Стеклянные вещи
И бесконечен путь, и далека расплата. Уходит прочь недуг, приходит забытье. И для меня теперь так истинно, так свято Чуть слышное в ночи дыхание твое.
– Вот… – глубокомысленно и слегка виновато изрекает Вадик. Пытается развести руками, но находящийся в этих самых руках Женька явно мешает процессу. Вадим упрямо старается совместить свои желания с возможностями. Предпринимает попытку переместить Плюща в прихожую и при этом странно взмахивает локтями, как крыльями пытающаяся взлететь курица. Женька неловко заваливается плечами вперёд, явно не успевая ногами за верхней частью тела, и по странной траектории спирали ввинчивается в квартиру между мной и дверью. Демонстрирует твёрдое намерение упасть, а я машинально подставляю руки и разворачиваюсь. – Отпусти! – он упрямо стремится продолжить свой неуправляемый полёт. И уточняет для тупого меня после нескольких бесполезных попыток: – Руки убери! Я дожидаюсь, пока он примет хоть сколько-нибудь вертикальное положение, и исполняю его желание. Убираю от него руки. Просто наблюдаю за тем, как он цепляется за стену. Пытается найти точку равновесия. Смотрит куда-то в пол. На свои обутые в кеды ноги. Гипнотизирует развязавшийся шнурок. Видимо, придя к выводу о достаточности собственной устойчивости, встряхивает головой и сосредоточенно делает шаг. Семь шагов до двери в комнату превращаются в почти в два раза большее количество. Траектория спирали упрямая штука: если уж алкоголь задал этот вектор движения… будь любезен не спорить. Ибо следующая стадия – состояние полного покоя. Я-то знаю. Но Женька – не я. Глядя на то, с какими трудностями он преодолевает дверной проём, ведущий в гостиную, слушая, как уже в комнате что-то громыхает, падает и рушится, вероятно, прямо по пути его следования… я бы улыбнулся. Если бы… Когда наступившая в квартире тишина оповещает меня о том, что Женька достиг конечной цели своего путешествия, чем бы она ни являлась, я вспоминаю о Вадике. И медленно перевожу взгляд. – Лёх, это не я! – он торопливо поднимает руку и наглядно демонстрирует мне, изображая пальцами ножницы, что это не он стриг моего мужа. – Он такой приехал! Я и не думаю, что это он. Я вообще ни о чём не думаю. Смотрю на слегка виноватое Вадиково лицо, а вижу… короткий ёжик светлых волос… медленно удаляющийся Женькин затылок… голую полоску незагорелой кожи на шее… от этой картинки горло сдавливает каким-то неестественным сухим спазмом… и я отказываюсь верить собственным глазам. Просто… отказываюсь верить. Хочу закрыть входную дверь и пойти убедиться, что это какой-то алкогольный глюк. А почему нет? Ну и что, что напился он? Пьяный он, а глюки у меня! Это объяснение кажется мне спасительно разумным. Вопреки всякой логике. И я так сосредоточен на своём стремлении пойти, найти Женьку и увидеть… что не сразу понимаю, почему входную дверь не удаётся закрыть… – Лёх, это… я чё хотел сказать… – голова Вадика ввинчивается в щель между дверью и косяком, услужливо оставленную его ботинком. Тем самым, который и не давал мне её закрыть. Что бы он там ни хотел сказать, мне это абсолютно неинтересно. И я совершаю попытку выпихнуть с линии дверного проёма и его ногу, и его голову. Но, видимо, я слишком сосредоточен на другом. Потому что мой манёвр заканчивается тем, что, вопреки моим намерениям и здравому смыслу, весь Вадик, целиком, материализуется в пространстве нашей прихожей. – Лёх, это… я пойду щас… не толкайся… я чего, этого… Ты-его-не-ругай! – он выдыхает последнюю фразу одним слитным словом. И замирает, вытаращив глаза. Глядя мне в лоб с преданно-придурковатым видом. – Не ругай? – я чуть слышно переспрашиваю, чувствуя, как изнутри к горлу подкатывает истерика. И, не найдя выхода, скапливается где-то в районе солнечного сплетения тяжёлым ледяным комом. Наверное, такие ощущения бывают, если наесться снега. Я представляю себе, как глотаю его, зачерпывая прямо из бесконечного, до небес, сугроба огромной