Хочешь…
Любовь, как истина, темна и, как полынь, Горька. И соль все солонее с каждым пудом. Пора менять пейзаж. Нельзя же быть верблюдом Весь век, ad finem, до последнего "аминь".
– Лёш, хочешь, я не поеду? Очень своевременный вопрос. Просто-таки восхищающий своей своевременностью. Женька стоит у входных дверей с сумкой у ног и рюкзаком на плече. У него настолько дурацкое выражение на лице, что мне хочется его стереть. Поднять руку и провести ладонью, и чтобы больше не видеть этой странной смеси из вины и обиды. – Не хочу, – честно отвечаю я. И вслед за этим уже слегка привираю. Не словами, но эмоцией: – у меня всё равно все выходные расписаны. Ты ж знаешь. Езжай. На самом деле, я хочу, чтобы он уехал. Потому что устал. Вот от этого его взгляда. И от идиотского выражения лица. И от бесконечно вспыхивающих на ровном месте обид. И сам я на него обижен. За то, что он уезжает. И… хочу чтобы он остался. И пусть в этом прослеживается отсутствие всякой логики, но так и есть. Если бы он просто молча разобрал сумку и остался дома… наверное, возможно, скорее всего… я бы обрадовался. И вспомнил бы о том, что вечер воскресенья у меня совершенно свободен. И о том, как хотел просто побыть с ним. Вдвоём. Просто так… Но он спрашивает меня, хочу ли я. Ждёт какого-то ответа. Как будто уговоров не уезжать. А уговаривать я не хочу. Пусть едет. Пусть… – Ладно, – легко соглашается он. – До понедельника тогда? – Почти до вторника, – я усмехаюсь. – У меня танцы после вечерней тренировки, так что… – Ну да… Лёш… – Давай, Жень. Ты что, в первый раз уезжаешь? Это всего несколько дней, а ты уже неделю из дома выйти не можешь. Такси уедет. Давай! – я чуть наклоняюсь к нему и… открываю входную дверь. У Женьки за спиной. Толкаю её ладонью и возвращаюсь обратно. У него даже зрачки вздрагивают от обиды. От того, что ему в моём действии примерещился поцелуй. И он даже попытался сделать встречное движение. Намёк на него. Но я не собирался – и до сих пор не собираюсь – его целовать. И я хотел… обидеть. Наверное. Или нет. Скорее, хотел продемонстрировать свою обиду. Потому что это ОН уезжает. Отдыхать. Без меня. И теперь… это Я теперь жду примирительного поцелуя. Извинений. Сообщения о том, что эта поездка не имеет никакого значения. Что она не замена не случившейся Дании. А просто затянувшийся фарс дурацкой ссоры. И он будет скучать. По мне. И звонить по сорок раз в день. И… – Пока! – неожиданно говорит он. И я, как дурак, смотрю на то, как Женька поднимает сумку, поправляет рюкзак, выходит из квартиры и закрывает за собой дверь. Смотрю – и не могу поверить. Этого же не может быть? Ну, не может, и всё! Не может он просто так уйти! Идиотический ступор отпускает меня только тогда, когда даже эхо его шагов затихает где-то в подъезде. И становится очевидным, что… может. Он – может. Сука, блядь! Попрощались, значит?! До вторника?! «Хочешь, я останусь»?! «Ну, хочешь, я не поеду»?! А сам-то ты чего хочешь?! Мне так обидно, что обида моя никак не помещается внутри. Не желает успокаиваться. Не утихомиривается никакими разумными доводами, которые я пытаюсь выдумать. Я чувствую себя… брошенной любовницей. Распоследним на земле идиотом. Наивным придурком, которого вполне изящно поставили на место. А что? Не хочешь в Данию? Я уеду в Аргентину! Не собираешься целовать? Так я не очень-то и хотел! Занят в понедельник? Увидимся во вторник! Честь бережёшь? Я не покушаюсь! Заебался мыть посуду? Мне не нужна посудомойка! Хочешь, я не поеду? Не хочешь? Вот и отлично! Отлично! Прекрасно! Не только он уехал развлекаться без меня! Я… я тоже остался без него! Один! И если он думал, что я буду сидеть и ждать, то… то что? Вопрос