Кинематограф
Что-то где-то происходит… Ладно, ну и пусть бы. Люди рушат и возводят здания и судьбы. Судьбы лепятся, как стены, и, как бюсты, чувства. Тоже, милый, всё священно, тоже, брат, искусство!
— Всё, Лёш, на сегодня. — Валь, давай ещё раз! — Нет. Уходи. Ты и так полтора часа лишних скачешь здесь! Кому это надо? Сашка уже дома ванны принимает, какавы пьёт или десятые сны видит! И ты иди отсюда! — Валя улыбается и в шутку даже подпихивает меня в плечо рукой. Я мелко переступаю ногами под её напором, типа сдвигаюсь в сторону выхода. Но на самом деле уходить не собираюсь. Во-первых, у меня реально плохо получается вся — абсолютно вся — латинская база. Я чувствую это так же хорошо, как предвкушаю раздражающую снисходительность Бершанского. Но дело не в нём. И не в совершенно, на мой взгляд, идиотских Сашкиных ожиданиях. Бестолковое её желание выиграть, неожиданно переродилось из лениво-томного «хотелось бы» в почти идиотическую упёртость «вынь, да положь». И, что логично, «вынуть и положить» должен в большей степени я. Она-то, ясное дело, «звено» в нашей паре сильное. А меня бы уже давно и с радостью вовсе исключили за профнепригодность… но, вот досада, единственный претендент на замещение меня — зияющая пустота, требующая к тому же оплаты невъебенных размеров неустойки… в пользу моего — смешно, но опять моего! — дорогого друга. А друг, хоть и дорогой, и лучший, но… табачок все умные люди, как известно, врозь хранят. И рассчитывать на «дружеское участие» не приходится. А мне, к тому же, и откровенно не хочется. Вот за это нехотение, за откровенность, за необходимость, пусть и условно, но быть рядом с мужем… приходится расплачиваться, выслушивая бесконечные претензии к моим «локтям», «коленям», «спине», «пальцам»… и ко всему организму в целом. Всякие хиханьки-хаханьки, восторги и «вау», выдаваемые мне в качестве поощрений и обольщений месяцем раньше, растворились в гиперпространстве со сверхзвуковой скоростью. Оставив после себя шлейф критики, указаний и недовольства… не всегда, но чаще всего, абсолютно справедливых. И это обидно… не в том смысле, что меня задевают или обижают Сашкины претензии и наезды, а в том… что я реально позволил себе так расслабиться. Так что не в Денисе с Шуриком дело, а в моих собственных представлениях о самом себе. Мне, в отличие от Сашки, не принципиально выиграть… Мне просто… необходимо… сделать. И сделать хорошо. Не для судей и медалей. Для самого себя. Да. Это во-первых. Но есть ещё и во-вторых… в половине двенадцатого ночи мне категорически нечего делать дома. Рассчитывать на то, что меня там кто-то ждёт, не приходится… а ждать самому… — Вальк, у тебя же нет никого! Давай ещё хоть раз пройдём! Ну, плохо же! — Никаких «разов»! Что плохо? Где плохо? У кого? У тебя? — Валя возмущённо тычет в меня указательными пальцами обеих рук. — Уматывай отсюда! Достал ты меня! Плохо! Тебе, Лёшечка, плохо и во сне не снилось! — И прекрасно, что не снилось! Мне и так достаточно всякой хрени снится. Валечка, ну… Валя… ну, давай ещё один раз? А? — Один. И всё. И никогда-никогда-никогда не смей так на меня смотреть! — она строит невероятно раздосадованное лицо. — Верёвки вьёшь! Из меня! Почему я всегда соглашаюсь? Мне нужен… что мне нужно, чтоб научиться тебе отказывать? Как думаешь? — Не знаю, Валь. А и знал бы, так не сказал. — Я и не сомневаюсь! И не смотри на меня так, я тебя прошу! А то я себя кроликом чувствую! Загипнотизированным! — То есть я должен чувствовать себя удавом? И как — так? — я улыбаюсь и наклоняю голову, усиливаю эффект этого «так». О котором, конечно, прекрасно знаю. И она знает, что я знаю. И вместе