деревянной ложкой. И ложка эта почему-то расписана чёрным и золотым, разрисована красными ягодами рябины и перьями диковинных птиц. Такой ложкой в моём детстве бабушка помешивала в тазу варенье. Берегла её, как зеницу ока. Этой ложкой нельзя было есть ничего. Ничего вообще. О снеге и говорить нечего. Снег просто нельзя было жрать. Ни ложкой. Ни руками в варежках. Вот за это меня ругали. Меня ругали, а я, значит, «не ругай»… Бредовость собственных мыслей, собственных ощущений и самой ситуации… той самой, в которой Женька напился до невменяемого состояния, вероятно, с Вадиком, возможно, не только с ним одним и прямо в песочнице во дворе нашего дома… поражает своей нереальностью. Кто-то из нас явно сходит с ума. А кто-то – заводит новых друзей. Вместо не случившейся истерики меня доверху, до самой макушки, заполняет отчаяние. Такое… что хочется выплеснуть его на ни в чём не повинного Вадика. Сказать ему, что нет у меня никакого права Женьку ругать. Спросить, как он себе это представляет: я буду предъявлять претензии тому, кто, даже совершенно пьяный, еле стоящий на ногах, управляемый «автопилотом»… сказал мне только: «Убери руки!» – Ты не думай! Лёх, я у него денег не брал! Ни-ни! У меня свои вот… – вероятно, я слишком долго молчу, потому что Вадик выходит из своего идиотического ступора и начинает лихорадочно шарить по несуществующим карманам вытертой ветровки, – были… – растеряно уточняет он, когда суета его оканчивается ничем. – Машка убьёт! – трагически подводит он итог и снова таращит глаза. – Денег не дам! – жёстко уточняю я. – Даже если это Плющ пропил всё твоё бабло. Мне пофиг. Ни копейки не дам. Нехуй поить было! Вадик морщит лицо в некрасивой гримасе и сокрушённо, как-то по-бабьи, всплёскивает руками: – Дай дураку хуй стеклянный, мало – он хуй разобьёт, так ещё и руки порежет… – хватается за голову в картинном пьяном отчаянии. – Ой, дурааак! Как есть! Хуже ещё, чем говорили! Лёха! Я ощущаю себя в театре абсурда. На затянувшемся представлении. Впору самому хвататься за голову. – Вадик, чё тебе надо, а? – Мне надо? Мне ничё не надо! Я домой привёл, чтоб ничего. Мы ж выпили? Выпили. Я ему – домой иди. А он – не хочу. Ну не в песочнице ж ему спать?! Сам подумай! Холодно же! Я-то и то замёрз! Зуб на зуб, значит! А у него башка лысая! Видал? Я ему говорю: не похож теперь на лютики-то! Другой прям! А он таращится! Дурак он у тебя тоже! Шапку не берёт! Я давал! Кофтёнка тонкая! Вот я и привёл! Нельзя ему спать там! На улице! А мне? Караулить его что-ль? Машка поедом сожрёт! Не поверит! Выпить – это одно! А тут – другое! Еле привёл! Упрямый, чёрт! А ты… не дам! А не надо мне! Я не для тебя! Для него вон! Понял?! – он заканчивает свою патетическую речь оскорблённой невинности и рывком распахивает входную дверь. – Нихуя ты не понял! Понял? Вадик вываливается в коридор. Так, словно в пропасть кидается. Не сосредоточенно-усердно, как мой, не привыкший к таким возлияниям, муж, а расслабленно-легко, привычно доверяясь работе внутренней навигации. Нищий алкоголик и неудачник, живущий этажом ниже, маргинальный сосед, вздумавший учить меня любви и порядочности, словно самой жизни… это было бы как будто смешно, или даже обидно… если бы случилось месяца четыре назад. – Вадим! – я придерживаю рукой дверь, не давая ей закрыться, высовываюсь в коридор и вижу, как он замер на ступеньках, остановленный моим голосом. – Спасибо тебе! Я вижу, как он обдумывает мои слова. Просто вижу, как колеблются весы его доверия. Будто в такт раскачивающимся плечам на сутулой основе позвоночника. Скрытые потёртой тканью старенькой ветровки, весы эти определяют сейчас меру нашей… дружбы. Потому что Вадик мой друг. Такой друг, что подружнее многих иных прочих. Потому что Вадику наплевать на моё бабло, на медали, на журналистов… на всё наплевать. А на меня… почему-то нет. Если завтра жизнь моя совершит очередной вираж, я вполне могу оказаться где-нибудь… там, где совсем