Такие разные
Над суеверьями хохочем до поры, покуда нет дурного знака, а чуть дорогу кто-нибудь перебежал, так уж и больше не смешно. И хоть не чёрная она, а голубая, и не кошка, а собака, а всё равно не по себе, а всё равно не по себе, а всё равно...
Я смотрю на него. На то, как он разворачивается на месте, легко двигает бедром… так, словно на пробу. Словно приноравливается к музыке, прикасается к ней, или наоборот… раскрывается, пропускает через себя, позволяет ей зазвучать сразу внутри. Музыке и голосу. Этому вечному, невозможному, набившему оскомину «Sex Bomb». Секунды первых аккордов как будто отбросили меня на несколько лет назад. Не в шальной, сумасшедший, дикий две тысячи первый. А в наше недавнее прошлое. В беспечность, счастье и оглушающую любовь две тысячи пятнадцатого. И память нашёптывает Женькиным голосом, выстраивает в голове картинки… …А знаешь, Яг, у меня для тебя подарок есть… Запусти там второй файл… …Алёш, я ж в коньках… …Переодеть? …А я не человек, Лёш. Во мне сейчас ничего человеческого… …Ты там командуй… …Только… я не могу… тебя отпустить… …Ты можешь мне отомстить. Я весь твой… …Лёш, пожалуйста… пожалуйста… И от этого «пожалуйста» внутри становится приторно-горько. И какая-то животная тоска натягивает струны в душе до самого максимума. До верхней октавы. До тех ощущений, в которых она звучит тонко и больно. Отзывается на каждое его движение. Мечтами… о нём… Конечно, он не катается. Просто медленно и томно растанцовывается на месте. Постепенно набирая силу. Не движения, но… эмоции. Я смотрю на него. На то, что он делает. На то, как он это делает. И золотые трусы кажутся мне представлением для утренника в детском саду. В голове проносится сумасшедшая мысль о том, что он сейчас начнёт раздеваться. Совсем. Прямо при всех этих людях. И я почти не сомневаюсь, что он на это способен. И единственная возможность его остановить – это подойти и задушить Авера… который включил эту мудацкую музыку. Типа, хотел задеть. Проехаться по нервам. Вывести из себя… И совершенно не ожидал вот такой реакции: всех этих улыбок, и взглядов, и рук, и вольных движений... да ещё в свою сторону… А ведь я предупреждал, что он ни черта не знает о моём муже! Но в общем… это его проблемы. Сам нарвался – сам и переживёт весь этот тайфун невинной эротики… очень близко граничащей с откровенной порнографией. Я бы даже понаблюдал. Даже с удовольствием. Но внезапно вспоминаю, что кроме меня тут есть и ещё кое-кто… кому досталось «понаблюдать»… Я перевожу взгляд в ту сторону, где на пустой трибуне сидит Денис. Которого никто так и не смог убедить выйти на лёд. Максимум на что он согласился, это надеть коньки. Но и этого мне хватило. Я достаточно насмотрелся на то, как они их шнуровали, перешнуровывали, смеялись. Как Женька закатывал глаза, а Денис сосредоточенно хмурился. Как он осторожно ходил вдоль бортика с обратной стороны – не по льду, – а мой муж уговаривал его «пересечь границу». И не только он, надо сказать. Но чужие уговоры меня не трогали… Бершанский от меня далеко – четверть катка по периметру. Но бешеной собаке, как известно… да. Я бы и пару километров прошёл ради того, чтобы стереть у него с лица это выражение. А уж четверть катка, даже и за бортом… это прямо-таки несущественные мелочи! Потому что всё ещё никто – ни Принц Датский, ни Королева Английская, ни Бог Танца мирового масштаба – не будет так смотреть на моего мужа… при мне. Я обхожу каток. Легко взбегаю по трибуне и усаживаюсь прямо у Дениса за спиной. На ряд выше. Он не обращает на меня внимания. Возможно, не считает нужным. Но, скорей всего – я легко в это верю –действительно не видит. – Слюной не захлебнётесь, Денис Маркович? – Не беспокойтесь, Алексей Константинович, у меня прекрасный глотательный рефлекс, – Бершанский чуть поворачивает голову в мою сторону, так и не отводя от Женьки взгляда, и уточняет: – А у вас? – А у меня нормальное