонкую грань, на которой все четверо моих мальчишек будут чувствовать себя… равными. Не в спорте. Нет. Но в глазах и в сердце тренера. Меня. Алексей Николаевич медленно опускается на лавку рядом со мной. Словно забыв, что мы собирались к нему. Я знаю, что уже могу начать говорить. Он будет слушать. Но продолжаю молчать. Мы просто сидим рядом. В тишине. И думаем каждый о своём. На самом деле… я просто даю ему отдохнуть. Выдохнуть накопленную тренировками и рабочим днём усталость. Освободить голову. Настолько, насколько это возможно. Для него. Вспоминаю, как мы сидели с ним на другой лавке. На другом катке. Другим вечером. И как мне было страшно и неуютно. С ним. Один на один. Без Женьки. – Бать, – я слышу свой голос, и сам удивлён. Но всё-таки говорю: – а помнишь… – Помню! – уверенно отвечает он. И тут же продолжает, словно стремится разогнать мои сомнения в том, что мы сейчас вспоминаем одно и то же: – Он, подлец, специально опоздал. – Да, – тут же соглашаюсь я. Потому что Женька никогда не опаздывает. Ненавидит опаздывать. Но на ту, самую первую после ЧР-2016, общую тренировку он опоздал на целых сорок минут. Оставил нас с Профессором наедине. Я, он и лёд. И никого кроме. – А тогда я не понял. Я, знаешь, как волновался?! У меня аж колени тряслись! Но ты знаешь! Да точно – знаешь! Ты всё знаешь… – Фу ты, ну ты! Всё! Нашёл экстрасенса! Я сам… нервничал. Но ты уж так костями своими гремел, что… как было не знать? Я даже подумал, что если начнёшь ещё и зубами стучать… встану и уйду! А то, что уж, я уж прям совсем страшный такой что ли? Обидно даже как-то… было. – Ну, знаете, Алексей Николаевич! – я картинно складываю на груди руки, копируя его позу, и вздёргиваю подбородок. – А вот и не надо! Что значит: гремел?! Да я так тихо сидел, как мышь под метлой не сидит! Не дышал даже! – Вот от того я и нервничал! – Профессор хмыкает, разглядывая мою пародию на себя. – Ты ж, когда долго молчишь… это сразу подозрительно! – А вам, оказывается, не угодишь, господин Профессор! Слово лишнее скажешь – наглец. Промолчишь – подозрительный наглец. А если мнение какое имеешь – так вообще… иди, ОФП работай. – Это если мнение дурацкое… – улыбается Алексей Николаевич. – А другое у вас редко бывает… – У кого это, «у вас»? – ехидно переспрашиваю я. – У детей… – вздыхает Профессор. – Бать, мне сорок два… – улыбаясь, уточняю я. – Да ты что? А что ж ты раньше-то не сказал? А я думал, шешнадцать тебе! Мальчишка, думал! А ты вон лось какой здоровый! Неожиданно это! – Не лось я! Ты чё? У него рога! Я лосём не хочу! – Не хочешь? Тогда и нечего тут… мне сорок два… У него получается удивительно хорошо. Всегда получалось. И как раньше бесило это его умение изобразить меня! Передразнить. С удивительной точностью проглотить противную «с». Примерно так искренне бесило, как сейчас – вызывает смех. Я пытаюсь сохранить серьёзное выражение лица. Пытаюсь даже изобразить на нём обиду. Но, глядя на то, как Алексей Николаевич вздрагивает губами, стараясь не засмеяться… бросаю эти бесплодные попытки. – Знаешь что? Пойдём, мальчик, поедим… – говорит Профессор отсмеявшись. – Хватит сидеть-то здесь. В холоде. У меня макароны есть, и котлеты. Две, вроде. Пойдём, поужинаем. И расскажешь мне заодно… что там у тебя… – Алексей Николаич, а ты обедал вообще? Чтоб ужинать? – спрашиваю я, уже встав с лавки. – А ты? – он отвечает вопросом