так и остаётся без ответа. Зависает в воздухе длинным многоточием. Потому что я не знаю – что. Я не знаю, что я должен сделать, чтобы не чувствовать себя… несчастным и не очень нужным к нему приложением. Мне вдруг приходит в голову, что я слишком часто, слишком много и слишком надолго остаюсь один. Что в его жизни постоянно, по бесконечному сумасшедшему кругу, мелькают города и страны. Что весь верхний ящик комода в прихожей завален приглашениями, факсами, черновиками контрактов… разной степени пафосности, важности и оплачиваемости. Что он постоянно где-то кому-то нужен. И постоянно куда-то уезжает, откуда-то приезжает, что-то организовывает, открывает, закрывает, где-то катается… Он всё время занят. Всё время находится где-то не здесь. Не дома. Не в Питере. А я… я привязан к своей работе. К мальчишкам. К сезону и графику тренировок. Я занят шесть дней в неделю с утра и до самой ночи. Я вижу только тренировочный каток в своей школе. И иногда – соревновательные катки этапов Кубка России и турниров серии B. Меня не показывают по телевизору. За моих мальчишек не болеют миллионы. И пока мало кого волнуют наши с ними победы и поражения. Но я работаю! Работаю! И не могу, просто физически не могу, подстраивать свою жизнь, её график, под хаос жизни Женькиной. А он… вероятно, просто не хочет. Хотя… мог бы подстраивать хотя бы выходные! Ну хоть через раз отказываться от приглашений, шоу, поездок, тусовок, идиотского гольфа, если всё это совпадает с воскресеньем! Вот только… когда это случалось в последний раз? Такое чудо… Чтобы он сознательно отменил или не запланировал что-то только потому, что у меня выходной? Вот сейчас мне кажется, что вообще никогда! И все его доводы, казавшиеся ещё недавно логичными, заявления о том, что надо пользоваться ситуацией, пока приглашают… сейчас выглядят в моих глазах абсолютной ересью. Ему же просто нравится такая жизнь. Нравится быть в центре внимания. Нравится менять города и страны. Нравится чувствовать себя востребованным. И… мной он просто жертвует. Легко и непринуждённо. Он обменивает меня на чужую любовь и собственные развлечения по нескольку раз в месяц. По сто, двести раз в год. А я? Я радостно и наивно довольствуюсь телефонными звонками, Skyp’ом, сообщениями в WhatsApp и фотками в Instagram… Я встречаю и провожаю, сижу дома, варю борщи и… узнаю после, что «кухарка ему не нужна». А кто я вообще, кроме кухарки? Кто? *** – Глубже! Иван, садись на ботинок! Ты его почувствовать должен! Слышишь меня? Ещё ниже! Я отслеживаю глазами, как Ванька совершает попытку меня услышать и вываливается из позиции нахрен. Еле успевает вытащить себя в следующую и, уже на последнем издыхании, достаивает финальные обороты. Очень плохо. – Иван, подойди ко мне! – я останавливаю его в заходе на очередное вращение. – Максим, средний блок повтори. Сейчас почти хорошо было. Ванька подкатывает к борту и замирает в нескольких шагах. Смотрит исподлобья. Упрямый. Как десять чертей. Не по возрасту упрямый. Такой, что выпороть охота. И трудно поверить, что это тот самый мальчик, который в прошлом году так просился именно в мою группу. «Пожалуйста, Алексей Константинович! Ну, пожалуйста!» И куда что девалось? – Иван… – Я не могу, Алексей Константинович! Вы же видите! Если я глубже – то всё! – Вижу? Я вижу, что тебе ОФП не хватает! Час лишний – на всю неделю. – Алексей Константиныч! Это вообще не справедливо! За что? Я же прав! – Полтора. – Да пожалуйста! Хоть три! – Ещё час – на следующую неделю, – я говорю спокойно. Меня, по-настоящему, не очень-то раздражают и не сильно злят эти его вопли. И лишние часы ОФП ему реально нужны. И не на две ближайшие недели, а