слюноотделение. Не повышенное. Так что вы тоже можете не… надеяться. – Смешно… – спокойно соглашается Денис. – У вас удивительно быстрый ум и мгновенная реакция. Жаль, что это единственное ваше неоспоримое достоинство. Все остальные – как минимум – сомнительны. – Денис Маркович… – Бога ради, Алексей Константинович, я не пытался вас оскорбить. Хотя, если вы восприняли мои слова именно так, то… хорошо, давайте выйдем. Но, честно, я бы предпочёл остаться. Тем более что в этой обуви, – Денис выразительно смотрит на свои ноги, обутые в коньки, – у вас явное преимущество. – Почему вам всегда кажется, что я мечтаю с вами куда-то выйти? – я усмехаюсь, разглядывая его сосредоточенное лицо. – Я всего лишь хотел попросить вас избавить меня от оценочных суждений в мой адрес. – Справедливо, – Денис вздыхает как-то коротко и странно. Отворачивается. Снова находит взглядом Женьку. – Знаете, Алексей Константинович, ещё каких-то полгода назад я имел весьма смутные представления о фигурном катании. О том, что оно вообще существует. Вам, наверное, трудно себе представить, что в мире есть такие люди… Да? – он вдруг улыбается и снова оборачивается ко мне. Как будто хочет убедиться в том, что это его «Да?» достигло цели. Попало и ударило. А так оно и есть. И, видимо, убедившись, он снова отворачивается. – А я не то, что фигурное катание, я ЕГО не знал. Так… фамилию краем уха слышал… – А вы, Денис Маркович, постоянным местом жительства эту планету имеете, стесняюсь спросить? – А вы не стесняйтесь. Я и сам теперь удивлён. И планета – эта. И континент. И страна даже. А вот… как-то мимо прошло. – Жаль, что всё-таки зацепило… – сверля взглядом его затылок, говорю я. – Зацепило – не то слово! Но мне, в отличие от вас, не жаль. – Это пока. – Ух, Алексей Константинович, какой у вас характер! Вы столь уверены в себе, столь категоричны в суждениях, столь убедительны… что очень трудно не поддаться. Вот я бы, на вашем месте, так не смог. – Вы не на моём месте, Денис Маркович! – меня аж передёргивает, когда я это произношу. Возникает подозрение, что мироздание решило заебать меня предъявлением претендентов на не столь вакантные места в нашей с Женькой скромной системе бытия. – Да Боже упаси меня от вашего места! Я предпочитаю всегда оставаться на своём! – Денис… – меня вдруг одномоментно заёбывают эти игры в Версаль, тонкости наших иносказательных диалогов. В конце концов, нам обоим всё предельно ясно друг в друге, – …Маркович, давайте начистоту? – Да куда уж «чище», Алексей Константинович? Я вас раздражаю, я понимаю. Вы тоже мне активно не нравитесь. Но мы с вами оба, в настоящий момент времени и в предлагаемых обстоятельствах, выглядим смешно. И друг друга стоим. Вы-то хоть понимаете? – Понимаю что? – Что мы ничего не решаем. Ни вы, ни я. Мы можем хоть поубивать друг друга. Решать всё равно будет он… – некоторое время мы с ним оба наблюдаем за тем, как мой муж улыбается и кланяется в ответ на гротескные овации. Как говорит что-то, повернувшись к Марату, и тот тут же начинает демонстрировать своё умение двигать бёдрами, передразнивая Плюща. Женька уже откровенно смеётся. Начинает что-то объяснять. Том Джонс растворяется в воздухе. Исчезает вместе с музыкой, воспоминаниями и эротической откровенностью. Денис вздыхает и говорит, не отводя от Женьки взгляда: – Я когда его в первый раз увидел… у меня сердце сбойнуло. А я думал, что уже никогда такого не будет. Вот этого чувства, чтобы только посмотреть – и пропасть. Совсем… А по мне видно, да? Я знаю. Сделать не могу ничего. Если вы думаете, что это я вам назло… то, поверьте мне, нет. Я не умею просто. Скрывать не умею… Никогда не умел. И не научусь уже, видимо… Он замолкает. Мы сидим в тишине, оба смотрим на Женьку. И выглядим, наверное, смешно. Именно так, как и сказал Денис, – идиотами. Как два нищих перед витриной булочной. Жрать охота, а денег нет. Остаётся только