на вопрос и разворачивается в сторону перехода. Уходит. Я даю ему отойти на несколько шагов, а потом догоняю и легко подстраиваюсь под его шаг. – А что я? Я – мальчик. Мне можно. Это вам, взрослым, надо здоровье беречь. Вот скажу Татьяне Николаевне… – Молчал бы ты. А то вместо ужина… ОФП пойдёшь работать. Мальчик… Обещанные батей макароны с двумя котлетами в реальности холодильника трансформировались в рис с одним, но очень большим, стейком из сёмги. И я беззлобно подкалываю Профессора. Запугиваю ужасами подступающего маразма и недееспособности. Всё то время, пока ставлю чайник и запускаю кофе-машину, достаю чашки и ложки. Изучаю подсохшую «жопку» от лимона, прежде чем отправить её в мусорное ведро. А он возится у стола, деля свой ужин пополам. Я пытаюсь отказаться. Абсолютно искренне настаиваю на том, что мне достаточно кофе. Но переспорить Алексей Николаича… это как переспорить Женьку. Только в десятки раз хуже. И, кроме того, отправляя в рот первую вилку с холодным рисом, я понимаю вдруг, какой реально голодный. Такой, что желудок, кажется, прилип к позвоночнику. Профессор чуть снисходительно улыбается, глядя на выражение моего лица. И я… улыбаюсь ему в ответ. Прямо так. С полным ртом. – Спасибо! – говорю я, отставляя пустую тарелку. Меняя её на чашку с кофе. – Это не мне. Это Танюше. Татьяне Николаевне… – уточняет Профессор. Словно без этого уточнения у меня могут возникнуть варианты. – Да. И ей… передайте. Хотя… – я делаю вид, что испуган и задумчив, – лучше не надо. Если она узнает, что я вас объедаю… страшно представить, что мне будет! – Боишься её? И правильно. Я сам боюсь. Строгая она у меня. Уже не в первый раз, и даже не в десятый, я наблюдаю эту смену выражения на лице Профессора. И никогда… никогда не могу уловить, в чём именно она состоит. Но стоит ему… сказать, посмотреть, наверное, просто подумать о жене… как он становится совершенно другим. И это, я понимаю, происходит на бессознательном уровне. На молекулярном. Неконтролируемые и мгновенные изменения в клеточных процессах. Глядя на него в такие моменты… я пытаюсь… всегда пытаюсь… измерять собственную любовь. Представить… будет ли мой муж через десятки лет думать, говорить, смотреть на меня вот так. С такой… даже неосознаваемой до конца… абсолютной нежностью… – Вернулся? Женя-то? Голос Алексей Николаевича заставляет вздрогнуть. И даже чуть тряхнуть головой, как бы впихивая в сознание смысл заданного вопроса. – Вчера, – отвечаю я. – Я и вижу… – загадочно изрекает Профессор. И лукаво щурится, разглядывая моё лицо. Уж не знаю, что он там видит, а я… неожиданно вспоминаю наш вчерашний с Женькой «разговор». И… торопливо запиваю подступившую к горлу обиду не сладким и почти остывшим кофе. Морщусь. И батя сокрушённо качает головой: – Скажи ещё, что гадость… – А то! – с вызовом соглашаюсь я. И тут же уточняю: – Но гадость высокого качества! Лучше, чем та растворимая бурда, которой ты травил меня раньше! – Тебя отравишь… – улыбаясь, бурчит Профессор себе под нос. – Ладно. Рассказывай. Что там у тебя? Я с трудом и сложностями возвращаюсь к работе. Ужин, кофе, приторная шоколадная конфета, мягкий и чуть усталый батин взгляд… никак не располагают. Но голос у него серьёзный. И руки сложены на столе привычным «рабочим порядком». И мне действительно надо было с ним поговорить. Не срочно, не обязательно сегодня, но… – Я про