Обратная сторона
Но в тот момент я был скорей сырьём для психиатра, когда свою пропажу обнаружил на свету - и слепо вдоль афиш кинотеатра сомнамбулой поплёлся в пустоту.
– Девушка, – бейджик на груди услужливо подсказывает имя, – Оксана, посоветуйте мне что-нибудь… мужское. – Вам нужен букет для мужчины? Нет, конечно! Мне нужен самолёт! Поэтому я припёрся в цветочный магазин! Среди ночи! Чтоб ты мне посоветовала! Бюджетный вариант с наименьшим расходом керосина и максимальной дальностью полёта! – Да. Букет. Для мужа. – Для… мужа? Теперь спроси: для чьего мужа? Извечное моё везение. Во всём Питере мне надо было выбрать именно этот салон, и именно сегодня, когда в нём работает эта… Оксана. Возможно, единственный флорист в городе, который не в курсе подробностей моей личной жизни. И судя по выражению лица которой, все на свете цветы, клиенты и букеты могли бы провалиться под землю. Прямо сейчас. Она не расстроится. Единственное, что примиряет её с необходимостью сборки букета в районе двенадцати ночи… это слово «муж», произнесённое мной. Под её любопытным взглядом я чувствую себя сбежавшим экспонатом кунсткамеры. Младенцем о восьми головах, беспрепятственно разгуливающим по улицам. – Да, Оксаночка. Для мужа. Вот вы замужем? – спрашиваю только потому, что уже знаю ответ. Кольцо на правой руке не допускает разночтений. – Да. – Теперь представьте себе: я тоже, – демонстрирую ей свою руку и своё кольцо. – И мой муж – мужчина. Но, не смотря на это, я хочу купить ему цветы. И прошу вас что-нибудь мне посоветовать. Что-нибудь не очень женское, но… про любовь. Оксана совсем уж таращит на меня глаза. В полном недоумении. И даже в некотором возмущении. Я вздыхаю и улыбаюсь. Даже учитывая то, что для неё я просто случайный посетитель, без имени и без медалей… просто один странный мужик, желающий купить цветы другому странному мужику… магию моей улыбки никто не отменял. – Что я могу вам предложить… – Оксана, наконец, выходит из задумчивости и как будто оправдывается за собственное удивление. Включает профессионала. – Мужчинам обычно на юбилеи покупают. Да и то, знаете, редко… а так, чтобы как вам надо… – она оглядывает холодильник в сомнении. – Хотите розы? Они всем подходят. И у нас огромный выбор. Можно добавить салал, или рускус… – Нет. Розы я не хочу. Моему мужу… ему, честно говоря, столько цветов дарят… что я вам даже рассказать не могу, сколько. Мы могли бы сами приторговывать периодически. А мне… мне сейчас хочется что-то личное. Понимаете? – Хорошо, а какие цветы он любит? Что ему вообще нравится? Может, какой-нибудь цвет, аромат? – Розы, – я усмехаюсь. – Он розы любит. Оксана смотрит на меня в удивлении, а я вспоминаю, как покупал Женьке цветы в прошлый раз. В прошлый, и единственный. Тогда меня узнали сразу, как только на двери магазина звякнул колокольчик, оповещая о новом клиенте. Девчонок-консультантов было трое. А у меня был повод купить цветы. Повод, и прекрасное настроение. Вот тогда я купил розы. Все розы, какие были в наличии. Их было столько, что они сначала еле поместились в Cooper, а потом, уже возле дома, я никак не мог придумать, как теперь доволочь их до квартиры. А когда всё-таки доволок, просто сложил на пороге и позвонил в дверь. Это была годовщина свадьбы. Праздник. Шипы этих роз ободрали мне все ноги за те секунды, которые потребовались Женьке, чтобы втащить меня в квартиру. Прямо через гору цветов, лежащую на пороге. Я знал, что он будет злиться. И в этом «миллионе» роз не было никакой