смотреть… Но я всё равно… считаю нужным предупредить: – Я не отпущу его, Денис. Не надейся. – Я же сказал, Алексей Константинович, от нас с вами это не зависит. Вопрос не в том, чего хотим мы. Вопрос в том, чего хочет он. И поверьте мне, если он захочет уйти, вы отпустите. – Нет. – Да. И вы сами это знаете, – Денис снова вздыхает. – А ведь я так вам завидовал! Вы себе даже представить не можете! Он… когда на вас смотрел…там… в коридоре… у него такое лицо было… Я вас за один только взгляд этот возненавидел! Мелочно и мелко так, по-плебейски… Потому что я во всю эту муть дешёвую только из-за него ввязался! Понимаете? Всю жизнь свою с ног на голову перевернул только чтобы познакомиться! Надеялся – увижу и пройдёт… Думал, телевизор ерунда и обман. Так и оказалось, кстати. Только обман обману рознь. Когда вот так, в непосредственной близости… тогда вовсе никакого спасения. Да что я вам рассказываю! Вы лучше меня знаете! Он же ваш муж… – Бершанский на секунду прикрывает глаза, как будто ему трудно или просто неприятно на меня смотреть. Но почти тут же открывает их вновь. Даже слегка поворачивает голову. Чуть наклоняется в мою сторону. И я взгляда не могу отвести от этих глаз. Таких тёмных, что даже вблизи трудно различить контуры зрачка, словно затонувшего в омуте радужки. – А теперь – совсем честно. Я когда на проект соглашался, уже знал, что он гей. И что он замужем. И за кем – знал. И историю вашу – всё, что в интернете есть, – почти наизусть выучил. Подготовился и к нему, и к вам. Все варианты просчитал и все возможности. Всё на свете учёл. Кроме одного… кроме того, что он вас любит. А это единственное, с чем не поспоришь. Если бы я в первый вечер с вами в коридоре… не встретился… всё бы иначе было. Я ведь математик. И хороший, кстати. И как уже сказал, подготовился. Даже если бы ничего не вышло в итоге, то понервничать я бы вас точно заставил… Но мы встретились… и я увидел КАК он на вас смотрит. И сразу понял – против такого взгляда шансов нет. А раз нет – то и начинать не стоит. Так что… в ресторане… это я просто выпендривался. От безнадёги и от зависти. Чушь какую-то нёс… бред… ревновал… злился сам на себя… на то, что так реагирую. Не на вас, конечно, на него… – Денис снова закрывает глаза, но теперь лицо его почти явно разрисовано оттенками воспоминаний об этих реакциях. – А уж как вы меня раздражали – это я вам даже передать не могу! И вы, и Александра Станиславовна ваша! Я даже пару тренировок ваших снял… целиком. Хотел ему показать, как вы «танцуете»… – Ну, а чё ж не показал-то? Правильный, типа? – я сбиваюсь с тона, перехожу на «ты»… и вообще с трудом удерживаю себя в руках… от того, что этот щенок как будто читает мне нотации… и ещё от того, что, на самом деле, он прав. Сейчас, вспоминая, я и сам себя бешу до невозможности. – Нет… не правильный. К тому же, в любви и на войне все средства хороши… А не показал, потому что он бы меня не простил. Вас – простил бы. А меня – нет. За то, что я влез, куда не просили. Я не только не показал… я ещё и отговаривал его в павильон ехать… в тот день… – Денис мягко, но точно выделяет интонацией слово «тот». Оборачивается ко мне, и я в очередной раз поражаюсь тому, какие тёмные у него глаза… ненормально. – Всё, что мог, сделал. Потому что я, в отличие от него, догадывался, что вам такой сюрприз не понравится… но разве его переспоришь? Он в самолёте уже всё решил… Любовь… она слепа, глуха и беспощадна… А вы… вы даже грамма этой любви не стоите… – Не тебе судить! – Конечно! Я вам битый час толкую: ему! Не мне, не вам… только ему! Так что, спасибо! За то, что дали ему возможность оглянуться. Теперь у него есть выбор, а у меня – шанс. И не «тыкайте» мне, будьте любезны. Меня это раздражает. – А меня это не ебёт! Ты… Денис морщится, как от зубной боли, прикрывает глаза… и решительно встряхивает головой. – Я вообще так понял, что тебя сейчас ничто не ебёт. И… никто? – он