Ничего кроме
Что отнято судьбой, а что подарено, - В конце концов не всё ли мне равно? Так странно всё, что было бы, сударыня, Печально, если б не было смешно. /…/ Зачем дрожу, зачем порхаю по небу, И жду чудес, и всё во мне поёт?.. Зачем, зачем... Пускай ответит кто-нибудь, Конечно, если что-нибудь поймёт...
Я просыпаюсь от запаха кофе. Тонкого, далёкого, но очень яркого и какого-то… правильного. Полусонное сознание посылает сигнал воображению, и оно рисует мне… чашку. Маленькую. На два глотка. Настоящую. На идеальном белом блюдце. Аккуратную чашку. И не слишком аккуратный бутерброд… на подносе рядом. Классический вариант «завтрака в постель»… так, как его способен реализовать мой… На этом месте фантазия моя схлопывается, споткнувшись о «правильность экспозиции». О соответствие чашки и кофе. Кофе и… аромата, прокравшегося в спальню. Разбудившего меня. Потому что никогда… никогда в жизни… ни за что на свете… мой муж не сварит напиток, способный вот так… Реальность атакует сразу по всем фронтам. Приятной томной усталостью тела. Тихим Сашкиным голосом, напевающим что-то невероятно попсовое где-то достаточно от меня далеко. Солнцем, щекочущим щёку «не с той стороны». Утверждающим точнее и однозначнее всего остального: я не дома. События вчерашнего вечера, плавно перетекшего в ночь, а затем и в утро… в чужой постели… постепенно проявляются в сознании. Цепляются друг за друга. Вытягивают меня на поверхность реальности окончательно. Заставляют открыть глаза. И… испытать лёгкое… не тяжелее птичьего пера… чувство неловкости: это же я вчера обещал сварить кофе. В смысле… обещал вчера сварить кофе сегодня… Эта мысль заставляет пойти дальше: не только проснуться и открыть глаза, но и выпутаться из плена смятых простыней. Отправиться на поиски хоть какой одежды. Желательно своей собственной. Бельё и джинсы, по счастью, находятся именно там, где мне подсказывала их искать память – на полу в ванной. Под ними, там же на полу – ярким изумрудно-фиолетовым пятном растекается шёлк вчерашнего Шурикового платья. Я, не задумываясь, поднимаю его, и ткань тут же согревается в пальцах, напоминая, как плавилась, дрожала и скользила вчера… когда эти самые пальцы расстёгивали, разворачивали, гладили «под» и «над»… не разделяя впечатления от гладкости шёлка и голой кожи… как смешивались и путались в голове запахи и звуки… наполняли до краёв… забытые… напрочь вытертые из памяти ощущения… так хорошо забытые… что почти новые… почти неизведанные… почти подростковые… Вот только… утро сейчас и здесь явно ставит меня на место: никакой тебе детской, умилительной в своём восторге, эйфории. Никакого слепого восхищения и святой веры. Никакой радостной влюблённости. Очевидная в своём цинизме победа возраста и «чистого разума». Секс… и… «ничего кроме». Вопреки всякой логике, вопреки всему… даже собственным представлениям о себе, и ожиданиям… я не испытываю никакого чувства вины. Совесть молчит, убаюканная запахом кофе. Нашедшийся в кармане штанов телефон, при включении тренькает десятком сообщений, тремя не отвеченными вызовами. Сияет улыбающейся Женькиной физиономией на фоне тёмной аргентинской ночи. И тут же закрадывается в уши взволнованным голосом автоответчика: «Лёх! Если ты спал, то – доброе утро! Но всё же… это отвратительная идея – вырубить телефон. Я нервничал, нервничаю и буду нервничать до тех пор, пока не услышу твой голос. Позвони мне… желательно до того момента, как я растеряю всякую адекватность от беспокойства. Люблю тебя. Муж.» Да. Муж. Я нахожу пальцем иконку быстрого вызова и подношу экран к уху. – Привет, Жень. – Привееет… – голос в телефонной трубке насыщен