романтики. Это была скорее шутка. И мне было весело смотреть, как он выбрасывает их в окно. И слушать, как он бубнит, что в следующем году купит мне кольцо с бриллиантом. Размером с мою голову. Было весело. И мы ржали уже вместе, когда чуть позже он разрисовывал мои ноги зелёнкой. Гораздо больше, чем надо. Чем те царапины, которые оставили розы. Наутро у меня были такие зелёные ноги, что почти на неделю пришлось расстаться с шортами. И носить брюки. В Питере было тридцать градусов. Жарко. И от этого тоже было весело. Сейчас мне не хочется смеяться. Не хочется шутить. Всё вдруг стало так неожиданно серьёзно и так… неправильно, что… хочется вернуть всё обратно. Или хотя бы сделать шаг в эту сторону. Цветы – ерунда. Но мне хочется, чтобы они стали важной ерундой. Чем-то таким, что разрушит его дурацкое спокойствие. Наши идиотские разговоры на уровне «привет-пока». Тем, что если и не отменит закрывшуюся за ним дверь раздевалки, то хотя бы сдвинет всё с мёртвой точки. Хоть в какую сторону. Я покупаю цветы, чтобы сказать: «Я люблю тебя. Только тебя». Чтобы он это услышал. И розы для этого не подходят… – Если не хотите розы, то… смотрите: гвоздики, каллы, герберы… Подсолнухи можно. Я послушно отслеживаю взглядом Оксанину руку, показывающую мне на многообразие цветов. Ничего из этого не подходит. Не сейчас. Не для Женьки. – Хризантемы. Можно вот так… – у Оксаны в руках образуется намёк на букет из хризантем, подсолнуха и каких-то листьев. – Можно добавить ирисы. Будет очень солнечно. Она улыбается. А я качаю головой. Нет. Мне не надо солнечно. Мне надо… – Ирисы. Спасибо, Оксана! Пока она расставляет по вазам те цветы, которые до этого намеревалась собрать в букет, я пытаюсь прикинуть сколько этих самых ирисов поместится в мою руку. Оксана предлагает добавить ещё какие-то ветки, листья и даже странного вида ягоды. Но я уже точно знаю, что ничего больше не надо. Всё остальное лишнее. Всё вообще… Тридцать девять ирисов и тёмно-синяя шёлковая лента. Моё признание в любви. Мужу. Всё это романтическое богатство, лежащее на заднем сиденье такси, становится абсолютно бесполезным веником в тот момент, когда я подъезжаю к дому. Я расплачиваюсь, выхожу из машины и несколько минут просто стою посреди двора, позволяя всякой бестолковой ерунде заполнить голову бессвязными мыслями. Сейчас как будто глупо думать о везении, и я не думаю. Но упрямо возвращаюсь к одной простой мысли: если Женькины феи, все как одна, случаются нехуёвыми, что по смыслу определения возводит их в превосходную степень, то мои… скажем, феи… все до единой исключительно хуёвые. И превращение моего признания в веник есть ни что иное, как яркий пример работы этих самых фей… Женьки нет дома. В окнах не горит свет. И единственное пустое место на забитой машинами улице – кусок асфальта возле стены фабрики. Асфальта, на котором белой краской лаконично написано «Плющ». Женьки часто не бывает дома. И это место часто остаётся пустым. Дождь, солнце, ветер и дворник Анзур совместными усилиями прилично поистёрли надпись. Там, где раньше я парковал свой Cooper, тогда, когда он у меня был, на асфальте тоже написано имя. И это «Яг» выглядит гораздо новей. Наш двор. Наш дом. Наша жизнь. Я стою и смотрю на полустёртые четыре буквы Женькиного имени у себя под ногами, так… словно надеюсь на появление хотя бы волшебника, раз уж с феями мне категорически не везёт. Это глупо. Это почти граничит с идиотизмом. Но… мне не хочется идти домой. Не хочется оказаться в пустой