улыбается мне в лицо с нескрываемым победным превосходством. И у меня аж внутренности перекручивает от накатившей ненависти. От того, что он, по сути, прав. Прав в самом главном: у Женьки есть выбор. И это я его ему организовал… – Давай, Алексей Константиныч, бей, раз собрался! Помоги ему определиться! – он переходит на шёпот. Всё ещё улыбается. И даже слегка разворачивает корпус, намеренно подставляясь. – Да хер тебе! – и снова он прав. Я действительно очень хочу ударить. И ударил бы… если бы он меня не остановил. А теперь… Теперь я даже заставляю себя улыбнуться. – Ты, мальчик, по себе судишь? Это тебя обычно ебут… или не ебут… А я… – Да ладно вам! – Денис снова переходит на вы. Смеётся. По-настоящему. Громко. Мне кажется, что на весь каток. – Это вы меня оскорбить хотели? Обидеть? Так на правду только дураки обижаются. Я не дурак. А вы? – он смотрит как-то выжидательно, словно рассчитывает на ответ. Но я, конечно, молчу. – Алексей Константинович, а вам никогда не приходило в голову, что секс – это не та область, где хуями меряются? – он замолкает, разглядывая меня. Всматриваясь так, как будто решая: достоин ли я дальнейшего разговора. – Это вы восторженным девочкам рассказывайте волшебные сказочки. Они поверят. А я сам… боттом… и уж кто кого ебёт – с первого взгляда определяю со стопроцентной достоверностью. И то, что он позволял вам своей спиной стены в павильоне вытирать, меня ни на секунду не обманывает. И вас не должно. Я разглядываю его с некоторым недоумением. Он действительно, реально думает, что я стану обсуждать с ним свою… наши с мужем… постельные позиции? Неужели, на полном серьёзе, решил, что для меня они имеют значение? То есть, такое значение, чтобы я оскорбился? Начал что-то ему доказывать? Да пусть думает что хочет. А мне… мне достаточно того, что я сам знаю. О себе. О Женьке. О нас. И дело снова не в сексе. Конечно, нет! Дело в том, что я Женьку чувствую… сердцем, кожей, нервными окончаниями, мышцами диафрагмы, кончиками волос… Он у меня в спинном мозге генетическим кодом прошит. Я дышу им. Всегда дышал… где бы ни был… и меня никогда – по-настоящему никогда – нельзя было купить внешней картинкой. А Денис… он видит и чувствует ровно столько… сколько все остальные… столько, сколько Женька позволяет ему видеть и чувствовать… Просто, в отличие от всех прочих, Денису эта картинка нравится… Нравится настолько, что он в неё влюбился. Пропал… увяз в мире ледяных Женькиных шаблонов… Ты, мальчик, не Денис Маркович… ты самый настоящий Кай… Вот только я, извини, не Герда… – А вы, Денис Маркович, матом ругаетесь, оказывается? Ничёсе! Сейчас ваш сияющий высокоинтеллигентный образ прямо таки потускнел в моих глазах! Но вы не переживайте, он и до этого мне свет не застил. А вот в том, что выбирать ему, вы совершенно правы. Только он уже выбрал. Вы не находите? Денис молчит. И я этому рад. Потому что, если честно, то я и сам «не нахожу». Я смотрю на Женьку, на то, как они с Траньковым изображают парное катание, поминутно спотыкаясь, толкая друг друга и смеясь… и не знаю, реально не знаю, актуален ли ещё сделанный им выбор… – Жек! – голос Дениса раздаётся над ухом неожиданно и громко. Я с удивлением и раздражением наблюдаю за тем, как он встаёт с сиденья и ковыляет к калитке, неуклюже переставляя ноги в коньках. Невероятно высокий. Растерявший всю свою танцевально-воздушную плавность. – Всё! Я готов! – Аккуратней! Ты что? – смеётся Женька, когда Денис в буквальном смысле падает на него, только шагнув на лёд. – Стоишь? Так. Руку давай. Да подожди ты! – Бершанский снова пытается упасть, нелепо машет свободной рукой, заваливаясь назад. И Женька снова его ловит. Обнимает, придерживая за талию, улыбается. Так улыбается, что всё моё «превосходство» схлопывается и рассыпается. Осыпается невесомым пеплом. И меня начинает слегка подташнивать от ревности. – Давай руку! Только не делай