Ивана хотел, бать. Я так думаю, ему квад нужен. – Тринадцать лет, – спокойно говорит Алексей Николаевич. И я согласно киваю. – Да. Знаю. Но… ты же сам говорил: всё индивидуально. Я понимаю, что в этом возрасте рано. Но у него сейчас крутка такая! Именно сейчас! А что через год будет, кто знает? – Никто. А кто знает, что с ним будет через год, если ты ему сейчас на позвоночник такую нагрузку влепишь? А, Лёш? – Тоже – никто. И я б подождал. Хотел подождать. Только… – я сосредоточенно помешиваю ложкой в чашке. Словно стремясь растворить в остатках кофе несуществующий сахар. Собираюсь с мыслями. – Если мы не начнём ему в этом сезоне квад ставить… он самостоятельно начнёт мне четвёртый оборот докручивать. Он же чувствует, что может… и… не сегодня-завтра пытаться начнёт. Самостоятельно. И вот тогда… тогда точно никто не знает, что там со спиной у него будет! – Хм… А ты, Лёш, на что? Что это значит: самостоятельно? Запрети. И контролируй. Это ты тренер. Ты. А не он. И это он должен тебя слушаться, а не ты – его. Или как? – Да так! Я понимаю всё, бать! Но и ты пойми, я не могу его контролировать круглосуточно! Запретить могу! И объяснить могу! А контролировать – не могу! Льда кругом… как грязи! Я сам по общественным каткам в детстве тёрся! Поражал обывательские воображения! И ты б видел, что мы там творили! Да ты б… да я б по сию пору ОФП отрабатывал, если б ты тогда знал! – Вот… вот она в чём разница! – неожиданно не в тему говорит Профессор. – Шесть дней. С утра до ночи здесь отпахать. Чтобы на седьмой… на каток пойти… отдыхать… – он закрывает глаза и отодвигается от стола. Откидывается на спинку кресла. – А то я не знал… сынок… Пару минут мы сидим в тишине, а потом… потом он словно возвращается обратно. Снова опирается руками на столешницу. И смотрит на меня серьёзно и внимательно. – Хорошо. Квад. Какой? – Сальхов, – уверенно отвечаю я. – Почему не тулуп? Все с него начинают. – Все – с него. А у Ивана тулуп не самый лёгкий прыжок. А вот сальхов… девяносто девять из ста. И запас есть. Алексей Николаевич кивает в такт моим словам. – Со следующей недели поставлю вас в график лаборатории. Дополнительными часами. Работайте. – Как?! – я таращу глаза в полном ахуе. – Что значит «нас»?! Ты что?! Ты хочешь сказать, что это я… должен?! – А кто? – угрожающе тихо переспрашивает Профессор. – Я должен, по-твоему? – Бать! Ты чё?! Я, вообще, шутил насчёт маразма! А вот сейчас ты меня реально пугаешь! – ОФП завтра. Час. Утром. Алексей Константиныч. Я захлопываю рот и проглатываю уже крутящиеся на языке слова. Перефразирую собственное возмущение в нечто приемлемое. С соблюдением субординации. Мне не «шешнадцать». Одного намёка и одного часа мне вполне достаточно. – Алексей Николаевич, – начинаю заново медленно и… вдумчиво, – вы только что сами говорили: Ване тринадцать, квад – рано, нагрузка – опасная, лучше – подождать. А теперь? Хотите, чтобы я его угробил? – А ты хочешь, чтобы угробил я? Это прекрасно ты устроился, мальчик! Решение – твоё. А ответственность – моя. Так что ли? – Да причём тут… – я досадливо взмахиваю рукой. – Я не умею! Не представляю себе: как?! – Не умеешь? Учись! – Алексей Николаевич наклоняется. Роется где-то в выдвижных ящиках стола. И, распрямляясь, со всей дури грохает об стол книжками. На верхней из которых написано: «Курс физики. Том I. Механика». Что написано на двух