мы знаем, что на неё это не производит озвучиваемого ею впечатления. Да я и не стремлюсь её «впечатлять»… И в принципе, и вот сейчас особенно. У меня на редкость плохое настроение, состояние и ощущение себя самого. Я несчастлив, недоволен, зол на весь мир целиком и на отдельные его элементы в частности. И мне очень хочется этот свой настрой продемонстрировать. Этому самому миру, вселенной и второму хореографу, стоящему напротив меня. Я не желаю очаровывать, улыбаться, уговаривать, производить впечатление… я просто хочу, чтобы мир — здесь сейчас и незамедлительно — прогнулся под меня. Под мои желания и потребности. Хотя бы в такой мелочи, как лишние полчаса тренировки. А если нет… то и пошло всё… и все. И… я продолжаю улыбаться, уговаривать, очаровывать… сознательно и целенаправленно включаю в работу весь целиком реактор собственного обаяния. Пусть и чувствую, что пашет он больше, чем на половину, в холостую. Но… тем не менее. Мне нужен второй зал. Нужна Валя. Нужна тренировка. Нужно пройти шаги ещё не один раз. И нужно… нужно так заебаться, чтобы прийти домой, упасть и умереть. Часов до семи утра. — Лёш, прекрати! — Валя шутливо толкает меня в щёку ладонью. — Я ж уже согласилась! Не добивай! Говори лучше: что тебе кажется у тебя плохо? — Всё! — честно отвечаю я. — Но сейчас… давай вводные шаги, начальные движения и баунс. Валя закатывает глаза и качает головой. Картинно демонстрирует крайнюю степень возмущения моим упрямством, но, тем не менее, подталкивает меня обратно к центру зала, встаёт рядом и говорит: — Хорошо. Без музыки. По счёту. С шестой позиции. С медленных шагов. Вместе. Раз… и… Два… и… Раз… и… *** Я запихиваю в сумку грязную футболку. Машинально отмечаю, что она практически мокрая, и удовлетворённо ставлю в голове галочку: значит, выработался. Если вспотел так, что майка не успела высохнуть, пока я мылся, значит… хоть в чём-то я сегодня молодец. В раздевалке тихо и пусто. Всякий производимый мной звук отскакивает от стен и металлических каркасов шкафчиков гулким эхом. Усиливает чувства одиночества и усталости. Приложение в смартфоне сообщает мне, что такси будет только через двадцать минут и ни секундой раньше. Глупо сидеть столько времени в раздевалке. Тем более… что уже как-то невероятно хочется спать. И лучше… лучше пойти в комнату отдыха и выпить какой-нибудь предлагаемой там бурды. Чая или кофе. Во всяком случае того, что у нас так называется. Пока пакетик с чаем окрашивает кипяток в стаканчике в искусственно-бордовый, я, глядя на этот процесс, размышляю о том, что десять лет назад весь чай казался мне одинаковым. То есть не то чтобы я совсем не понимал разницы, но… просто не умел её ценить. Мне было пофиг какой именно чай и из чего пить. Пара ложек сахара делала любой его вид совершенно приемлемым напитком. А теперь… теперь я знаю, что чай капризен и удивителен едва ли не так же, как кофе. Что он бывает разным. И с характером. И не каждый раз один и тот же чайный лист подарит тебе одинаковые ощущения. Что лишняя ложка сахара может убить весь вкус, а гвоздика, например, — подчеркнуть. Что всё имеет значение: посуда, температура воды, её количество, последовательность добавления, время… Что правильно приготовленный чай способен добавить бодрости, или напротив — лишить последних её остатков, усыпить, успокоить, разлиться внутри расслабляющей огненной лавой… но все эти знания не имеют никакого отношения к тому крашеному сладкому кипятку, который я отпиваю из своего стаканчика. Все эти знания имеют отношение к тому… кому на них наплевать. В последнее время мне не приходится заваривать чай. Никто этого и не ждёт… Никто