квартире, зная, что… На самом деле я ничего не знаю. И, сидя на лавочке перед подъездом, разглядывая тёмное, по-городскому беззвёздное небо, я чувствую себя немножечко Рудковской. Совсем чуть-чуть, но очень-очень… и мне первый раз в жизни становится интересно: что делала Яна, что она чувствовала, когда наступала ночь, и становилось ясно, что Женька не придёт? Приходится признать… признаться самому себе, что на этой стороне ночи совсем не так весело, как на той… Очень хочется закурить. Так сильно, что я почти физически чувствую, как затягиваюсь, и дым обжигает лёгкие, как слегка ведёт голову от первого за полтора года глотка никотина. Но я же бросил. Совсем. Сигарет нет даже дома. Даже если я встану с лавки и поднимусь в квартиру. На полке с кофе остался только кофе. Никаких заначек, зажигалок и пепельниц. Никаких секретов. Ничего. Во дворе пусто. Часы на руке услужливо подсказывают мне, что наступила среда. Ровно один час семнадцать минут назад закончился вторник. И началась новая неделя. Странно, но именно так я и думаю. Так и отсчитываю время нашей новой жизни. Не от той ночи, в которой его не было вовсе. А от той… с которой она реально началась. Та жизнь, в которой моё время закончилось… Вытекло, просыпалось, как песок сквозь пальцы. А мне невероятно хочется его вернуть. Снова набрать полные ладони этих минут. Миллионы песчинок, миллиарды… оказаться где-нибудь… за бортом СКА. Там, в две тысячи пятнадцатом… – Ты что, тупой?! Не затягивай шаги! Не меняй ноги! Ты не успеваешь! Падай, вот сейчас! – Если я так упаду – пиздец коленям! Сам ты тупой! Здесь надо дорабатывать! И ногами, и корпусом! Это физика, блин! – Твоим коленям уже и так пиздец! Чё там беречь-то?! Хуже уже не будет! А «доработка» твоя убивает всю музыку! Ломает всё! И тогда программе пиздец! Я же вижу! – Блядь! Видит он! Иди, давай, покажи мне! А я посмотрю! На преодоление физических законов! Супермен, блин! Я иду показывать. Я уверен, что то, что я хочу – возможно. И не надо ничего «дорабатывать», не надо менять ребро, разворачивать корпус, не надо пытаться ничего замедлить… Я уверен в этом до тех пор, пока мои колени не встречаются со льдом. Это не просто больно. Это… пиздец коленям. Женька прав. Он в одну секунду оказывается рядом, и у него такое испуганное лицо, что… невозможно не ржать. – Придурок, Яг! Ты – придурок! Идиот! Женька ругается, заставляя меня встать со льда. Усаживает на лавку, задирает обе штанины и долго вертит мои ноги из стороны в сторону, сосредоточено ощупывая и разглядывая колени. Я уже не смеюсь, но улыбаюсь. Пялюсь на его макушку. Вспоминаю выражение его лица в тот момент, когда я рухнул на колени. Он явно этого не ожидал. Он ведь знал, что это… идиотство. И сказал мне об этом. И мне надо было его послушать. Мне вообще надо учиться к нему прислушиваться. И… мне вдруг становится очень надо его поцеловать… увидеть его глаза. Очень надо. – Жек, я подумал… – Только не это! – бурчит он себе под нос, но голову послушно задирает. И замирает в ожидании. У него сердитый взгляд. Обеспокоенный. Синий-синий. Мой. До самого дна. И у меня полные ладони его волос. И тяжесть его затылка в них ощущается счастьем. Но я ещё не понимаю этого. Я ещё ничего не понимаю. Ничего не знаю о собственном счастье. Просто целую. Нахожу своими губами его. И принимаю как должное, как само собой разумеющееся то, что он отвечает. Вздыхает. Закрывает глаза. Гладит пальцами мои голые колени. И у меня слегка кружится голова. От любви, от счастья, от