не ожидаю. И вот у кого-кого, а у него точно найдётся сто рублей, сто грамм и шапка. И место в песочнице. И… – Приду щас! Дверь не закрывай! Весы остановились. Поймали равновесие и определили меру. Вадик, медленно раскачиваясь, как океанский лайнер, скрывается за поворотом лестничного пролёта. Исчезает на своём втором, но, невидимый глазу, остаётся реальным. Трансформируется в звуки бряцающих ключей, скрипящей двери, еле слышного бубнёжа… Сколько проходит? Пять минут? Десять? Я не считаю. Просто стою в дверях своей квартиры. Жду, пока он вернётся. Понятия не имею – зачем, но верю: раз он сказал – приду, значит… зачем-то это надо. – Говорю тебе! Сто раз говорю! – Поговори мне! Сволочь такая! Куда пошёл?! Ну-ка вернись, паразит! – голос жены Вадика, Машки, разливается на весь подъезд. На его фоне вполне громкий бубнёж самого Вадима слушается почти шёпотом. – Женьке, говорю тебе! Сто раз говорю! Замолчи! Не позорь меня! Дверь открыта, говорю! – Это я тебя позорю?! Глаза залил, дна не видно! Уже не знаешь, что соврать! Женьке! Кто тебе… Здрасьте… – Привет, Маш! – я улыбаюсь, разглядывая шествующую со второго на третий торжественную процессию: Вадика с трёхлитровой банкой в обнимку, и Машку в цветастом халатике, семенящую следом. – Я… Ой, Лёш! Чё, правда что ль? Не врёт что ль? – Замолчи, говорю! Машка! Замолчи! Весь подъезд взбаламутила! Тихо хотел! Как с человеком с ней… Да что там… баба – она баба и есть! Всё зло от баб! – Ой, кто бы говорил-то! – Замолчи, сказал! – неожиданно громко, властно и твёрдо изрекает Вадик. И добавляет уже обычным своим тоном и голосом: – Наговорилась уже. Лёш, тут, я чего… так принёс. Непривычный он. Понимать же надо. Анальгины-аспирины… хуёвая та жизнь. Не поможет оно. А и нет у тебя. Вот и принёс. На утро, значит. Своя, значит. Вот. Он торжественно вручает мне банку, в содержимом которой я с удивлением опознаю квашеную капусту, и растеряно улыбается. – Подлечишь завтра. А то не встанет… твой-то. Одно название – спортсмен. А сам… тьфу! Соплёй перешибёшь! Чё выпили? Ничё не выпили! А он вон чё! Но ты уж его не ругай! Я говорил уже. Так надо было. Иногда и так надо. Пойду я. Мы… домой пойдём. Пока, Лёш… – До свидания… – вежливо-спокойно, непривычно тихо, говорит мне Маша, а смотрит при этом на мужа. Уважительно так смотрит. Как он того заслуживает примерно. – До свидания. Спасибо… – говорю я им в спины и… Вадик неожиданно оборачивается: – Не разбей! И руки не порежь! Понял? Ему не нужен мой ответ. Он и так знает, что я понял. Заиметь хуй стеклянный – даже и не половина дела. Начало только. Беспокойство одно. Думай всю жизнь: как не разбить и руки не порезать. Это если не дурак. А если дурак, то как я… Женька спит поперёк кровати. Поверх покрывала. В одежде. Кофтёнка задралась. Брюки измялись. Но кеды аккуратно стоят возле двери спальни. Приблизительно как в прихожей, на обувной полке. Стараясь не толкнуть и не разбудить, хотя и понимаю, что сейчас это практически невозможно, но всё равно очень аккуратно, ложусь рядом. Тоже… поверх и поперёк. Сто тысяч лет я не оказывался так близко к нему. Да и сейчас чувствую себя так, как будто не имею на это права. Хочется протянуть руку и коснуться острых краешков короткой чёлки, провести по затылку, убедиться… почувствовать, что больше нечего собрать в ладонь, не в чем запутаться пальцами, не за что потянуть, заставляя его придвинуться, прижаться, задышать иначе… позволить обнять себя, найти губами вздрагивающие кончики ресниц, веки, скулы, виски, самый краешек уха… и выдохнуть рвущееся наружу: «Мальчик мой!», чтобы тут же вдохнуть, глотнуть, набрать полные лёгкие запаха его кожи, волос, шампуня… лайма и базилика… и… нет… даже не раздевать, не трогать, не касаться… просто… дышать… и говорить… и чтобы он слушал. Простые вещи. До невозможного простые. Элементарные. Само собой разумеющиеся прикосновения, слова, реакции. Вдруг ставшие такими бесценными. И такими