не скачет бодрым утренним зайцем вокруг сонного и злобного меня. Никто не подпихивает мне бутербродов, не заставляет есть и пить в пять утра. Не молчит многозначительно-понимающе-нежно. Не вырубает звук у постоянно бубнящего телика. Не делает страшных глаз. Не ерошит пальцами только расчёсанные волосы. Не сдувает со лба чёлку. Не мнёт одежду. Не целует. Не нудит. Не спрашивает, во сколько я вернусь. Не ждёт меня вечером. Не варит отвратительный кофе. Не трёт сонно глаза. Не сидит за столом на кухне, подперев подбородок ладонью, глядя на то, как я ем, или морщусь от первого глотка того, что он налил мне в чашку из джезвы. Не улыбается. Не прищуривает глаз. Не вытягивает у меня из рук планшет. Не раздражает. Не сопит примирительно в макушку. И ещё миллионы, миллиарды, триллионы этих мелких, незначительных «не»… из-за которых я больше не чувствую себя по-настоящему… ни живым, ни счастливым, ни радостным, ни грустным… Все эти «не» словно утащили половину красок. Сделали всё вокруг слегка тусклым и блёклым. И меня самого. Вместе с этим «всем». И это даже нельзя точно описать словами. Вот это состояние… в котором всё, что чувствуешь, словно бы лишено накала и глубины… и в каждой, самой банальной эмоции или физическом ощущении, будто чего-то чуть-чуть не хватает. Так, словно чай в стаканчике недостаточно горячий, мышцы в теле недостаточно натружены, а сам я… даже вот недостаточно на весь мир зол. И при этом я точно знаю, что в стаканчике у меня кипяток, обжигающий пальцы сквозь тонкие пластиковые стенки, ноги, руки, плечи и спина болезненно гудят от свалившейся на них непривычной нагрузки, и мне очень хочется садануть кулаком в стену от злости, обиды и какой-то общей тупиковости сменяющих друг друга дней… Да. Хочется — кулаком в стену. Но, видимо, недостаточно сильно хочется. Потому что вместо этого я оставляю сумку со своими вещами в комнате отдыха и выхожу обратно в коридор. У меня есть ещё несколько минут — слишком много, на самом деле, — и я собираюсь посмотреть расписание. Не своё. Конечно же, нет… Стена в тупиковом, сооружённом непонятно для чего, ответвлении посреди длинного прямого коридора, отведённом в итоге под информационный стенд, пестрит множеством разноцветных бумажек, выдранных из блокнотов листов и просто надписей. Маркером. По гипсокартону. Странная традиция в духе прошлого века: оставлять друг другу сообщения и записки на стенде, словно мобильные телефоны разом отменили. Я выцепляю взглядом мелкий шрифт расписания. Только позавчера обновлённый листок весь уже исчёркан, исписан именами и какими-то, разной степени эмоциональности, комментами. Я пробегаю его глазами, выискивая Женькину фамилию в сочетании с завтрашним числом. Мы снова не пересекаемся никак. Даже мельком. Даже в раздевалке. И это только укрепляет мою уверенность в том, что он специально выбирает себе такое время. То, в котором меня точно не будет. Например, завтра — это раннее утро в третьем зале. А потом… вечер — в первом. Два раза в день. Стабильно. Почти так же стабильно, как я. Вот только… если сравнить время наших тренировок, то… выйдет, как в авиадиспетчерской: так, словно у нас один воздушный коридор и единовременное попадание в него нас обоих приведёт к катастрофе. Я машинально пробегаю глазами разноцветный хаос записок. Заполняю голову не имеющей ко мне отношения информацией. О том, что в женской душевой второй день нет горячей воды, о том, что кто-то потерял серьги, о том, что у кого-то из девчонок день рождения, о том, что в субботу ночью народ собирается… на каток?! Я перечитываю последнее сообщение пару раз: «Народ, есть тема покататься на коньках. Просто так. Суббота. 