тёплыми, бархатными интонациями сна. Воображение тут же рисует взъерошенные волосы, полуприкрытые глаза и намёк на улыбку. Женьку. На просторах далёкой аргентинской постели. Где-то в районе грудной клетки что-то замирает и натягивается, тревожно гудит и вибрирует… готовое лопнуть, разорваться при малейшем неосторожном движении. Выплеснуться наружу подкрадывающимся изнутри пониманием необратимости… – Я соскучился и волновался. Не знаю, что больше. А что делал ты? А я не скучал и не волновался. Я… – Я работал, ходил в кино и спал… Совсем забыл про телефон… Прости! – золотое правило адюльтеров: не врать там, где в этом нет необходимости. Не то чтобы я такой уж специалист… но азы постигнуты и заучены. Отточены и испытаны в условиях реальных боевых действий. – В кино? Круто… Что смотрел? – Какую-то хрень… настолько, что даже не запомнил. А ты? – Я? Ты хочешь, чтоб я вспомнил кино, которое не смотрел? – Женька смеётся уже почти бодро. Я тут же представляю, как он сбрасывает с себя одеяло, подпихивает под спину подушку и усаживается на кровати. Амулеты на груди звякают, кожаные ремешки на запястье сдвигаются, пижамные штаны слегка сползают… зависают в районе бедренных костей… как раз на том уровне, на котором я люблю подцеплять их пальцами… фиксировать, выцеловывая границу… невесомо-распаляюще… – А что, слабо? – я тоже смеюсь. Чуть хрипловато-нервно. Вздрагивая от неверной акустики чужой ванной комнаты. – Тогда расскажи о том, что видел сам… – Не, Лёх, ты не поверишь, но об этом нельзя рассказать в двух словах! Я вообще не знаю, смогу ли пересказать! Это что-то невероятное! И так жаль, что тебя здесь нет! В Буэнос-Айресе такие ночи… – Надеюсь, ты проводишь их один? – Конечно, нет! С десятком одалисок и парочкой мальчиков для разнообразия! Но тебя не хватает… – И на том спасибо… – Я серьёзно, Лёх… – Про одалисок? – Дурак! – Ага. Конечно. А ты – старый развратник. – Я не старый! – То есть против развратника ты не возражаешь? – Ну… – я чувствую, как он улыбается. Почти вижу… Представляю отчётливо и ярко. – При наличии одалисок возражать трудно. Ты же понимаешь? О! Да я-то как никто! И именно вот сейчас. – Ладно, Жень… Не нарывайся уже… Ложись спать… А то вернёшься, и я тебе каждую твою одалиску поимённо вспомню. – И двух мальчиков, Лёх! Или они тебя не волнуют? – В общем… нет. Если только одного из них не зовут Денис Маркович. – Я надеюсь, ты шутишь? Ты же это не серьёзно? До каких оттенков и граней можно знать другого человека? Чем, каким органом чувств, можно ощущать чужое настроение и беспокойство? На расстоянии, через равнодушное безразличие радиоволн сотовой связи… молчащая до этого момента совесть, словно выйдя из летаргического сна, встрепенувшись, тычет острой рапирой вины куда-то между рёбрами, чуть-чуть промахиваясь мимо сердца. И в образовавшуюся ранку тут же просачивается яд ревности. Пустой, надуманный, выхолощенный собственной изменой… Но не менее горький и больной… – Конечно, нет. Спи спокойно со своими мальчиками, числом два. И девочками, числом десять. – Ладно, если ты настаиваешь… – Спокойной ночи, Жень. И извини ещё раз за… телефон. Хорошо? – Хорошо, солнце. Я соскучился и люблю тебя. До завтра? – До завтра… да… Я тоже тебя люблю. Мысль эта, как финальный гвоздь, забитый в крышку гроба. Не приносит ни радости, ни успокоения. Только тянущее чувство вселенской тоски и бесконечного одиночества. Всё на свете познаётся в сравнении. Было бы только что и с чем сравнивать. Так, чтобы по-настоящему… У меня, похоже, есть. Вчерашний, охуительный в своей животной «правильности» и силе испытанных удовольствий, секс… Сашка… тающая, горящая, задыхающаяся, сводящая