нижних, я и предположить боюсь. – Ты хочешь, чтоб я на живом человеке учился?! Эксперименты ставил?! И макулатуру эту читал?! – Макулатуру? Представь себе, хочу! Больше того, Лёш! Я так и делал! Макулатуру читал… и на живых людях эксперименты ставил. На Лёше. На тебе. На Жене. И… ты мне тут не прибедняйся: не знаю да не умею! Это я, Алексей Константинович, не знал и не умел. А ты… ты всё знаешь. Или я что? Учил тебя плохо? – он наклоняется через стол и успокаивающе накрывает мою руку своей ладонью. Только на одну секунду. Всего на одну. – Ну! Чего ты так испугался, сынок? Неужели я б тебе позволил, если б сомневался? Так что… прекрати мне тут истерики закатывать. Иди домой. Подумай. Макулатуру вот… почитай. И запомни уже: эта работа вот такая – собачья! И никогда она другой не будет! Так что… ты либо работай, либо… Я одним резким движением сгребаю книги со столешницы себе подмышку. Неловко встаю со стула, стараясь сохранить осанку и лицо. Нет у меня никакого «либо»… потому что… подумать я, конечно, подумаю… но… это моя работа. Моя. Работа. Про Илью я вспоминаю только тогда, когда уже подхожу к подъезду. И отчаянная обида на Женьку накатывает с новой силой. Если бы у меня была возможность, я бы предпочёл вообще не звонить. Забыть. Но… это будет ещё хуже. Ещё показательней. Для Авера. Я скидываю мешающие книги и сумку с коньками на пустую лавочку у подъезда и вытаскиваю из кармана телефон. Прокручиваю список контактов, одновременно репетируя какое-нибудь спасительное враньё про Женькину неебическую занятость. И несколько раз выдыхаю, слушая в трубке длинные гудки, настраивая бодрую весёлость собственного голоса. – Привет, Лёх! Извини, блин! Полдня собирался тебя набрать, но тут… Сам понимаешь! Закрутился, как белка в семи колёсах! – Авер коротко и слегка виновато ржёт в трубку. – Почему в семи? – глупо уточняю я, лихорадочно пытаясь вспомнить, за что Илюха сейчас извиняется. – Да потому что! Одно – это уже детский сад для моего ритма! Слушай, Лёх, спасибо тебе! Я представляю, чего тебе стоило! Честно! С меня бутылка! – Да ладно тебе! – осторожно-снисходительно выговариваю я, всё ещё ничего не понимая. – Можешь просто нолик к цене контракта добавить! – Тебе или ему? – смеясь, уточняет Илюха. – Обоим! – в шутку нагличаю я, всё ещё до конца не веря, что мы говорим про… Женьку. – Я, конечно, тебе благодарен! Но не до такой степени! Столько вы даже в подарочном комплекте не стоите! – Жмот ты. Но попытаться стоило. – Ещё ничего не началось, а ты уже звонишь и оскорбляешь… – явно сдерживая смех, возмущается Авер. – А ты чё звонишь, кстати? – Так узнать, – осторожно отвечаю я, – почему ты не звонишь. Вдруг слова не претворились в действия. А я ж тебе обещал. И чувствую ответственность. – Претворились, претворились… Во всяком случае, Закарян запросил контракт. А это уже больше того, на что я мог рассчитывать. Теперь есть шанс договориться. Дальше уж я прогнусь, где надо. – Ага. Ну ладно. Ты только где не надо не прогибайся . А то сам не заметишь, как понравится. А уж когда на «этой» стороне окажешься... – я смеюсь, а Авер отвечает… неожиданно странным голосом: – Шуточки у тебя, Яг, дурацкие! Но сегодня я тебе должен. Потому прощаю. – Это не шуточки, Илюша. Это дружеское предупреждение. Тому, кто «не в курсе», от того – кто «в теме». За него ты мне, пожалуй, ещё раз должен. – Придурок! – беззлобно, но