вообще. По определению. Надо серьёзно закачивать спину, если мы серьёзно собираемся крутить квад. – Максим! Не загребай ногами! Ребро глубже! Молодец! Теперь собери всё! И руки не бросай! Ещё раза три мне вот так сделай! – я ещё немного наблюдаю за Максом, дожидаюсь, пока у него получится хотя бы что-то похожее. И возвращаюсь взглядом к Ивану. Который, наконец, замолчал. – Так вот, Иван Олегович, прими, как аксиому, что здесь, на тренировочном катке, я всё вижу и обо всём знаю лучше, чем ты. И когда я говорю, ты – молчишь и слушаешь. А после – идёшь и делаешь. А своё «не могу» оставляешь для мамы. Вот ей будешь рассказывать, что справедливо, а что – нет. Я понятно изложил первую часть? – снова перевожу взгляд на лёд. За спину Ивану. Туда где… – Никита, ногу тяни! Мысок! Ещё сильней! Умница! Переход повтори. Максим – достаточно. Две минуты отдохни и готовься к акселю. Иван… – упираюсь взглядом ему в лоб, – я не услышал ответа на свой вопрос. – Да. – Что – да? – Понятно. – Если понятно, то переходим к части второй, более сложной. Ты кем хочешь быть, Вань? – Когда? – упрямство на его лице, наконец, сменяет растерянность. Такая детская чумовая ошарашенность, что меня распирает изнутри желание засмеяться. И именно поэтому отвечаю я абсолютно серьёзно: – Ясно, когда – когда вырастешь. – Как это – кем? Я… ну… фигуристом. Одиночником. – Так это ты уже – и фигурист, и одиночник. А дальше? – Что дальше? – Это я тебя, Иван, спрашиваю: что дальше? Сейчас тебе тринадцать. Ты фигурист и одиночник. А в двадцать лет? Кем ты будешь? – Фигуристом. Спортсменом. Чемпионом я буду! Ясно?! – Ясно. Мне всё ясно, голос повышать зачем? – я подсаживаюсь под борт, так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, и задаю свой самый главный вопрос: – А почему, Иван Олегович, ты сейчас не чемпион? Ты ведь уже и фигурист, и одиночник, и спортсмен. Что изменится потом? И когда, по-твоему, это произойдёт? – Я… ну… Не знаю! В двадцать лет у меня будет квад! И не один! И… – И не только у тебя он будет. И кто тебе сказал, что твой квад будет самым лучшим? Вот сейчас у тебя есть триксель. Не побоюсь сказать, что самый лучший по возрасту в этой стране триксель. Полный набор тройных прыжков. И лутц и флип с чистых рёбер. Уникальный каскад. И? Где твои медали, Ваня? Почему их нет? – я жду ответа. Со страхом ожидаю, что он начнёт мне сейчас перечислять причины. Весь список того, что ему мешает, начиная с меня и заканчивая банальными ОРЗ и страхами. Но, слава тебе Господи, он молчит. Только смотрит. И я отвечаю сам: – Молчишь? Тогда я тебе скажу. Их нет, потому что вот здесь, – я тычу пальцем ему в лоб, – ты слишком много о себе знаешь. Ты сюда, Иван Олегович, не учиться ходишь, а меня учить. И дело не в том, прав ты или нет. Может, Ваня, ты меня чему и научишь, из того, что я не умею, вот только… я уже чемпион. А ты? Будешь им в двадцать лет? Нет. Не будешь. Если ты сейчас, сегодня, не чемпион. И не в медалях дело. Не в пьедесталах. И не в квадах уж тем более. А в том, что ты вот сейчас, на тренировке, на такой ерунде, как волчок, говоришь мне: я не могу. И сам в это веришь. Себе веришь, а не мне. А ведь я вижу, что ты можешь. Понимаешь, Иван? Когда тебе страшно или больно, когда тебе кажется, что ты скорее умрешь, чем сделаешь, когда ты чувствуешь предел и хочешь остановиться… вот тогда ты должен думать только обо мне. Слышать и слушать только меня. Не себя. Потому что только я один знаю, что ты действительно можешь, а что нет. И ты должен мне доверять. Верить в меня так, как я в тебя верю. А если нет, Ваня, то… ничего у нас не получится с тобой. Уже с середины собственной пламенной речи мне