22 октября. Каток на Фонтанке. С часа ночи. Желающие — пишите фамилии. И готовьте бабло на аренду льда :) Халявы не будет!» Список фамилий под запиской расплывается разнообразными почерками, рисуночками и смайлами. Я не вчитываюсь. Для меня имеет значение только одна фамилия. Где-то ближе к концу списка, чёрным маркером, ровными аккуратными буквами: «Плющенко». И следующая строчка. Тем же самым почерком и маркером: «Бершанский». Мне даже приходится зажмуриться, чтобы отогнать от себя видение того, как именно Денис это писал. А в том, что писал он, я ни секунды не сомневаюсь. И… кажется глупым думать об этом на фоне того, что меня Женька просто… не позвал… Кажется глупым. Но я думаю. Представляю, как мой муж читает объявление. Как иронично складывает губы и трогает пальцем висок — дурацкая до милоты привычка, язык его тела, свидетельствующий о работе мысли, — как принимает решение и оборачивается в сторону… Бершанского. Я почти слышу его голос: приглашающие интонации и лёгкие оттенки вызова в нём. Вижу взгляд: яркость, синеву и знакомый огонёк утвердившейся идеи. Представляю, как он кусает губу, глядя на сомнения Дениса и делает что-нибудь такое… Подробности этого «чего-нибудь» ссыпаются в голову мельтешением картинок и образов. На собственное идиотское счастье, я не успеваю по-настоящему зацепиться разумом ни за одно из тех изображений, на которых Женька демонстрирует доступные ему методы убеждения и уговоров… не мне. Вместо этого я лихорадочно пытаюсь вспомнить: сколько дней я не подходил к стенду. Два? Три? Как давно он решил, что пойдёт на каток? Сколько времени я об этом не знаю? О чём я не знаю ещё? Я. Ещё недавно сам себе казавшийся невероятно ревнивым. Печальным образцом несдержанности и подозрительности. Способным убить любого, кто только посмеет замечтаться о нём… о самой возможности таких мечтаний. Оказывается, вообще ничего не знал о ревности. Об этом, выжигающем всё внутри, чувстве… собственной беспомощности. Скручивающем внутренности обжигающим параличом недееспособности. Неспособности ни на что повлиять. Оставляющем только возможность смотреть. Издалека. Надеясь на то, что… это всего лишь воображение. Моё. То самое, которое всегда так искренне восхищало Женьку и развлекало меня самого. До тех пор, пока он готов был разрушать мои бредовые фантазии своими взглядами, улыбками, прикосновениями… своей безусловной любовью. Ко мне. До тех пор, пока мои фантазии были действительно бредовыми. От слова «бред». А вот сейчас… Я наклоняю голову, упираюсь лбом в мягкую поверхность пробкового стенда, закрываю глаза и пытаюсь думать. Не о Денисе с Женькой. А о себе и своём муже. Пытаюсь подумать вот сейчас о том, что я буду делать, когда его увижу. Когда он придёт домой. Реальный я, ещё несколько месяцев назад, не думая и не беспокоясь, с превеликим удовольствием — с таким, что аж слегка гудят костяшки пальцев — зарядил бы ему кулаком куда попало. Прям от порога. Молча. И по-настоящему. Так по-настоящему, как никогда. Так, чтобы все наши предыдущие физические разборки показались такими же игрушечными, как его поцелуи с Джоном. Так, чтобы после… А что будет после? Я отталкиваюсь от стены. Заново изучаю… не список, нет. Только эти две фамилии, написанные друг под другом ровным, почти каллиграфическим почерком. Чёрные идеальные буквы, сколько ни смотри, говорят лишь об одном: Женька собирается на каток. Кататься. На коньках. Точка. И запретить ему — не в моей власти. А вот сам я — очень даже себе подвластен. И что точно могу — так это… взять ручку и дописать свою фамилию. Пойти и посмотреть, наконец, что там