как-то почти серьёзно, говорит Авер. – Мне уже не стыдно, что я забыл тебе позвонить. И я с ужасом себе представляю, как я вас двоих вынесу. – Да уж как-нибудь. Помолясь. – Ну да. Пошёл я тогда… молиться. А ты завтра днём подъедь, как время будет. Кой-чё обсудим, и контракт подпишешь. Договорились? – Договорились. Позвоню тогда. Пока. И… это… молись усердней! Но лоб береги! – Сам береги… Я сбрасываю звонок, не давая Илюхе уточнить, что именно надо беречь мне. Прячу телефон в карман и забираю с лавки свои вещи. Запрокидываю голову и несколько секунд рассматриваю яркий квадрат окна на третьем этаже. Сейчас я кому-то… Женька стоит в дверном проёме и осуждающе смотрит на то, как я бросаю сумку и ботинки посреди прихожей, а книги – на тумбочку. – Что? – невежливо спрашиваю я, направляясь в сторону комнаты. – Ничего… – Женька отходит чуть в сторону, пропуская меня, и наклонившись, подбирает мои вещи. Я уже ушёл из прихожей, но точно знаю, что он разложит всё по местам. А кроме того, ещё и проверит, в каком состоянии ножи и… Наведёт порядок, в общем. Всё это занимает какое-то время. Я успеваю снять с себя часть одежды, когда он возвращается в спальню. И в руках у него олимпийка, брошенная мной где-то в соседней комнате вот только что. Я жду нравоучительного замечания о том, что ему надоела моя манера разбрасывать вещи. Но вместо этого… он просто кладёт её на кресло. И тут же оказывается рядом, притягивает меня к себе. – Привет… – губы его задевают кончик носа. Щекотно. И странно нежно. – Устал? – он чуть отстраняется, чтобы заглянуть мне в глаза и тут же возвращается обратно, констатируя: – Устал. Есть хочешь? Я могу бутерброд сделать… или… яичницу… или… там пельмени, по-моему, в морозилке есть… – Не надо, – я решительно отстраняюсь. И начинаю снимать штаны. – Ничего не надо. Я есть не хочу. – А где это ты кормился? Мне стоит волноваться? – он снова обнимает. Только теперь уже сзади. Влажно целует в плечо и настойчиво проводит раскрытыми ладонями по рёбрам. Хочется ответить. До мурашек хочется развернуться, сгрести его в охапку и уложить на кровать. Прижать собой. И целовать. Медленно. И глубоко. По минуте за каждый, проведённый им в чёртовой Японии, день. До тех пор, пока он не начнёт задыхаться и коротко скулить мне в рот. И настойчиво вскидывать бёдра. И бестолково елозить, пытаясь вывернуться из собственной одежды. Чтобы почувствовать. До тех пор, пока ничего у него не останется, кроме меня. Ничего и нигде. Но… я снова решительно отстраняюсь. И глушу свой собственный разочарованный выдох. И демонстративно лезу в недра шкафа. За полотенцем. – Ты ничего не хочешь мне сказать? – Например? – Женька снова оказывается у меня за спиной. Дышит в шею. Прикусывает выступающую косточку позвонка. Заставляет вздрогнуть. – Например, о раздаче флаеров, – я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, в очередной раз отпихивая его от себя. – А… ты об этом… – теперь он обнимает меня за плечи, сдвигается руками за спину, поглаживает лопатки и шепчет в ухо. – Благодарить рано. Я ещё не согласился. Просто попросил Ари прочитать контракт. – Ах, просто?! – вот теперь я отшвыриваю его от себя по-настоящему. Так сильно, что он от неожиданности неловко усаживается на оказавшуюся за спиной кровать. – Вчера ты просто сказал, что не намерен раздавать флаеры! А сегодня?! Решил ознакомиться с