хочется двинуться башкой в борт. Потому что передо мной ребёнок. Мальчишка. Подросток, плавно втекающий в пубертат со всеми сопутствующими вывертами организма. Потому что я позволил своему настроению, своему мироощущению и усталости выплеснуться в слишком сложный, серьёзный и неудобоваримый для тринадцатилетнего человека разговор. Потому что доверие, о котором я так напыщенно говорил, нельзя вытребовать запугиванием, его можно только заработать. Долгим кропотливым трудом. Собственным доверием к спортсмену. Любовью. И мне ли об этом не знать? А я, взрослый и умный, тот, кого не надо учить, чемпион, ёб твою мать, выкатил ультиматум зависящему от меня мальчишке. Типа… самоутвердился. Не нашёл ничего лучше, чем впаять ОФП и предложить свалить из группы. В качестве варианта. Да был бы здесь Алексей Николаевич, он бы меня сам о борт лбом шарахнул. Так, чтоб в башке зазвенело и на место встало. Напомнил бы мне, что передо мной не Женя… на которого можно было орать матом, в которого можно было швырять ботинки и обзывать идиотом. Без всяких последствий для его психологической устойчивости. Женя, блядь! Который, да, явно не передо мной. Женя, который вчера просто «забыл» меня поцеловать! Который легко и весело свалил в Аргентину! Бросил меня одного… и поэтому… Да, Профессор уж точно влепил бы мне подзатыльник и ОФП на полгода вперёд. Но даже и его здесь нет. Алексей Николаевич ни то что не в Питере, он вовсе – на другом континенте. Потому что у него в группе есть Чемпионы. Те, которых он вырастил. И едва ли он когда-нибудь говорил своей Лизе: «Либо слушай меня, либо – пошла вон» Хотя… мне вот говорил. Мне. И чувствовал я себя при этом… – Алексей Константинович… – у Ваньки подозрительно дрожит голос и дёргается подбородок. Я заглядываю в его переполненные близкими слезами глаза и… проклинаю себя с удвоенной силой. – Да, Ваня? – Вы правда думаете, что я могу… смогу… что я… – Конечно, правда. Я так и думаю. – Но… вы всегда меня ругаете! Всех… – слёзы прорываются наружу, сбегают по щекам двумя крупными каплями, и Ванька совершенно по детски всхлипывает и морщит лицо, – …хвалите! Всех! Только не меня! Даже когда я хорошо всё… даже когда… Ванька захлёбывается воздухом и словами. Из последних сил удерживается, чтобы уже не зарыдать в голос. Сжимает губы и кулаки. Жмурит глаза. Мальчишка. Ребёнок. Ох, и мудак ты, Алексей Константинович! Новый сустав в бедре категорически протестует и отзывается весьма ощутимой болью на мои акробатические номера с перепрыгиванием борта. В голове мелькает, что вот за это Профессор мне вломил бы тоже. Но… на счастье, его здесь нет. А Олег только удивлённо округляет глаза и незаметно крутит пальцем у виска. «Сам дурак!» – мысленно отвечаю я и обнимаю своего ребёнка. Неласково дёргаю на себя и чувствую, как он обхватывает меня руками в ответ, утыкается лицом в грудь и… плачет уже по-серьёзному. Вздрагивая всем телом, всхлипывая, шмыгая носом… Водолазка очень быстро становится мокрой. Пропитывается слезами насквозь. Неприятно липнет к телу. Нагревается от Ванькиных рваных выдохов. Но я ничего не делаю. Не пытаюсь его остановить, замедлить, как-то пригасить накрывшую его истерику. Просто обнимаю. Легко поглаживаю по волосам и по спине. Жду. Когда у Ваньки кончатся силы, а у меня… перестанет болеть сердце. – Ну? Живой? – спрашиваю я, когда мальчишка перестаёт вздрагивать и затихает, пока не делая попыток отодвинуться. – Да… – шепчет он так тихо, что я скорее угадываю, чем слышу. Пытаюсь, не отпуская его, дотянуться до коробки с салфетками, стоящей на краешке борта, но безуспешно. Да и Ванька, чувствуя моё движение, только вцепляется в мою жилетку чуть