ничего, хорошо? Согни ноги в коленях и корпус чуть вперёд наклони. Теперь поехали! – Женька опять смеётся. И опять не даёт Денису упасть. Я понимаю, что смотреть на этот процесс я могу целую ночь. Но могу и не смотреть. И предпочитаю второй вариант. *** – Лёх, это чё за шпала на твоём муже виснет? – радостно спрашивает Траньков, отбирая у меня бутылку с водой и делая огромный глоток. – Хореограф наш, – максимально спокойно сообщаю я, стараясь не смотреть в ту сторону, в которой он действительно «виснет», и уже почти неприличное количество времени. – Хочешь сказать, он с таким ростом ещё и танцует? – Как бог, Макс. Танцует он, как бог… – Так и не скажешь… – Макс хмыкает, глядя куда-то мне за спину. Видимо, на Женьку с Денисом. Вертит в руках мою бутылку, из которой я сам так и не успел попить. – А ты чего здесь делаешь вообще? – я изображаю строгость, отбирая у него своё имущество и переводя тему. – Как танцевать, так тебя нет. А как развлекаться… – Так чё я, дурак? – Макс ржёт, уворачиваясь от моего тычка. – На хер надо! Ваши танцы! Не… Эти всякие шоу – не мой формат. – Обидеть хочешь? – Хотел бы – обидел. Эй-эй! Яг! Пойди, вон, лучше хореографу накати! – Макс отпрыгивает от меня на безопасное расстояние. – Я скучал по нему, понимаешь! – По хореографу? – ехидно уточняю я. – Да нахуй он мне нужен? Мне не нравятся мужчины выше меня ростом. Это извращение какое-то… – Макс снова зависает, разглядывая Дениса. А я возвращаюсь к тому, чем занимался: выкатываю шаги Ванькиной дорожки. Повторяю, чтобы показать Ставу. Хочу переделать к соревнованиям. В пределах разумного, но так, чтобы было чуть ярче и чуть сложней. – Слушай, Лёх, а чё Плющ не тренирует? Это ж сколько у него терпения! Серьёзно! Если его Профессор к себе не берёт, то я готов! Да ты посмотри, блин, какой тренер пропадает! – Весь не пропадёт, – философски-сердито сообщаю я в ответ на Максовы восторги. Я и сам знаю, что у Женьки хорошо получается. Так же, как знаю и то, что он не тренирует потому, что тренирую я. Это было негласно, но очевидно. Кто-то должен был уступить, и уступил он. – Да ты просто не видишь! – Макс настойчиво тянет меня за руку. – Посмотри! – Отъебись, Макс! – я выдёргиваю запястье и начинаю свою дорожку заново. Некоторое время Траньков молчит. Мне даже начинает казаться, что он свалил, настолько я его не слышу и не чувствую. От этого его тихий голос в непосредственной близости кажется оглушающим: – Лёшка… – Макс снова хватает меня за руки и заставляет остановиться. – Я не в своё дело, да? Извини, слушай… – Да ладно тебе! Забей! Ну, сам подумай, кого он может тренировать? Как ты себе это представляешь? Ничего же не изменилось, Макс. Нигде. Стоит нам только подумать об этом, и мы тут же перейдём в статус полководцев и начнём руководить войной от борта. Никому из нас это нахуй не надо. Понимаешь? – Понимаю. Я… шутил вообще-то… – Макс недолго и внимательно вглядывается в меня. Словно изучает. А потом вдруг говорит: – Хочешь, ноги ему переломаем? – Кому? Женьке? – удивлённо переспрашиваю я. – Можно и Женьке. Но ему не рентабельно… – Макс улыбается, но как-то грустно. – К тому же, он мой друг. Тоже. Вы. Оба. Так что… если я чем могу… ты только скажи… Мне стоит невероятных усилий сохранить лицо. Остаться спокойным. Траньков видел их вместе двадцать минут. И ему хватило, чтобы понять… – Ты о чём, Макс? – я старательно изображаю из себя дурака. Так старательно, чтобы у Макса не осталось шансов продолжить эту беседу, даже если он не поверит. – Ни о чём… – он неожиданно сильно сжимает моё запястье и тут же отпускает совсем. Отъезжает мне за спину и уже с приличного расстояния добавляет: – Не обращай внимания! И я изо всех сил стараюсь последовать его совету. Надеваю наушники, ставлю на бесконечный повтор Ванькиного Баха и очень сосредоточенно строю дорожку. Несколько раз последовательно выкатываю её, прислушиваясь к себе. К своим