с ума… и сходящая с него же… охренительное по силе желание… утопившее с головой… но, тем не менее, позволившее запомнить всё… в мельчайших подробностях… в движениях, взглядах и прикосновениях… огонь, который горел, но не сжигал… не выжигал до тла, оставляя после себя пепелище… просто… горел… закалял в горниле удовольствий… подводил к черте и отступал… повиновался… мне… Секс… ничего кроме… Ничего общего с мгновенно обезмысливающим стремлением… к нему. Ничего даже отдалённо похожего. Так… как будто в идеально отлаженном и сыгранном оркестре… не зазвучал самый главный инструмент. И только тому, кто НЕ знает, может померещиться, что исполнение было совершенным… Я не хочу об этом думать. Я вообще не хочу думать ни о чём. У меня есть ещё прорва времени, почти целая жизнь, до завтрашнего вечера… и… в конце концов… его никак не может расстроить то, о чём он не узнает… Так почему это должно расстраивать меня? Первое, что я вижу, заходя на кухню… Шурикову улыбку и… слегка настороженный взгляд. Мелькающее в движениях беспокойство и лёгкую неуверенность. Во всём. В том, как она говорит «Доброе утро!», как ставит на стол вторую чашку, как сорок раз одёргивает на себе мою футболку… Несколько минут я просто любуюсь этой картинкой. Тем, как солнце подсвечивает её волосы. Так, что они вспыхивают ярким рыжим огнём почти от каждого движения. Тем, какой настороженной яркой зеленью блестят из-под полуопущенных ресниц глаза. Тем, как моя футболка скрывает и подчёркивает мягкие, плавные линии её тела. Тем, как стоит ей поднять руки, потянувшись к полке над головой, чтобы достать какую-то мелочь, на мгновенье приоткрывается тонкая полоска кружева, обозначающая линии бёдер. Тем, как от моего взгляда, начинают всё чётче угадываться контуры сосков под тонким трикотажем… Напоминая о том, что сегодня и сейчас… это всё… принадлежит мне… – Доброе утро, зай… – я останавливаюсь у неё за спиной, дожидаюсь, пока она поставит на стол очередную тарелку, и мягко притягиваю к себе. Обнимаю, сминая ладонями ткань прямо под грудью. Так, чтобы не трогать совсем уж откровенно, но… чувствовать большими пальцами объём, тепло и приятную тяжесть. – Чего не разбудила? – Ты так хорошо спал… – она легко поддаётся моим рукам, откидывается назад. Укладывается затылком мне на грудь. – Жалко было будить… у тебя же выходной… – Спасибо… – искренне благодарю я. Нахожу губами край её уха, украшенный тремя серёжками сразу. Прихватываю их. Сползаю вниз. Целуя, облизывая и выдыхая… – Может, кофе подождёт? Она вздыхает, прикрывает глаза и разворачивается в моих руках, тут же прижимаясь всем телом. Заставляя мгновенно пожалеть о том, что я надел джинсы. Они явно между нами лишние. И в них становится слишком тесно… Но вместо того, чтобы раздеваться самому… я тяну вверх Сашкину – свою – футболку. Отбрасываю её в сторону, а Шурика снова притягиваю к себе… Возбуждение настолько шкалит, что хочется сделать всё быстро. Не думая. Не вдаваясь в подробности и детали. Просто… развернуть, наклонить, сдёрнуть нафиг это прекрасное кружево трусов, расстегнуть молнию на собственных джинсах и… взять… воспользоваться тем преимуществом, которое заключается в том, что она женщина… и… не надо лихорадочно разыскивать «хоть что-нибудь»… не надо никуда предварительно засовывать пальцы и прислушиваться к реакциям его тела… не надо ждать… не надо сдерживаться… не надо… вообще ничего не надо! Но… ей едва ли понравится такой вариант. Глядя на неё… чувствуя, как мягко она отвечает на поцелуй, как обнимает и как дышит… я вполне могу сделать вывод, что ей однозначно не понравится… Вот только, если быть честным, я отказываюсь от