миллиардов ожидающих меня секунд, которыми битком набиты мои карманы. Но я не думаю об этом. Я вообще ни о чём не думаю. Просто… целую Женьку. Там и тогда… Не чужого мужа и отца четверых детей, у которого жизнь. А мальчишку своих мечт. И это – самое правильное, самое верное, самое честное из всего… что я успел сделать за свои тогдашние тридцать пять… Когда я целовал его в последний раз? Вот так, чтобы он закрыл глаза и выдохнул… и встроился в прикосновения моих рук. И позволил делать с собой что угодно. Я стараюсь вспомнить. Стараюсь убедить себя, что это не может быть правдой. Но… правда именно в том, что самый последний раз я целовал его по-настоящему в коридоре временного павильона, под возмущённые вопли Авера… Там, где он прикоснулся губами к моей ладони на прощание, и уехал домой, попросив не задерживаться надолго… Я задержался на три месяца. И по всему выходит, что это слишком долго. Слишком для него. Слишком для меня. Чем я был так занят? Как я снова оказался в том же самом коридоре, только уже не с ним? Как я вообще… оказался не с ним? – Это унизительно, Лёх! Я так понимаю, что ты даже представить себе не можешь, насколько! – Жень, это… – Не то, что я подумал? Я не думаю, Лёх. Я устал думать. Я вообще чё-то… устал. Он ушёл. И я дал ему уйти. Позволил хлопнуть дверью раздевалки. И не побежал за ним. Не из гордости, не из какого-то тонкого расчёта, а… просто потому что не знал, что скажу ему, если догоню. Потому что… что бы он там себе ни думал… это было именно ТО. В тот момент, когда я обернулся и увидел его… я подумал о нём примерно как об Авере трёхмесячной давности: «Блядь, как ты не вовремя!» Я жалел не о том, что целовался с кем-то, кроме него, а о том… что он это увидел. Я… Ещё утром того понедельника, мне мерещилось, что я настолько условно свободен, что вполне могу не задумываться. Не отчитываться. Не зависеть. И я с завидным упорством продолжал играть в эту игру. Но, если честно, ни на секунду не думал, что она зайдёт так далеко… Очередной вторник закончился. И в самом начале новой среды я оказался сидящим на лавочке возле подъезда собственного дома. Один… – Чё, Лёх, гуляет твой? Голос Вадика заставляет вздрогнуть от неожиданности. – Работает… – я отвечаю и на автомате забираю с лавки букет, освобождая место. – Ну да… Вадик садится рядом, и некоторое время глубокомысленно разглядывает песочницу. – А ты чего домой не идёшь? Завянут лютики-то… – Ирисы… – машинально поправляю я. – Дааа… какая разница? Я тоже так делаю. – Как? – Лютики своей волоку, когда накосячу чего… – Вадик вздыхает. – Ждёшь его, что ль? Сильно что ль облажался? Я смотрю на свой букет и усмехаюсь простой истине, высказанной Вадиком. Тем, как точно он попал в цель. С формулировкой только слегка ошибся. – Сильнее не бывает… веришь? – Да ладно тебе, Лёх! Он же не баба. Приедет. Это у меня вон… ээээ, да чё там! – Вадик сокрушённо машет рукой. – А если не приедет? – я спрашиваю, и сердце замирает в ожидании ответа. Как будто Вадик есть истина в последней инстанции. И, в конце концов, почему нет? – А если сёдня не приедет, завтра – в рыло дашь. И прав будешь! Ты ж, вон, дома спишь! И ему нехер шляться! Знаю я эти работы! Сам работаю… ебёныть… – он достаёт из кармана пачку сигарет. Закуривает. Мы снова молчим. Сигарета почти заканчивается, когда Вадим снова нарушает молчание. – Я так знаешь, что считаю, Лёх? Оно не моё дело, конечно, но не сиди тут. Иди домой. Спать ложись. Придёт он. Куда денется… И лютики в воду поставь. Жалко. Заразы