ощущениям. Пытаюсь понять и запомнить, как работает тело и как максимально оптимизировать эту работу. Как сделать сложнее для судей и как можно проще для Ваньки. И работа действительно затягивает. Освобождает голову. Ослабляет натяжение нервов. Оказывает привычный анестезирующий эффект. Притупляет и размывает все чувства и эмоции, отодвигает на второй – если не на третий – план всё. Кроме фигурного катания. Сезона. Ивана… Где-то в процессе рядом появляется Став. Смотрит задумчиво и серьёзно. Шевелит губами беззвучно. Просит музыку. Повторяет шаги. Перекраивает. Переделывает. Что-то доказывает. Спорит. Возвращается обратно. Яростно машет руками. Тычет в меня пальцами. Закатывает глаза. И мы снова, как несколько лет назад, спорим из-за каждого ребра и движения пальца. На полном серьёзе выясняем, надо ли запрокидывать подбородок на старте… – Так! – обессиленно выдыхает Став. – Нам нужен фигурист! Потому что ты упёртый баран, Яг! – и тут же орёт на весь каток: – Женька! Жень!!! И я то ли люблю его, то ли ненавижу… – Жек, – говорит он подъехавшему Плющу, – будь другом, а? Поработай спортсменом, а то мы поубиваем друг друга сейчас, с мужем твоим. Женька некоторое время разглядывает исключительно меня. Так, как будто первый раз видит и сомневается в моей адекватности. Но потом согласно кивает: – Давайте, показывайте. Что у вас? Первые несколько минут я испытываю какое-то странное чувство… неловкости. Постоянно цепляюсь за него взглядом, ошибаюсь в мелочах, злюсь сам на себя… а потом… Потом вдруг неожиданно ощущаю этот уже подзабытый кайф совместной работы. Это невероятное чувство, которое только он способен создать. Этот драйв от мгновенного и точного восприятия идеи. От того, что ничего не надо объяснять, втолковывать, раскладывать на составляющие. И от того, как он мгновенно отбрасывает всё, по его мнению, лишнее. И в одну секунду доводит до бешенства своим упрямством. Своим: «Я, блядь, лучше знаю, куда мне руки девать!» И тем, что ему нельзя впаять ОФП. И тем, что порой, действительно, лучше знает. И… – Слышите, спортсмены-тренеры?! Утро уже! Без десяти четыре. Вы домой собираетесь? Мы уходим! И эта потеря во времени – тоже давно подзабытое счастливое чувство. Возможность работать так, чтобы не ощущать ограничений. Вообще никаких. Делать до тех пор, пока не сделаешь. А вот потом… Усталость обрушивается внезапно. Стоит только выйти со льда, и тут же наваливается непреодолимое желание упасть прямо здесь же – за бортом – и лежать до тех пор, пока хоть чуть-чуть не отпустит. Мы втроём синхронно обрушиваемся в первый ряд кресел, блаженно выдыхаем хором: – Пиздец! И начинаем ржать. – Не, мужики, юниорская программа! Юниорская! А вы меня упахали, как в сезон Олимпийский! Реально, у меня даже мизинцы на руках устали! – возмущается Став, не открывая глаз. – Пришёл развлечься, понимаешь! Кто меня теперь до дома понесёт? – Точно не я, – тихо, но уверенно отказывается Женька. Улыбается, но я легко считываю в голосе усталость. Настоящую. Тренировочную усталость. Не поворачивая головы, нахожу своей ладонью его, переплетаю пальцы и слегка сжимаю. Поглаживаю запястье, успокаивая пульс. Синхронизируя со своим. Настраивая его и настраиваясь сам. На то, что сейчас надо встать и ехать домой. Несколько минут он никак не реагирует. Даже как будто отвечает на мои прикосновения. Слегка разворачивает кисть, давая свободу. Расслабляется. Но стоит мне забыться на столько, чтобы потянуть его на себя в попытке коснуться губами… как всё исчезает так же стремительно, как и возникло. Он застывает, кажется, каждой мышцей. До того самого, пресловутого мизинца, который устал у Става. Легко выворачивает ладонь и отодвигается. На пару сантиметров. Но явно и… для меня однозначно. – Жек… – я пытаюсь остановить время. Хочу что-то сказать, но натыкаюсь на его взгляд, и все слова рассыпаются в пыль у меня внутри, так и не успев окончательно