крепче. Мы стоим так ещё некоторое время. Теперь в абсолютной тишине, которую не нарушают ни его рыдания, ни громкий голос Олега, раздающего указания своей… и моей, кстати, тоже, группам. Поверх Ванькиной головы я наблюдаю, как Олег Станиславович ловко управляется с моими парнями, и мысленно посылаю ему сто миллионов лучей благодарности. Все заняты. Никто не обращает на нас с Иваном особого внимания. И мальчик в моих руках совсем уже успокоился. Настолько, что я совершаю очередную попытку оторвать его от себя. Присаживаюсь на корточки, смотрю ему в лицо снизу вверх, жду, пока он перестанет прятать глаза и посмотрит, наконец, на меня. Беру его за руки, легко сжимаю пальцами детские ладошки. – Вань, скажешь мне теперь, почему я тебя всё время ругаю? Или мне самому сказать, а? Он шмыгает носом, морщит нос, смешно двигает губами, но отрывает взгляд ото льда, смотрит прямо мне в лицо и говорит еле слышно: – Потому что я не всё делаю? Не всё, что могу? Да? И от этого финального «Да?» мне почему-то становится так хорошо. Так… практически, счастливо. Как будто мы уже всё выиграли. И… «А разве нет?» – спрашиваю я себя. – Да, Иван Олегович. Да. Спортсмен. Фигурист. Одиночник. Да. Мой будущий чемпион. Я легко щёлкаю его по носу и с радостью вижу, как зарёванное лицо расплывается в довольной улыбке. – Я пойду? Смотрите, я сейчас сделаю! Он пытается оттолкнуться от моих рук, но я придерживаю чуть крепче. Гашу его запал. – Иди. Иди умойся, переоденься и – домой. А делать будешь в понедельник. Сразу после ОФП. Включая дополнительные полтора часа. – Но, Алексей Константинович! Я же… – Ваня! – я уже почти смеюсь. – Я что тебе сказал? – Всё! Ладно! Я понял! – он тоже улыбается. – Надо слушаться, даже когда не хочется? – Да, Ваня, надо. – И даже когда вы не правы? – И даже когда ТЫ ДУМАЕШЬ, что я не прав. Чувствуешь разницу? – Не очень-то! – нагло отвечает он, пытаясь увернуться от моей руки и шутливого подзатыльника. Резво выскакивает за калитку, но я успеваю, и он демонстративно потирает ушибленное место: – Драться – нехорошо! – Поучи меня! Нахал маленький! – говорю я ему в спину, и он вдруг неожиданно разворачивается и возвращается к калитке. – Извините меня, Алексей Константинович. Я понимаю, в чём разница. Честно. – Извиняю, Ваня, – машинально отвечаю я, пребывая в состоянии лёгкого ахуя. И он ещё усиливает его: делает шаг и протягивает руку. – До свидания, Алексей Константинович! До понедельника! Я пожимаю протянутую мне детскую ладонь и отвечаю: – До свидания, Иван Олегович. Провожаю глазами его удаляющуюся спину, и в голову назойливо лезет мысль, что чему-то важному он совершенно точно меня научит. Этот своенравный, наглый, невероятно талантливый ребёнок. Мой спортсмен. – Хорошенький мальчик. Твой? Сашкин голос выводит меня из задумчивости. Я забыл про неё. Вовсе. Хотя сам утром заказывал пропуск. Для неё и для машины. Чтобы она могла меня забрать. Потому что… танцы же. – Привет, Шурик! Ты рано? – я целую её в щёку и обнимаю в ответ на её объятие. – Нет. Я вовремя! – она смеётся и целует в ответ, пробегает ладонью по моим волосам. – Это ты заработался. Так что мальчик? Твой? – Мой, мой… Понравился? – Симпатичный! Как зовут? – Шурик, ты меня пугаешь! Как бы его не звали – ему тринадцать лет! Опомнись! – Фу, Лёш! Это ты меня пугаешь! Я сейчас тебя подозревать начну! Что у тебя в голове? Ужас! – У меня работа в голове! Вот она и есть – ужас! Кстати… – я смотрю на часы и разворачиваюсь ко льду. Тренировка закончилась. Олег у противоположной калитки выгоняет мальчишек. Что-то говорит каждому. И своим, и моим… И… – Сань, я сейчас. Пару слов Олегу скажу – и поедем. Хорошо? – Хорошо. Иди… – она