условиями?! – Лёх, чё ты орёшь? Я не понял. Ты ж сам просил. Что теперь не так? – Всё! Всё, Женя, не так! – ухожу в ванную и со всей дури хлопаю дверью. Так, что стеклянная полка над умывальником печально звякает, отзываясь на этот хлопок. Я швыряю полотенце на стиральную машину. Злюсь. Я злюсь. И когда дверь за моей спиной приоткрывается, и Женька материализуется в дверном проёме… меня бесит даже то, что он одет, а я… с голой задницей. Это как будто делает меня уязвимей… не физически, а эмоционально. И… вопреки желанию, повышает градус скандала. – Что?! – Ничего… – Женька заходит внутрь. Невозмутимо усаживается на опущенную крышку унитаза. Как на стул. И кивает головой в сторону душевой кабины. – Ты мойся. Только… дверцу не закрывай. А то тебе не слышно будет. А внутрь лезть… я сейчас совсем не хочу. Да? Я оставляю при себе все сто сорок тысяч вариантов ответов на это его заявление. Больше того, слегка прикрываю за собой дверцу кабины. Не до конца. Но и открытой совсем не оставляю. – Так вот… – голос у Женьки неожиданно громкий. Перекрывающий шум воды с большим запасом. Кажется, даже если бы я совсем закрыл дверь, то всё равно бы слышал. – Я не очень понял, почему ты снова орёшь. То есть, я понимаю, ты устал, тебя где-то кто-то задолбал и вывел из себя… до крайности. Но, солнце моё, причём здесь я? Вчера ты орал потому, что я отказался. Сегодня – потому что согласился подумать. Мне начинает казаться, что тебе просто нравится на меня орать. И повод не имеет значения. – Чё ты мудака из себя строишь, Жень? Что ты мне задвигаешь тут про оскорблённого сказочку? Вчера, если ты не догнал, я, как ты выразился, орал не потому, что ты отказался. А потому, ангел мой, что ты меня даже слушать не стал! Даже вида не сделал! – А на хер, Лёш, мне делать какой-то там вид? Зачем мне слушать то, что понятно с первого слова? Ты чего ждёшь? Что я притворяться перед тобой буду? Перед тобой? Или ты ждал, что меня эта идея в восторг приведёт? Ну, скажи мне честно! Честно. Да. – Я ждал… Илья меня попросил, Жень! Уж не знаю, зачем ты ему сдался! Но он попросил! И я обещал с тобой поговорить! И, вероятно, я ждал, что ты меня хотя бы выслушаешь! Тем более, что не такая уж это дурная идея, Женя! Это не коньки! Не лёд! Это – танцы! Это работа! В одном городе! Вместе! – Вместе? Лёш, ты меня поражаешь! Какое «вместе»? Зачем я ему сдался, говоришь? Да ты включай мозги-то хоть иногда! Хоть в холостом режиме! И этого достаточно, чтобы понять! Плющенко VS Ягудин! Не коньки, говоришь? Да какая, нахуй, разница, Лёш? Какая разница, что мы делать будем? Хоть петь, хоть рисовать, хоть стихи читать, стоя на табурете! Это вообще не имеет значения! Значение имеет… только у кого круче получится! Неужели ты не въезжаешь? Вообще? – Вообще! Не въезжаю! А мне и не на чем! Вообще! – я выключаю воду, и, высунув из кабины руку, стягиваю со стиральной машины полотенце. Обматываю его вокруг бёдер и только после этого открываю дверь до конца. Женька всё так же сидит на крышке унитаза и усмехается, видя на мне полотенце. – Что? Честь бережёшь? Не волнуйся. Я не покушаюсь. Я-то средствами передвижения не приторговывал… мне есть на чём... так что въезжаю с первого раза. – Да пошёл ты… – А и пожалуй… – легко соглашается он. И встаёт со своего места. Издевательски-успокаивающе поднимает вверх руки, как бы демонстрируя мне отсутствие