происходит в этой… Нарнии. И насколько она реальна. — Марат! Голос Авера, прилетающий откуда-то из невидимого глазу коридора, настолько неожиданен, что заставляет подпрыгнуть на месте. Минут десять назад, выйдя из раздевалки, я надеялся, что он ещё где-то здесь и заходил к нему в кабинет. Ну, как заходил… Подёргал ручку и убедился, что дверь заперта. А это, всем известно, значит, что Илюхи в павильоне нет. От слова «нигде». Потому что, когда он здесь — дверь всегда открыта. Независимо от его присутствия или отсутствия непосредственно в кабинете. И… — Марат, я что, за тобой бегать должен?! Илюхин голос уже где-то совсем близко. Стоит мне сделать несколько шагов, выйти из тупика, в котором висит расписание, и я рискую врезаться прямо в его обладателя. Так стремительно он продолжает приближаться. И, судя по аккомпанирующим шагам, — не только он. — Не должен. Ты по собственной инициативе бегаешь. Я уже почти шагнул в коридор. Почти… да не совсем. Голос Марата останавливает меня даже не в шаге — в каких-то десяти сантиметрах от поворота. Не столько голос, сколько интонации. Так ему несвойственные. У меня остаётся робкая надежда, что сейчас они дойдут до ответвления в тупик, и мы встретимся самым естественным образом, но шаги замирают. Останавливаются. И теперь я слышу только голоса. — Послушай меня! — Послушать? Тебя? С чего бы? — Марат замолкает, и я мысленно восхищаюсь его умением делать паузы. Обрывать фразу, останавливаться так… что слова в буквальном смысле повисают в воздухе. Заполняют пространство эмоцией и смыслом… от меня пока ускользающим, но, видимо, кристально-ясным для Илюхи. — Не лезь не в своё дело, Илюша! — Это моё дело! Всё, что здесь происходит, прежде всего, моё дело! И я тебя настоятельно прошу… — Настоятельно что? Просишь как? Ты чё, полиция нравов? — в голосе у Марата искреннее, неподдельное недоумение. Которое тут же, по непонятным мне причинам, сменяется холодной шипучей яростью. — Ты ко мне в койку с инспекцией собрался? Ты чё, бля, прихуел совсем? Не нравится, как я работаю? Уволь меня! А указывать, кого мне трахать и как — не смей! Даже не пытайся! — Я буду тебе указывать до тех пор, пока ты здесь работаешь и пытаешься совместить свой трах с этой самой работой. И до тех же самых пор ты будешь мои указания слушать и исполнять. Илюха говорит очень тихо. Так тихо, что я скорее угадываю, чем слышу. И скорее чувствую, чем на самом деле понимаю, что к работе это всё не имеет никакого отношения. Что… — Илюша… — от того, как Марик произносит имя, мне становится не по себе. Я вдруг испытываю чувство мгновенной и острой неловкости. Желание оказаться где-нибудь за тридевять земель отсюда. Не слышать… Не подозревать даже, что у него может быть вот такой голос. — Скажи мне честно, Илюш. Признайся, что ты тупо ревнуешь. Что всё дело во мне, а не в Таньке. И я больше к ней не подойду. На пушечный выстрел. Ни к кому не подойду. Обещаю. Просто скажи мне. Голос его растворяется в воздухе. И пауза заполняет собой всё мыслимое и немыслимое пространство. Тишина такая, что у меня звенит в ушах от напряжения. И от ужаса. От того, что ещё не обрело смысловой нагрузки, но уже ударило по нервной системе… ещё не обрело объёма и формы…, но уже стало единственно возможной правдой, которую я… не хочу знать. Которую мне знать не надо. И которая не моё абсолютно дело. И вот сейчас ещё можно найти какой-то другой смысл. Обмануть себя. Выкинуть из головы. Если прямо сейчас заткнуть уши и оказаться где-нибудь НЕ здесь… — Я не ревную… — Авер отвечает устало и как-то… обречённо. — И дело как раз в Алмаевой. Мне не надо никаких скандалов здесь. Ты