необходимыми. – Мальчик мой… – одними губами. Беззвучно. Просто рядом. Где ты был? С кем ты был? Для чего ты подстригся? Или… для кого? Понравилось ему? А тебе нравится? Он тебе нравится? Как он улыбается, как смеётся, как смотрит на тебя, как ждёт твоих взглядов? Как он не похож… на меня? Ничем… Я, знаешь, стараюсь даже не представлять себе эти наши различия. Тебя. И тебя тоже. Как ты касаешься его. Вглядываешься в него. Изучаешь, запоминаешь, думаешь… о нём. Ты думаешь о нём? Вот так, как обо мне думал? Или… у тебя теперь всё по-другому? И это ты теперь шепчешь ему: «Мальчик мой»… и сходишь с ума, видя, как темнота поглощает радужку в его глазах? Мальчик… он мальчик… молодой влюблённый щенок с преданным взглядом. Твой. Если ты захочешь… И даже если ты захочешь, даже если… Я не хочу об этом знать. И это всё, о чём я тебя прошу… Сделай так, чтоб я об этом не знал… Это же просто… видишь, у меня теперь тоже всё «просто»? Это от того, что так сложно… и так трудно, что даже дышать нечем… и говорить не о чем… и ты ведь не расскажешь мне? Пообещай! – Обещаю, – он отвечает, и я пугаюсь того, что говорил всё это вслух. И того, что он всё это слышал. И даже того, что именно он мне обещает. Но больше всего того, о чём молчит. – Я пообещаю тебе что угодно, если ты немедленно заткнёшься! Чего ты там просил? Всё твоё! Я обещаю! Ага! Он смеётся и неожиданно придвигается ко мне, обнимает. Дышит в шею, и я успеваю удивиться, что от него совсем не пахнет спиртным. И запоздало пугаюсь, что он пил какую-то дешёвую палёную водку. Причём в неизвестных количествах. Хочу убедиться, что с ним всё нормально. Беру его за затылок, чтобы развернуть к себе лицом… чувствую под ладонью привычные, отросшие, перепутанные со сна пряди… и от облегчения у меня даже ладони немеют… – Так что там моё? – Всё! – радостно уточняет он. Я ключицами чувствую его дыхание и его улыбку и поражаюсь тому, что мне мог присниться такой кошмарный сон, а я так легко смог в него поверить. – Жееень… мне не надо всё… мне тебя достаточно. Пусть даже в дозах терапевтических, но ежедневно. – Ага. Проблема в том, что НЕ достаточно. Да? Ни в каких дозах… А Денис говорит… – Де-енис? Жень! Ты же мне обещал! – Ну да. Ты мне тоже много чего обещал, Лёх, – голос его становится язвительно-отрешенным. Холодным. Таким, что даже воздух вокруг нас моментально остывает. Пробирает до озноба. От которого не спасает тонкая домашняя одежда. Я прижимаю Женьку к себе чуть крепче в отчаянной попытке согреться, закрываю глаза и нахожу губами его макушку… Что я могу ему ответить? Повторить своё «прости»? – Прости меня, Жень… Прости… Он молчит. Снова молчит. Так же, как неделю назад. Я напряжённо вслушиваюсь в тишину, разбавленную звуком его дыхания. Стараюсь попасть ему в такт. И короткий ёжик его волос щекочет губы мягкой колкостью недавно подстриженных прядей… заставляя окончательно проснуться… Утренние октябрьские сумерки окрашивают спальню в странные бледно-серо-голубые тона. До рассвета ещё явно далеко. Не меньше часа. И это значит, что мне пора вставать. Собираться на работу. Встраиваться в реальность. Привыкать к новой мужниной стрижке. Радоваться хотя бы тому, что мне приснились его высказанные вслух претензии относительно собственной мне недостаточности. И тому, например, что у меня затекла рука. Онемела под весом его расслабленного тела. И это значит, что он проспал на ней всю ночь. Пусть пьяный. Пусть одетый. Пусть какой угодно и в каком угодно состоянии, но… раз он ещё готов меня обнимать… хотя бы во сне… то… мне надо просто не представлять, как он обнимает кого-то другого… Просто… У меня теперь всё просто… Я лежу, не шевелясь, до звонка будильника. И ещё чуть-чуть после. Вдыхаю запах его волос, пытаясь уловить привычные лайм и базилик. Но от него пахнет парикмахерской, влажным песком и вчерашней водкой… чужой, незнакомой, далёкой от меня жизнью. Хуёвая та жизнь… думается мне. Но кто я такой, чтобы судить?