намерений, – …пойду я. Он уходит. А я… излишне тщательно вытираюсь и даже сушу волосы. Чищу зубы и бреюсь… от безысходности и злости. Максимально растягиваю время. Но, когда выхожу из ванной, обнаруживаю, что жертвы мои напрасны. Женьки в комнате нет. Где-то, вероятно, на кухне, судя по рассеянным бликам, попадающим из гостиной в спальню, горит свет. В квартире тихо. Ни чайника. Ни телевизора. Ни звука. Никаких шумовых эффектов. Я долго копаюсь в ящике с нижним бельём, разыскивая пижамные брюки. Из принципа. Раз уж я честь берегу, так… буду делать это последовательно и до конца. Одеваюсь и укладываюсь в постель. Некоторое время щёлкаю пультом телевизора, пытаясь сосредоточиться хоть на чём-нибудь. А потом забиваю и на эти попытки. Проваливаюсь в какой-то дурацкий, поверхностный полусон-полудрёму, который обрывается сразу, как только Женька появляется в дверях спальни. Я наблюдаю за ним сквозь полуприкрытые ресницы. И по мере того, как одежды на нём остаётся всё меньше… я всё больше и больше чувствую себя идиотом. Он ложится на своей половине. Подтягивает на себя одеяло. Несколько раз переворачивается и как-то по-детски взбрыкивает ногами, прежде чем затихнуть окончательно и… мне так хочется прижать его к себе… Поцеловать-прикусить тонкую кожу в беззащитной ямке за ухом. Собрать губами разбегающиеся в стороны от моего прикосновения мурашки… Чёрт! Я так невозможно соскучился! Какого хрена я затеял эту бестолковую ругань! Какая, на самом деле, разница! Сказал-не сказал! Зачем вообще я так долго разыскивал эти дебильные штаны? Которые сейчас в момент оказались самой тесной, неудобной и неуютной в мире одеждой… – Жек… – шепчу я после долгого-долгого молчания. И после недолгого ожидания ответа, повторяю чуть громче: – Женька… Он всё ещё молчит. Но меня не смущает эта тишина. Я разворачиваюсь к нему, придвигаюсь, чуть стягивая одеяло, и медленно провожу кончиками пальцев вдоль его спины. – Мальчик мой… – рука смещается на живот, а сам я прижимаюсь к нему и целую в затылок. Женька бормочет что-то несвязное, и как-то неуклюже пытается вдвинуться в меня ещё плотнее. – Хочешь? – ласково-уверенно спрашиваю я и некоторое время жду какой-то реакции… жду до тех пор… пока он не вздыхает умиротворяюще-спокойно под моими руками… и я не понимаю, что он… спит… Для уверенности я даже почти укладываюсь на него. Почти перемещаюсь на другую сторону, заглядывая ему в лицо. Женька спит. Безмятежно и ровно дышит, засунув под щёку руку. И в темноте спальни выглядит совсем уж… мальчишкой. Я возвращаюсь обратно. На свою половину. Некоторое время лежу, таращась в потолок, пытаясь усмирить разбушевавшуюся фантазию, и выравнивая дыхание. Лёша, тебе сорок два! Тебе на пенсию скоро! Спи, мальчик! Эти увещевания самого себя вызывают неконтролируемый приступ смеха. И я всё ещё ржу. Когда разворачиваюсь. Уверенно и крепко обнимаю собственного мужа. Закидываю на него ногу. И утыкаюсь носом ему в шею. Он пахнет лаймом, бензином, собой и совсем чуть-чуть… почему-то конфетами. И этот еле уловимый запах отзывается внутри каким-то странно-знакомым, неуловимо-родным вкусом детства. И счастья. Я бесконтрольно и глупо улыбаюсь этим мыслям. Вдыхаю запах этих конфет до тех пор, пока окончательно не тону в мягком облаке сна. И последней… самой крайней моей мыслью становится: как же называются эти конфеты? И… нифига я и не лось!