своего стремительного плана и веду её в спальню совсем не поэтому… а потому что… нужен презерватив… У каждого, как говорится, свои недостатки… И уже в спальне, раздевая, роняя на кровать, укрывая собой и целуя… я всё ещё отстранённо поражаюсь тому, что может быть так невероятно физически хорошо… и при этом… совершенно как будто… осознанно. Я не в том состоянии и положении, чтобы подбирать какие-то конкретные слова… чтобы ясно и предельно точно выражать свои мысли… но я точно знаю, что эти мысли… есть. Задыхаясь от удовольствия, давясь дыханием и звуком собственного стона, в самом буквальном смысле… вжимаясь чувствительной уздечкой в шелковистую неровность её нёба… я думаю… думаю о том, что если бы можно было чуть глубже… или если бы её язык был чуть жёстче… и вполне сознательно останавливаю свой порыв надавить ладонью на затылок… и вполне контролирую постепенно подступающий оргазм… настолько, что успеваю отстраниться не для того, чтобы банально не кончить ей в рот… а для того… чтобы вообще не кончить… замереть у черты и шагнуть назад… просто потому что есть ещё и она… и… мне как будто рано так уж совсем себя отпускать… да если честно… и не очень-то получается… Вчера ночью, в сумасшедшем порыве, буквально втолкнувшем нас друг в друга… я не очень-то успел понять и почувствовать. Подогреваемый адреналином, внутренним запретом, бесконечно длинным воздержанием, желанием почувствовать себя… свободным, и… чего уж там… лёгкой эйфорией от того, что молодая, – а пятнадцать лет разницы в возрасте это объективно много – красивая, умная и прекрасная женщина видит во мне… мужчину…. в самом наипрямейшем смысле это слова… я был слишком… эмоционально возбуждён, так сказать… А вот сегодня… сейчас… я чувствую эту разницу так буквально, что мне хочется заорать от обиды… от того, что, как бы я ни хотел… сколько бы ни старался… ни закрывал глаза… ни пил её стонов… ни втирался кожей в кожу… ни впитывал в себя её удовольствие вместе с потом… никогда и ни за что… не будет мне ощущения приближающейся смерти… даже чего-то похожего на эту готовность отдать себя, потеряться в другом человеке, раствориться без остатка… исчезнуть… и родиться вновь… в том случае, если он позволит… А даже если нет… точно знать, что он стоит того, чтобы умереть… он… Блядь, он! И никто другой… похоже, что никогда… И это «никогда» вот сейчас, когда волна Сашкиных волос рассыпалась по подушке рядом, когда она мягко и благодарно тычется носом и губами мне в ключицу, когда я обнимаю её, перебирая пальцами хрупкую флейту позвоночника… вызывает во мне муторное чувство обиды. Несправедливости всего этого ёбаного мироустройства. Благодаря которому я оказался так накрепко привязан к мужчине. Без всякого шанса хоть на сколько-нибудь «нормальную» жизнь. Примерно вот такую… в которой по утрам тебе варят кофе и готовят завтрак, а по вечерам ждут с работы… и при этом не ждут, что это ты приготовишь ужин… в которой, в конце концов, ни один твой друг никогда не скажет тебе: твоё свидетельство о браке полная хуйня и не смей тыкать им в камеру… – Алёш, пойдём завтракать? Вот да… что-то такое… вот именно такое… и есть нормальная жизнь. Вот только… – Не называй меня так, Сань, пожалуйста. А завтракать – пойдём… – Тебе не нравится это имя? Оно же такое милое! Алёша… Чем оно тебе не угодило? Действительно, Ягудин, чем? – Милое. Да. С самого детства бесит, не поверишь… – я заставляю себя улыбнуться. Целую её и подталкиваю вверх, как бы намекая. – Вставай. Нам ещё к костюмерам… – Ой, да! Слушай, – Шурик весьма бодро вскакивает с кровати и начинает одеваться, – я совсем забыла, надо же ещё платья найти! Я думала вчера, но… ты