улыбается и разрешающе машет рукой. – Я быстро, – обещаю я прежде, чем отвернуться. – Лёш, научи меня кататься, а? – Прямо сейчас? – шутливо уточняю я в ответ на прилетевшую в спину просьбу. – Нет. Ну… вообще. Когда-нибудь… – Когда-нибудь – может быть, – я улыбаюсь и подмигиваю, на самом деле прекрасно зная, что никакого «может быть» быть не может. Ей совершенно не нужно это умение, а у меня абсолютно нет ни времени, ни желания, ни нервов на самом деле. – Олег! – я догоняю его уже почти у перехода. – Спасибо тебе! – Спасибо – не материально, – улыбается он в ответ и тут же серьёзнеет. – Что с Ваней? Нормально всё? – Хорошо всё. С Ваней всё хорошо. А ты чего бы хотел в качестве материальной благодарности? – Магнитик привези. Из Казани. Всю жизнь мечтаю, веришь? – он смеётся и хлопает меня по плечу. – Иди. Тебя прекрасная дама ждёт. Who is, кстати? – Это? Это Саша Градова. Чемпионка Европы по спортивным танцам. Танцую я с ней. В паре. – Красотка – пара твоя. Я б, на месте Плю, ей бы уже глаза повыцарапывал, чтоб она так не пялилась на тебя. Или тебе бы ноги переломал, чтоб не танцевал. Не боишься? – Кого? Тебя или Женьку? – Искушения, Лёх, искушения! – Олег ржёт, а я… – Неа. Не боюсь. Я прощаюсь с Олегом и иду забирать Сашку. Я действительно не боюсь. Мне это даже нравится. Доставляют удовольствие её взгляды, слова, прикосновения… Я так давно не был никем искушаем, что… планирую насладиться этой игрой. Почему бы нет? В конце концов… кое-кто свалил в Аргентину с тем… кто смотрит на него не менее… искушающе. И у обоих у нас впереди целые выходные. И я, Евгений Викторович, вас из дома не выгонял… *** – А пасодобль… это такой танец… – многозначительно шепчу я Шурику в ухо, прежде чем отпустить. И даже слегка оттолкнуть её от себя. – Ты, Лёша, мне будешь о танцах рассказывать? – Сашка псевдовозмущённо встряхивает головой, и от этого движения тонкая резинка, удерживающая её волосы, рвётся, и они рассыпаются по спине непослушной рыже-каштановой волной. – Чёрт! – она досадливо морщится и неловко собирает их руками, приподнимая. – Это ты виноват! – Конечно, я! – я шагаю к ней и обнимаю, притягивая к себе. Наклоняю голову и зарываюсь лицом в лёгкие, пахнущие какими-то цветочными духами, пряди. – Это я резинку перекусил. Зубами. Потому что мне так больше нравится. И это правда. Не про резинку и зубы, конечно. А про то, что мне нравятся её распущенные волосы. Нравится запах её духов. И ощущение того, как её слегка влажная от пота и танцев кожа покрывается лёгкими мурашками, когда я говорю ей в макушку и воздухом обжигаю кожу под волосами. Она почти незаметно, но явно, придвигается чуть ближе ко мне и говорит… прямо противоположное: – Ягудин, отпусти меня! – Не хочу… – отказываюсь я и прихватываю губами рыжую прядь. – Лёш, – она тоже переходит на шёпот, и он создаёт неожиданно-приятную вибрацию внутри, – здесь Андрей. И мне надо волосы собрать. И ты плохо на меня влияешь… – Шурик, причём тут Андрей? Ты хочешь, чтобы я тебя отпустил, а он обнял? Тебе не нравится со мной обниматься? – я дую ей в макушку и, поддаваясь какому-то дурацкому порыву, руками забираюсь под тесную тренировочную майку и поглаживаю пальцами вздрагивающий живот. Я хочу почувствовать, что ей нравится обниматься именно со мной. Не знаю – зачем. И не хочу знать. – Ягз! – Сашка вырывается из моих рук, торопливо одёргивает майку и отступает на пару шагов. – Ты обнаглел? – А что такого? – невинно спрашиваю я. И действительно, если разобраться, это сегодня на ней надета майка, прикрывающая живот и спину. А вообще, она в чём только не танцует! И за какие только места я её уже не хватал! – Вот Андрей