ведь! Цветы, а на него похожи! Чёрт знает, чем… Бошки, что ль, жёлтенькие? Иль чё? Не пойму. Темно… Темно. Да. Во дворе. И в окнах нашей квартиры. Везде темно. И Вадик прав. Надо спать. – Да. Пойду я. Пока, Вадим. И… спасибо, что ль? – Давай. Не булькает, сам знаешь. Может того… дашь сто рублей? – Не. Я не спонсирую, ты ж в курсе. – Жлоб ты, Лёх. Вот чё тебе, сто рублей жалко? – Тебя мне жалко… а сто рублей – нет. Я б тебе и тысячу дал, если б не на бухло. – Если б не на бухло, так нахуй она мне нужна, – глубокомысленно изрекает Вадик, – твоя тыща. Чё мне их, солить? Ладно, вали домой. Не отсвечивай здесь. И лютики эти… ирисы… как их там? В воду поставь! Слышь? – Слышу! Поставлю! – я отвечаю и закрываю за собой подъездную дверь. *** Я понятия не имею, сколько там показывают часы, когда Женька, наконец, приходит домой. Знаю только, что я уже достаточное количество времени убеждаю себя в том, что очень хочу спать. Самое обидное, что я на самом деле хочу. Я устал, мне рано вставать, надо работать. И надо иметь хотя бы относительно свежую голову и силы на то, чтобы изображать утреннюю бодрость. Так что я хочу спать. Совершенно не хочу думать. Но мысли в голове крутятся против воли, не дают уснуть. Не дают даже просто расслабиться. Пока Женька создаёт шумовой эффект в районе кухни, стучит какими-то дверцами, звякает какой-то посудой, двигает стулья, кипятит чайник… я активно мечтаю о скандале. О том самом, которого на прошлой неделе так хотел избежать. А теперь, когда тот, кто наверху, в какой уже раз виртуозно и полно организовал мне очередную сбычу мечт… мне снова хочется вернуть всё обратно. Обменять Женькино отстранённое спокойствие на какое-нибудь… хоть какое-нибудь проявление эмоций. Любое его неравнодушие позволило бы мне сделать что-нибудь в ответ. Выстроить хоть какую линию поведения. Понять, что и как мне надо теперь делать и говорить, чтобы вырулить из этого тупика. И я согласен на сколь угодно длительное время этого «выруливания»… В общем, я согласен вообще на всё… на скандал, драку, битьё посуды… И я… совершенно не знаю, что мне делать с ним… вот с таким. Являющимся домой посреди ночи, ничего не спрашивающим, не требующим, и ничего вообще не предлагающим… Я снова, каким-то невероятным образом, оказался в условиях Penzolo. И снова должен искать какой-то выход. Самостоятельно. И меня очень пугает тот факт, что в прошлый раз я его так и не нашёл. – Жень, – говорю я, как только он ложится в постель, и на его половине кровати наступает тишина. Я не решил, что именно хочу сказать. Я… скорее просто хочу убедиться, что он со мной всё ещё разговаривает. Начать хотя бы с этого. – Да? – я пытаюсь уловить в этом коротком ответе какие-нибудь признаки эмоций, но кроме спокойствия и лёгкого удивления ничего нет. – Ты чего так поздно? – вопрос кажется мне идиотским уже в тот момент, когда я только начинаю его задавать. И я пытаюсь исправить ситуацию… ещё более идиотским вопросом. – В смысле, чего не позвонил? Я волновался… – Извини. Я не подумал… – ответ. Всё такой же спокойный. Ровный. Без тени эмоции, способной окрасить это «извини» хоть в какой-нибудь цвет. – Ну да… – теперь, вероятно, следуя за собственной гениальностью, стоит спросить, где он был. И с кем. Получить такой же спокойный и честный ответ… – Цветы, кстати, огонь, Лёх. Считай, что я упал и умер. – Это не тебе, – я реагирую, не задумываясь. Просто всё в одно мгновение складывается воедино: слова Вадика о том, что он «сам всегда так