хоть знаешь, кто её муж? — Не умеющий трахаться задрот? — я слышу издёвку в голосе, даже представляю себе, с каким лицом Марик всё это говорит, и совсем не удивлён тем, что в нём ничего не осталось от «просто скажи мне»… — Меня он не волнует. Я хочу её. Она хочет меня. А кто там у неё муж… Чё там у него в голове… Да похуй мне. Извини. — Мне не похуй! Меня он волнует… — Он тебя волнует? — ехидно-восторженно перебивает Марат. — Беру «задрота» обратно! Тебя-то взволновать! Теоретически должен быть охуенский мужик! Только, предупреждаю… исключительно по дружбе… судя по жене… практически ебётся он плохо. Хотя… Женщина — в нашем деле не показатель. Тебе, может, и понравится. Ты ж его с другой стороны примерять будешь… Или… жаждешь экспериментов? Оглушающая тишина. Гробовая. И вслед за ней… Кажется, весь павильон содрогается от удара. Когда кто-то из них влетает в стену. Я не вижу, кто именно, но догадываюсь, что Башаров. Удивляюсь только, что он успел перед этим так много сказать. Что Авер так медленно реагирует. Что… Я точно знаю, что именно слышу. Знаю, но как будто не позволяю себе понять. Никак не определяю и не идентифицирую доносящиеся до меня звуки… напора, сопротивления, дыхания, пауз, капитуляции… Не называю, даже в мыслях, никаким конкретным словом. В голове у меня настолько пусто, что аж звонко и гулко. И от этого звона и гула слегка подташнивает. — Нет! Я вздрагиваю и шарахаюсь обратно к расписанию. В тупик. Подальше от прохода. От коридора. От них. От… — Не трогай меня, я сказал! — звук удара такой хлёсткий и яркий, как будто ударили меня. — Так понятней?! — Марат… — Что — Марат?! Вопль затихает, и в образовавшейся тишине даже я боюсь вдохнуть. И Илюха, видимо, тоже. — Всё! — вопреки логике, это снова Башаров. И очень тихо. Я слышу… шаги и… меня прошибает мгновенный ужас. От того, что он сейчас покажется в проёме, повернёт голову и… Чёрт! Что я здесь делаю?! Как я, блядь, здесь оказался?! Почему я?! — Мар… — Блядь, да как же ты меня заебал, Илюша! Я затрахался в прямом смысле этого слова! Понимаешь ты? Как в той песне поётся: я затрахался трахаться! Мне надоело! Я охуеваю уже в этом партизанском подполье! Не надо мне ничего от тебя! Вообще ничего! Отъебись ты от меня, Илья Изяславович! Дай мне… жить мне дай! Хоть то, что осталось! Без тебя! — Это я от тебя отъебаться должен? Ты ничего не перепутал? Да делай ты, что хочешь! С кем хочешь! Без меня! И подальше от меня! Это всё, о чём я мечтаю! Но пока ты здесь, пока мы связаны этой работой, не смей вести себя, как дешёвая блядь! Не инициируй мне тут романов со скандалами, разводами, обманутыми мужьями и мордобоем! Больше меня ничто не волнует! — Да тебя вообще ничто не волнует, Илья. НИЧТО. Только беспокоит и нервирует. А я — ты прав, как никогда — блядь и есть. Как бы я себя ни вёл. Что бы ни делал. О чём бы ни говорил. Я, мало того, что блядь, так ещё и старая. А что может быть отвратительней, чем старая влюблённая шлюха? — звуки. Что-то похожее на попытку движения. Затянувшаяся на несколько секунд пауза, пробегающая ознобом вдоль позвоночника, поднимающая волосы на затылке дыбом, вымораживающая мысли. Все. До единой. И в пустую голову легко и спокойно затекает голос Марата: — На том конце, на том берегу… и далее — по тексту, короче. Что-то падает, разбивается, двигается, перемещается в непосредственной близости от меня. За тонким гипсокартонным углом заканчивается чья-то жизнь. Останавливается дыхание. И наступает тишина. Как в немом кино на старой истёртой киноленте — медленно и бесшумно — в проёме появляется Марат. Проходит, проплывает мимо поворота к расписанию, мимо