наполниться смыслом. Любой звук бессмыслен на фоне ледяного предупреждения его глаз. Не равнодушия, не спокойствия, а угрожающего молчания в глубине суженых зрачков… «Прости меня! Прости! Прости!» – это дурацкое, ничего не выражающее, слово бьётся внутри, не находя выхода. Я молчу. Тону в этой тишине. Смотрю ему в глаза, бессильно сжимая пустую ладонь. Ту, в которой только что была его. И умоляю: «Прости! Ты же знаешь, что я люблю тебя! Ты же…» Конечно, он знает. И в глазах у него отражается это знание. Вспыхивает короткой, яркой искрой. Сочувствием. Безнадёжностью. Болью. Недоверием. Невозможностью ничего изменить. Бесполезностью и бессмысленностью моего отчаянного «прости»… Он смотрит так долго, что, кажется, душу наизнанку выворачивает. И свою. И мою. Вот так, отдельно друг от друга. Не вместе. И от этого так… страшно. Что лучше пусть будет больно… Он первым закрывает глаза. А я ещё некоторое время смотрю. Тупо завидуя его умению выстраивать лицо. Что бы ни было внутри, снаружи он всегда умеет остаться… непроницаемым. Таким, каким ему хочется, чтобы его видели. Вот сейчас, например, видел я… – Жень, – очередная попытка что-то сказать заканчивается ничем. Так же, как и все предыдущие. Нет у меня слов. Ни одного слова, кроме его имени. Ничего… Да ему ничего и не надо. Он торопливо открывает глаза и тут же наклоняется, демонстрируя намерение переобуться и закончить разговор. – Что? Собираемся? – Став, о котором я забыл, реагирует на Женькино движение. Открывает глаза и с наигранным стоном принимается расшнуровывать коньки. – Не стони! Завтра спать, небось, будешь! А у меня тренировка в десять! – псевдосердито сообщает ему Женька. – А ты прогуляй! – советует ему Макс. – Воскресенье же! Сам Бог велел! – Тебе велел, ты и прогуливай. А мне тренироваться надо. У меня график. – Ну да. Жень, а ты без графика не пробовал? – Пробовал. Не моё… – Женька завязывает ботинки и убирает в сумку коньки. – Всё ж таки нудный ты! Как тебя Яг терпит? Должна же быть хоть какая свобода, Жень? Ну нельзя же всю жизнь себя в рамки загонять? Режим, график, расписание… Раньше коньки, теперь клюшки… Когда-то и жить надо! – Так для меня это и есть жизнь. А Яг… меня не терпит. У него как раз свобода. Без всяких рамок. Да, Лёх? Женька оборачивается ко мне и улыбается. В тридцать два зуба. Светло и ясно. Вот только глаза у него прозрачно-холодные. Как вода в Байкале. И я ныряю в эту воду, предварительно задержав дыхание… – Да, Жек. У тебя – график. У меня – свобода. И оба мы друг друга не терпим. Но что сделаешь? Любовь зла… Мы оба встаём со стульев и, не глядя, подхватываем свои сумки. «Любовь! – говорю я ему. – Слышишь, придурок? Любовь!» «Да ты что? Теперь это так называется?» – ехидно уточняет он, и я ни на секунду не отвожу взгляда. «Не теперь. Всегда. Это называлось, называется и будет называться именно так. Я люблю тебя. Веришь ты или нет – не имеет значения. Я всё равно тебя люблю!» – Они такие разные! И всё-таки они вместе! – Макс, кривляясь и передёргивая, изображает голосом интонации старинного, всем известного, рекламного слогана. Обнимает нас обоих за плечи и разворачивает, ненавязчиво подталкивая к выходу. – Сколько смотрю на вас – столько удивляюсь. Как вы до сих пор не поубивали-то друг друга? А? Это ж, реально, какая-то нереальная любовь должна быть! Чтобы вот это всё к нулю сводить! А если так… то как вы жили-то раньше? Друг без друга, как вы жили? Мы с Женькой оба молчим. Никто из нас не произносит ни слова. Но я серьёзно задумываюсь над ответом. Пытаюсь вспомнить, как именно я жил… без него. То есть… совсем без него. Вообще… И уже дома, почти засыпая… Почти проваливаясь в благословенный сон на своей, абсолютно отдельной, половине кровати… мне приходит в голову… что… не знаю, как он, а я без него не жил. Никогда. Не было у меня такой жизни – без него… и я совершенно, вообще, не представляю, какая она…