меня отвлёк! – она смеётся и уже полностью одетая снова падает на кровать. – Ты долго будешь лежать? Хотя… завтрак всё равно уже остыл. А кофе вообще можно вылить. – Пока ты будешь греть завтрак, я успею сварить новый… И, кстати, надо подумать, что мы будем ужинать. Потому что, после всей этой лабуды с костюмами и танцами… я буду уже явно не в состоянии думать об этом… а вот жрать хотеть буду… – Ужинать… – Сашка на секунду замирает так, словно пытается осмыслить мои слова всем телом. Всей поверхностью кожи. Я не знаю, что она себе думала и на что рассчитывала, а я… я-то точно собираюсь сюда вернуться. И не только сегодня. Я собираюсь возвращаться сюда столько раз, сколько позволит жизнь. Или, во всяком случае, до тех пор, пока не закончится проект и она не уедет в свою Москву. – Не волнуйся, я придумаю, чем тебя накормить! – Тогда я придумаю, чем тебя развлечь! – Вот это мне нравится! – Сашка тянет меня за руку и я, наконец, тоже встаю с кровати. Пора реализовывать наш прекрасный план: завтракать, заказывать костюм, танцевать, ужинать и… развлекаться. *** – Всё, страдальцы мои! С пасадоблем – всё! – громко сообщает Андрей и тут же обнимает нас с Сашкой за плечи. – На сегодня? – весело уточняю я, предвкушая скорую свободу и возможность принять душ. – На сегодня и насовсем. Я всё, что мог, сделал. Теперь – к Денису Марковичу… извините. – Да уж… – моя весёлость тут же теряет свой градус. И я почти искренне вздыхаю. – Хорошо, что хоть не сегодня. Есть время подготовиться. – Вот и идите. Готовьтесь. Дайте мне отдохнуть, потому что у меня-то прямо сегодня ещё очередь. Андрей подпихивает нас в спины, и мы с Шуриком послушно выметаемся из зала в коридор. Дверь закрывается за нами, отсекая хореографа с его излишне пристальным взглядом, и я тут же притягиваю Сашку к себе уже по-настоящему. Стягиваю резинку, освобождая волосы, и зарываюсь в них пальцами. Санёк прикрывает глаза… словно впитывая ласку… Два моих «свободных» дня пролетели, как один час. И вместе с тем, кажется, с позавчерашнего вечера прошла целая вечность… – Тебя ждать сегодня, Лёш? – Шурик, ты ж понимаешь, что я сегодня не могу? – я заглядываю ей в глаза, надеясь, что мне не придётся сейчас словами объяснять причины своей «немощи». – Завтра? – спрашивает она, легко целует меня в подбородок. Обнимает и утыкается лицом в грудь. – Или уже никогда? – последнюю фразу она говорит еле слышно. Так, словно сомневается в том, что хочет, чтобы я её услышал… но я слышу. Слышу и… чуть наклоняюсь, прижимаюсь губами к рыжей макушке… – Завтра, зай. Не думай всякую ерунду. Хорошо? – подтверждая свои слова и ставя точку в этом разговоре, чуть отстраняюсь, приподнимаю её подбородок и медленно целую. Нежно, обещающе и… не отводя взгляда… Потому что я не вру: завтра я что-нибудь придумаю. Это сегодня он только вернётся и мне… надо, просто необходимо, быть дома… чтобы избежать лишних вопросов. А завтра… Я далеко не сразу понимаю, что что-то не так. Вероятно, я так глубоко погрузился в это многообещающее завтра, что слегка выпал из текущего сегодня. В котором Шурику приходится упереться кулаками мне в грудь изо всех сил, чтобы я, наконец, отвлёкся от её губ и обернулся… Блядь! Как?! Вопрос лупит по вискам изнутри. Взрывается и оставляет голову совершенно пустой. Я чувствую себя пациентом психиатрической клиники, страдающим провалами в памяти, потому что совершенно не понимаю, как он мог здесь оказаться. Мой муж. Какого хуя, если вот именно сейчас он должен только подъезжать к дому! К дому! Я пребываю в таком бесконечном шоке, что даже не пытаюсь отпустить Сашку. Так и стою, обнимая её… Мы все как будто попали