делает», бредовость самой идеи покупки цветов, Женькина плохо скрытая издёвка… всё это смешивается, преумножается и выдаёт вот такой, неожиданный для меня самого, синергический эффект. «Не тебе»… А кому, блядь? – спрашиваю я сам у себя. Кому ты купил цветы?! И действительно, если уж у меня хватило идиотизма их купить, то почему не нашлось сил в этом идиотизме признаться? Да. Пусть это бесполезная, пошлая, легко читаемая попытка попросить прощения. Пусть эта попытка зачтена, судя по Женькиным словам и тону, скорее в минус, чем в плюс. Но ведь это именно она и есть! И какой смысл делать всё ещё хуже, чем есть сейчас… лучше уж выглядеть дураком! Лучше этим самым дураком быть на самом деле! Лучше… – Прости меня, Жек… – получается как-то… слишком жалостливо. Ещё более по-идиотски, чем предшествующая словам минута молчания. Но я всё равно разворачиваюсь к нему лицом, чтобы видеть. Пусть и в темноте. Чтобы попытаться почувствовать и понять хоть что-то… – Я… не знаю, что ещё сказать… Я… Затыкаюсь, потому что он молчит. И тишина на его половине кровати такая, как будто он в буквальном смысле сделал так, как сказал: упал и умер. Некоторое время я всё-таки жду, что он что-нибудь ответит. Хоть что-нибудь. Хоть даже «пошёл нахуй». Даже и это показалось бы мне счастьем. Но он молчит. Ничего не меняется вокруг. Так, как будто ничего и не происходило. Как будто я тоже молчал. Или… как будто я вовсе не существую. Но я же здесь! Всё ещё здесь! Так близко, что… могу и не позволить себя игнорировать! Я решительно придвигаюсь и обнимаю его. Прижимаю к себе. Тычусь губами ему в шею. Не целую. Не заигрываю. Не пытаюсь сделать вид, что всё хорошо. Скорее… хочу вывести его из себя. Нагличаю в расчёте на то, что он не выдержит и отпихнёт. Отреагирует. Признает факт моего существования. Но… Вопреки моим ожиданиям, Женька не двигается, ничего не говорит, никак внешне не реагирует… Он не делает вид, что меня нет. Не изображает из себя обиженного и равнодушного. Настолько НЕ изображает, что я кожей чувствую, как ему неприятны мои прикосновения. Я ладонями чувствую, как его передёргивает внутри. Почти до судороги. И сколько сил он тратит на то, чтобы этого не показать. Это ощущение… такое страшное… что меня ненадолго парализует ужасом. А потом… почти отбрасывает от него. Так далеко, как это только возможно. Настолько, насколько физически позволяют размеры кровати. Он всё ещё не шевелится. Но я слышу, как выдыхает. Очень тихо. Почти неразличимо. Но с таким, непередаваемым словами, облегчением… Что я очень ясно понимаю, вот именно сейчас – он бы не отпихнул меня от себя. Не ударил. Не послал. На это я больше могу не рассчитывать. Нееет… Если бы я задержался там, рядом с ним, если бы продолжил то, что начал… то ему бы хватило характера перетерпеть всё, что угодно… всё, что только пришло бы мне в голову… вообще всё… Перетерпеть. Для того чтобы просто узнать, на что хватит меня. На что хватит моего характера… Узнать, чтобы больше никогда сюда не возвращаться… в эту квартиру… домой… ко мне… Я не знаю, понятия не имею, откуда в моей голове взялось это знание. Мне нечем ни подтвердить, ни опровергнуть эти, парализовавшие меня, мысли… Но я точно знаю, что всё так и есть. И не зря сердце никак не может успокоиться. Не может найти хоть сколько-нибудь нормальный ритм. Бьётся где-то в горле, мешая дышать и думать. – Жень, я соврал про цветы. Слышишь? Они для тебя… я… – Спи, Лёш… Пожалуйста, спи… Я хочу сказать ещё много чего. Хочу снова попросить