меня, словно кадр из фильма о чьей-то чужой, выдуманной, не имеющей ко мне отношения, жизни. И я совсем не удивляюсь и не пугаюсь, когда он поворачивает голову и наши взгляды встречаются. Мой и его. И нет слов. Даже, кажется, не существует таких чувств, которые я испытываю, видя, как по лицу его расплываются паника и ужас. — Мар… — Авер, всё ещё скрытый от меня стеной, задыхается первым же слогом, давится и немеет. Я очень хорошо представляю себе, как он в бессилии хватает ртом воздух, как застрявшие в горле слова обдирают и ранят, в кровь режут своими острыми краями вмиг пересохшее горло, и как эта кровь… помогает, наконец, вытолкнуть их из себя. Солоновато-медные, пропитанные болью, горечью, страстью, отчаяньем и… надеждой… — …рат, не уходи… давай поговорим… я прошу тебя… Марик всё ещё стоит к Илюхе спиной. Всё ещё смотрит мне в лицо. И я вижу, как эти слова попадают в него, словно выпущенные снайпером пули в мишень: чётко друг за другом, точно в цель. Я вижу. А Илюха нет. Он даже не подозревает о собственной меткости. Он стреляет вслепую. И все его надежды хотя бы дотянуться до мишени, оценить результат хотя бы на ощупь, разбиваются в мелкую пыль об одно только моё присутствие. И я понимаю это за мгновение. За ту самую секунду, в которой Марат принимает решение. Вспоминает основы профессии, на моих глазах моментально перестраивает лицо и разворачивается на голос. Стремительно и яростно. — Я что, неясно тебе сказал? Отъебись от меня! — Не надо, Марик… — Вот именно, не надо, Илюша, соплей разводить. Всё и так яснее ясного: тебе нужен конферанс, мне — бабки. Всё остальное — прах и тлен. Ферштейн, майн фройнд? Мне хочется провалиться под землю. Дематериализоваться. Развеяться в воздухе. Оказаться сейчас где угодно. В прямом смысле. Вообще. Хоть даже на кухне у Градовой. Не говоря уже о собственной кухне. Потому что это абсурдно и несправедливо. Невероятно. Бредово. Всё. Вся эта ситуация. В которой мы, все втроём, оказались. У меня цепенеет позвоночник и взрывается мозг. Ото всех тех знаний, которые теперь переполняют мою голову. От ужаса, мелькнувшего в глазах у Марата. От твёрдости его финального взгляда, обжёгшего лицо однозначным приказом: «Стой там хоть до утра, но чтобы ОН тебя не видел!» От оглушающей тишины в коридоре, наступившей после хлопка входных дверей, закрывшихся за ним. Ото всего, что спутывается в невообразимый клубок эмоций внутри, замешанный на чужой боли и отчаянии так круто, что… Телефон в кармане дружелюбно гудит клаксоном, сообщая о прибывшем такси. Напоминая о том, что вся эта, промелькнувшая мимо, чужая жизнь, уложилась меньше чем в десять минут жизни моей собственной. И что мне надо ехать домой. И что после того, как телефон мой разорвал, смял и отбросил, как ненужную вещь, окружающую тишину, стоять у расписания и дальше совершенно бессмысленно. Независимо от того, где сейчас находится Авер. Ушёл ли он, или всё ещё — посреди коридора… Но я всё же прислушиваюсь, прежде чем выйти. Пытаюсь уловить его присутствие. Пытаюсь… взмолиться всем имеющимся в распоряжении человечества богам. Потому что мне достаточно на сегодня. На полжизни вперёд достаточно чужих тайн. И проблем. И знания того, что они настолько чужие… или нет, скорее, знания того, что Я настолько ЧУЖОЙ для человека, который… ну да, мой лучший друг… Илюха стоит прямо напротив двери в комнату отдыха. Судя по неестественности позы, по устремлённому в мою сторону взгляду, по цвету лица, равному своей белизной цвету стен… остановило его в этом положении моё такси. Я смотрю на него так, как будто правда вижу в первый раз. Как-то совершенно отстранённо отмечаю