в дурацкий фильм, поставленный на паузу. Замерли. Завязли в этом моменте настолько, что даже воздух вокруг нас, кажется, не двигается. Что уж говорить о нас самих… Вероятно, мы могли бы стоять так хоть до самого утра, совершенно не понимая, кто и что должен делать дальше. Но где-то вдалеке раздаются чьи-то голоса, хлопает дверь, на короткое время выпуская в коридор музыку, безжалостно сминая сковавшую нас тишину, напоминая о том… что в этом павильоне полно людей. В этом мире полно людей. И о кино можно только мечтать. Я разжимаю руки, делаю шаг в сторону от Сашки… непонятно зачем открываю рот, потому что совершенно не знаю, что должен сказать. Но мне и не приходится. Женька молча, не меняя выражения лица, так, словно меня здесь вообще нет и ничего не происходит… просто проходит мимо. Уходит по коридору в сторону раздевалок, а я тупо смотрю ему вслед. Как дурак… – Лёш… – Не сейчас, Саш! – быстро отмахиваюсь я и добавляю, уже идя к раздевалкам, не отводя взгляда от только что закрывшейся двери: – Езжай домой! Всё будет хорошо… – Напиши мне потом… – еле слышно просит она. Но на эту просьбу ответа у меня уже не находится. Потому что… возможно и напишу. Если останусь жив. И если в этом будет какой-то смысл. Я захожу в раздевалку. Дверь закрывается за моей спиной с мягким стуком. И Женька поворачивает голову на звук. Смотрит на меня. Так, как будто не видит. И тут же снова отворачивается. Упирается взглядом в недра своего шкафчика и так внимательно его разглядывает, словно там, внутри, Нострадамус вещает о будущем гольфа. – Жень… – я всё ещё не знаю, что именно должен сказать. Но подозреваю, что говорить мне особенно и не придётся. Я знаю его достаточно, чтобы предполагать дальнейшее развитие событий с высокой долей вероятности. Вот сейчас он развернётся, сделает пару шагов и заедет мне кулаком куда-нибудь в челюсть. Попытается, во всяком случае. Поэтому я готовлюсь не столько говорить, сколько уходить от удара… И уж совсем не готовлюсь слушать… – Это так унизительно, Лёх… Я так понимаю, что ты даже представить себе не можешь, насколько… – очень тихо и очень внятно говорит он. Поворачивает голову и смотрит на меня всё таким же пустым взглядом. И теперь мне становится как-то совсем уж не по себе… – Жень, это… – чёрт знает, что я хочу сказать. Лишь бы что-нибудь. Но он перебивает, не дослушав. Видимо, понимает, что мне на самом деле нечего сказать. – Это не то, что я подумал? Я не думаю, Лёх. Я устал думать. Я вообще чё-то… устал. Он ещё несколько секунд разглядывает внутренности своего шкафчика, а затем обводит взглядом пустую раздевалку. Так, как будто не очень понимает, где он находится и зачем. Закидывает на плечо рюкзак, и… просто уходит. Обходит меня, едва-едва не задевая плечом. Дверь за моей спиной снова ударяется о косяк. На этот раз закрываясь. Он уходит. А я остаюсь. Бездумно подхожу к тому месту, на котором он только что стоял, и тоже заглядываю в открытый шкафчик, как будто надеюсь найти там подсказку: что мне, блядь, делать дальше… Но внутри, как и должно быть, только его вещи… тренировочная одежда… обувь… пластыри… бинты… наколенники и… два маленьких фарфоровых тангеро… двое мужчин… на одном основании, весьма искусно имитирующем паркет… Made in Argentina. Сообщает мне синяя печать на обратной стороне подставки, когда я беру статуэтку в руку. Я ещё несколько минут разглядываю их. Этих танцующих в паре аргентинских мужчин. Кручу в ладони, поражаясь точности деталей и красоте линий. А потом… со всей возможной силой швыряю их в противоположную стену. И с удовольствием смотрю, как они разлетаются на мелкие осколки. Разбиваются в пыль. Оба…