доложит твоему… Женечке… а он тебе подробно расскажет – что такого! Не боишься? Напоминание о Плюще вызывает лёгкую досаду. Я не хочу о нём думать. До самого понедельника. Или почти до вторника. А уж то, что о нём вспоминает Шурик… – А я должен его бояться? – переспрашиваю я и стремительно шагаю вперёд, заново сгребая Сашку в охапку, прижимая к себе, не позволяя вырваться. И вдруг с удивительной очевидностью осознаю свою силу. Тот факт, что она действительно реально, физически не сможет освободиться из моих объятий до тех пор… пока я этого не захочу. А я не хочу… – Я не знаю, что ты должен! – Не знаешь – не говори… – я удерживаю её на месте одной рукой. Даже усилий никаких не прикладываю, просто обнимаю за талию, прижимая к себе. А второй – свободной – легко перебираю гипнотизирующие меня волосы. Пропускаю их сквозь пальцы. Задерживаю в ладони самые кончики. Настолько сосредоточенный на этих приятных ощущениях, что… – Лёшка… – Шурик тихо выдыхает и утыкается лицом мне в грудь. – Ты что, реально не понимаешь? А если я так начну себя вести? – Как? – почему-то шёпотом уточняю я, на самом деле пропуская её слова мимо ушей. Не улавливая смысла и особо к этому не стремясь. – Вот так… – она отвечает тоже шёпотом и… я не сразу понимаю, что… целует… Прижимается губами к моей груди, и чуть сдвигается в сторону, сминая майку, оставляя жаркий, мгновенно обжигающий след… – Сань… – я понимаю, что это надо остановить. Её. И себя. И вообще… шутки шутками… Но… это так приятно… что я малодушно позволяю себе просто чувствовать… В конце концов, мы в тренировочном зале… и здесь Андрей… и… это такая мелочь… и… – Вот так я не делал! – шепчу я, когда она прихватывает губами сосок. Всё так же… через ткань майки… обводит языком и неожиданно спрашивает: – А хочешь? Я не знаю, хочу ли я… но воображение живо рисует мне женскую грудь. Сашкину. Приятной весомой тяжестью ложащуюся в ладони. В мои ладони. Я даже чувствую, почти реально ощущаю, как нахожу пальцами твёрдые, крупные вершины сосков, как легко сжимаю… и Шурик отзывается влажным тяжёлым вздохом… коротким, откровенным стоном… движением… – Так, дети мои, – строгий и серьёзный голос Андрея заставляет меня вздрогнуть, – завязывайте обжиматься! Давайте-давайте! Вставайте в позицию! Я подчиняюсь приказу хореографа. Позволяя Сашке отойти. Отодвинуться на положенное, определенное правилами спортивного танца, расстояние. Кладу руку, раскрытую ладонь, поверх Сашкиной майки, приподнимаю локоть, подставляя предплечье, сжимаю её пальцы своими и… смотрю… неотрывно смотрю ей в лицо… в тёмно-зелёные, затянутые лёгкой дымкой глаза… в яркие, чуть припухшие от… прилива крови губы… И понимаю вдруг, что она так и не собрала волосы… и… – Хочешь? – переспрашивает она одними губами… Я невообразимо благодарен музыке – первым тактам, вынуждающим сделать шаг. Избавляющим меня от необходимости мгновенного ответа… *** – Хочешь, Лёх? – вопрос возвращается неожиданно и в самой невинной из возможных форм. В комнате отдыха полно людей. Для такого тесного пространства количество их просто невиданное. Семь человек – это как раз столько, чтобы уже чувствовать себя примерно как в общественном транспорте: сесть уже некуда, но ещё не час пик, и стоять ещё можно довольно свободно. Сашка стоит напротив меня, на расстоянии, которое кажется мне неожиданно близким, и столь же неожиданно – недостаточным. Протягивает мне стаканчик с растворимым кофе, смотрит вопросительно и ждёт ответа на свой вопрос. – Неа… – говорю я, не отводя взгляда от её лица. Кофе я не хочу. Вернее, хочу. Но кофе. А не то, что у неё в стаканчике. – Как хочешь! Я два раза не предлагаю… – она разворачивается