мятый пиджак и оторванную пуговицу на рубашке, валяющийся у него под ногами шарф, белым пятном сияющий на грязно-коричневой плитке пола, и разлетевшийся на детали смартфон, большую и уцелевшую часть которого Илюха судорожно сжимает в ладони… Вспоминаю, как я требовал премии за идею с Маратом, и как уверенно тыкал пальцем в экран собственного телефона… — Извини… — говорю я. И больше мне сказать ему нечего. — Ручка есть? Хотел на каток записаться. Конечно, у него есть ручка. И конечно, он мне её даёт. И конечно, не говорит при этом ни слова. Пока я, на автомате, дописываю в конец списка свою фамилию, в голове формулируется окончательно и бесповоротно то, что я так упрямо формулировать не хотел. И вслед за ясностью формулировки на меня безжалостно обрушиваются воспоминания и эмоции. Целый ворох коротких, вырванных из прошлого, моментов. Множество деталей и ситуаций. Обрывков разговоров. Взглядов. Всего… того, что заканчивается одной простой в своей очевидности мыслью: Илья Изяславович Авербух, мой лучший друг, один из самых близких для меня людей, на самом деле — человек, которого я совсем не знаю. От слова «совсем»… И я пока не решил, хочу ли я его узнать. Надо ли мне это? А ему? Возвращаясь в коридор, я уже знаю, что его там нет. Меня не удивляет, не обижает, и, кажется, вообще никак не задевает образовавшаяся пустота. Я забираю свои вещи и выхожу, наконец, из павильона. Сажусь в такси и еду домой, пребывая в каком-то странном состоянии совершенного безразличия. Мысли в башке вялые, как перекормленные сонные рыбы в огромном аквариуме. Лениво и медленно перетекают из одного угла в другой, не оставляя после себя ни следа. Создавая впечатление, что я не думаю вообще ни о чём. И ни о ком. Кажется я, наконец, достиг того, самого желаемого состояния, в котором планировал прийти домой, упасть и умереть. Именно это я и собираюсь сделать. На это я и настроен. Об этом я и мечтаю, пока расплачиваюсь с таксистом и волоку себя на третий этаж… Свет. В гостиной горит свет, а в квартире пахнет… кофе. Ну, или тем, что варит в джезве мой муж, и тем, что он обычно так называет. Хотя… последний год у него получается почти хорошо… почти, как у меня. Почти получается. — Привет, я тут трогал твои вещи, как ты понимаешь… — он делает попытку улыбнуться, слегка приподнимает над барной стойкой чашку, видимо, демонстрируя мне сваренный кофе. И тут же серьёзнеет. — А ты чего такой? — Какой? — Ну… — он неопределённо машет рукой у себя перед лицом, намекая на выражение моего, — странный. — Нормальный. Устал. И… — я вдруг вспоминаю про коньки. Про свои метания у расписания. Про собственную чёрную дыру отчаяния. И говорю то, что в нынешней нашей ситуации приближено по силе и эффекту к намечтанному мной удару куда попало, — удивлён, что ты дома в такую рань. Ещё и двух часов-то нет. Я рассчитывал прийти и спать лечь. — Так иди. Ложись. Я что, тебе не даю? — Женька теряет ко мне интерес. Снова склоняется над своим блокнотом. Продолжая заниматься тем, от чего я его своим приходом отвлёк. Рисовать, или писать… или, что он там делает? Вопрос его повисает в воздухе, не требующий ответа. Хотя ответить очень хочется, прямо вертится на языке, что да, не даёт. И в этой банальной, слегка горьковатой на вкус лёгкой грубости, сосредоточено всё самое главное. Самое важное из того, что между нами происходит. Или не происходит. И дело не в сексе. Вовсе не в нём. Дело в двух фамилиях, выведенных идеально-чёрными, ровными буквами. Друг под другом. Плющенко, Бершанский… «Удар» мой явно не только не достиг цели, а и замечен-то не был… Так зачем я-то иду на каток? Для чего, на самом деле?