прощения, уже за то, что полез к нему обниматься. Хочу сказать, что всё понимаю. Понял. Всё. И даже чуть больше. Хочу попросить его не решать ничего сейчас. Хотя бы не сегодня. Не этой ночью. Хочу… но вместо всего этого, делаю так, как сказал он. Закрываю глаза и притворяюсь, что сплю… *** Он встаёт так рано, что я ещё не успеваю уснуть. И слушаю, как он собирается. Чуть слышно ходит по комнате. Шуршит одеждой. Звякает браслетом часов. Я угадываю его по звукам до самых мелких подробностей. До отдельных движений. До каждого шага. Угадываю. Но боюсь открыть глаза. Боюсь посмотреть на него. Боюсь увидеть… Мне кажется, что… вот ещё секунда, минута, две… и я соберусь с силами. Поборю свой животный ужас, вдохну и заговорю. Найду какие-то слова. Хоть что-то из того, чем была забита моя голова всю эту ночь должно подойти. Хоть для чего-нибудь… Возможно, так и есть. Что-то из теснящихся внутри неясных слов и молитв, наверняка подошло бы… если бы я нашёл в себе смелость открыть глаза. Но Женька уходит. Гремит ключами, хлопает входной дверью. А я всё ещё остаюсь в темноте. Прячусь за закрытыми веками и ровным дыханием. От него. Или от себя. Квартира встречает моё псевдопробуждение тишиной. Глухой и… какой-то безнадёжной. Я на автомате иду в сторону кухни. Чтобы включить телевизор. Начать варить кофе. Сделать вид, что сегодня ничем не хуже, чем было вчера. Что ничего реально не изменилось нигде. Только внутри меня… Тамблер стоит ровно посередине барной стойки. Издалека мне видно только сам бокал и оборванную головку ириса, выглядывающую из-за его тяжёлого гладкого бока. Я не подхожу ближе и не заглядываю в него. Я знаю, что там – на дне. – Меня больше волнует, заберёшь ли ты вот это. Я знаю, что сегодня первый съёмочный день. Я сам слышал, как он сказал Илье: «Хорошо». Я… почему-то надеялся, что он не станет этого делать. Моё собственное обручальное кольцо никак не хочет со мной расставаться. Сначала очень долго «цепляется» за сустав безымянного пальца. Раз за разом отказываясь преодолевать этот барьер и возвращаясь на место. Вроде бы оно никогда не было мне мало. И Женька, я помню, очень легко надел его тогда… в день свадьбы. А я никогда, ни разу, не пытался его снять. И сейчас, всё-таки сняв, я не могу с ним расстаться. Даже мысленно… Даже на время… Просто не представляю себе, как оставлю его на дне предложенного Женькой тамблера. Не представляю… Я несколько раз подхожу к стойке и зависаю над бокалом и ирисом. Подношу ладонь с лежащим на ней кольцом к самому краю. Но так и не могу заставить себя её наклонить. Не могу добавить своё кольцо к Женькиному. Как идиот, хожу по квартире, одеваюсь, собираюсь на работу… сжимая своё металлическое счастье в кулаке. Не представляя себе, что делать с ним дальше… Решение приходит тогда, когда уже почти накрывает отчаяние. От собственной идиотской дурости. Я же знаю, что дело НЕ в кольце. Едва ли мир даст трещину и обрушится в тот момент, когда оно коснётся дна бокала. Конечно, нет. Но я помню, что муж запретил мне его снимать. Очень хорошо помню. И обещанный им «глобальный пиздец»… Цепочка очень долго не хочет расстёгиваться. Микроскопический язычок замка выскальзывает из непослушных пальцев. Но я упрямо не выпускаю кольцо из рук. Продолжаю сжимать его в кулаке. Наплевав на все на свете неудобства. И выдыхаю только тогда, когда оно тяжело съезжает по гладким звеньям и глухо ударяется о крестик. Пусть. Пусть Женькино кольцо будет там, где он его оставил. Моё – будет со мной. Всегда.