к столику, отворачивается от меня, протягивает руку в сторону упаковки сахарозаменителя. – Этот кофе я не хочу. И тебе не советую, – тихо говорю я ей в макушку. Она застывает, и рука зависает в воздухе, так и не коснувшись баночки с таблетками. – Про два раза я запомню. А ты… – наклоняюсь ещё ближе, так, что касаюсь губами волос, – учти, что на первый вопрос я ещё не ответил… Я делаю шаг назад. И ещё один. Прямо-таки наслаждаюсь произведённым эффектом. – Лёш, – Шурик медленно ставит стаканчик на столик и оборачивается, – ты правда хочешь, чтоб я это учла? – Почему нет? – Ягудин, ты сегодня странный. Я неожиданно начинаю волноваться. – Я тоже! И тоже неожиданно! – Антон возникает у Шурика за спиной, по-хозяйски обнимает её и укладывается подбородком ей на макушку. – Сань, ты свой кофе будешь? Если не будешь, можно я выпью? А то ядерный порошок остался только у Авера в кабинете, а он нервно-психически-больной. Я его боюсь. И добровольцев нет. Чтоб идти кофе добывать. – Пей, Тош, – легко соглашается Шурик. – Для тебя и яду не жалко! – Спасибо, дорогая! Век не забуду! – Значит, «Тош»? – переспрашиваю я, когда Антон забирает свой кофе и отходит от нас. – А что? Он прекрасный! Он мне нравится… – Значит, нравится? – уточняю совсем уже тихо. – Ну, Лёш… – Что – ну? – Поцелуй меня. – Что???? – Шучу! Ты чё такие глаза сделал? – Сашка смеётся и легко толкает меня в плечо. – Клёво я тебя с темы сняла? Не будешь доставать меня в другой раз! – В другой раз я тебя поцелую. Не будешь нарываться. – Ага, – Шурик легко отмахивается от моих слов, как от чего-то несущественного. – Это я тоже учту. В своей системе учёта. Ты, кстати, мне кофе должен, Яг! Нормальный. Это из-за тебя у меня последний спёрли. – Спёрли? Да ты сама отдала! И с радостью. «Тоша, для тебя и яду не жалко!» – Нахал ты, Лёх! Кофе мой где? – Известно где – у Сихаруло! Отобрать? – Пойди, у Авера отбери лучше. – Ну, уж нет. Лучше я совсем без кофе обойдусь. Если уж его Антон боится, то я-то чё? – Ладно. Поехали тогда? Ты домой? – Хотелось бы… но – на работу. Мальчиков гонять. – А потом? – Что – потом? – Слушай, Лёх, это ненормально как-то! Ты всегда вопросом на вопрос отвечаешь? – Нет. Иногда ответом отвечаю, если вопрос конкретный. – Хорошо, конкретизирую: потом, после мальчиков, мы танцевать или…? Это её «или» зависает в воздухе какой-то странной многозначительностью, цепляет, приплюсовывается к незавершённому «Хочешь?»… Так, как будто падает мелкой крупицей на уравновешенные до нанограмма весы, нарушает хрупкий баланс. И, видимо, от этой разбалансированности мне в голову приходит… – А пойдём в кино, Саш? – неожиданно для самого себя спрашиваю я. И тут же уточняю, как будто оправдываясь: – Надоело всё! Работа, танцы, нервы… давай забьём? Я жду ответа, почти уверенный в её согласии. Но Сашка неожиданно долго молчит. Думает о чём-то своём, сосредоточенно выруливает со стоянки, сворачивая на уже привычный маршрут, ведущий с сторону моей работы. И только остановившись на последнем светофоре, уже почти у ворот комплекса, отвечает: – Хорошо, Лёш. Пойдём. Я… – светофор меняет цвет с красного на зелёный, и она отводит взгляд, вновь сосредоточившись на дороге. – …заеду за тобой? – Да. Ты заедешь, а с меня кино и кофе. До вечера? – До вечера, Лёш. Я провожаю взглядом её машину. В голове крутится мысль, что я сто лет в кино не был. Так давно, что забыл, как кинотеатр выглядит. И вообще… я всё на свете забыл. Включая вот это чувство лёгкого счастливого ожидания неизвестности… ощущение, как будто воздушных пузырей наглотался… как… как перед свиданием… Но это же… Шурик. И у нас не свидание! Это просто… кино и кофе. Ничего кроме…