"Друг" по переписке моего брата

Память – странная штука: в ней на видном месте хранятся только самые яркие воспоминания, а повседневность оседает какими-то несвязанными ошметками, которые со временем, кажется, просто-напросто растворяются, как сон после пяти минут бодрствования. Но такие воспоминания полностью не стираются, нет, они хранятся на самых дальних и высоких полках, и не факт, что человек когда-нибудь до них доберется: когда он молод, ему некогда там копаться, а в старости есть вероятность просто не взобраться по стремянке. Кажется, склероз это называется. Если бы человек имел доступ к каждой ячейке своей памяти, он бы сошел с ума от переизбытка информации или смешения реальностей прошлого и настоящего... Яркие воспоминания... Это память об ослепительном солнечном дне, когда каждая вещь освещена настолько, что можно запомнить даже мельчайшую деталь? Моменты всеобъемлющей радости, счастья? Или же это простое потрясение, въевшееся в твой мозг? Оно ведь может быть темным и невзрачным, таким, что без дрожи не вспомнишь? Может, все просто и яркие воспоминания - это воспоминания, которые и через год, и через два, и через десять лет будут настолько свежими, будто они только-только перешли из реальности в твое прошлое... Помнишь каждое, даже самое невзрачное и маловажное, составляющее произошедшего, будто и минуты не прошло. В моем детстве не было светлых моментов, поэтому яркие воспоминания у меня являются мрачными... Большинство из них связаны с темнотой, жарой и негромкими спорами, доносившимися с кухни. Под одеялом быстро становилось нечем дышать, но и высовывать голову во внешний мир мне не хотелось – я прятался от него, его проблем и невзгод, как это делают все маленькие дети. Спина и волосы были уже мокрыми, жарко даже вдыхать было... - Ты же только что из ванной! – грозно шикал на меня брат, откидывая одеяло, и я тут же вздрагивал от легкого ветерка, который обдавал мое вспотевшее тело. Ночью все как-то причудливо очерчивалось, казалось более четким что ли... Свет падал совсем с другого ракурса, позволяя и вещи видеть под другим углом. Холодный и четкий ночной мир. – Хватит потеть под одеялом. Тикали часы. Я порой пытался считать секунды вместе с ними, но меня тут же увлекали разные мысли. До сих пор спокойствие ночи на меня так действует. Все спят, унимается суета, и словно само время приостанавливает свой бег, чтобы передохнуть. Даже мозг начинает работать по-другому, не как днем. Я всегда это называл автопилотом: все, что ты когда-либо сдерживал, в свободном потоке, наконец, выходит на свет, пренебрегая твоей волей. Как будто из-за физической усталости пали барьеры. И ты остаешься один на один со своими мыслями: никто не будет тебе мешать, никто не будет торопить, никто не будет влиять на твои решения. Тишина. В ней ты делаешь именно свои решения, правильные они или нет. Тогда мне не о чем было думать, поэтому я прислушивался к голосам. Родители спорили (я слышал мамин голос, но слов разобрать не мог, но вот отец всегда говорил громко, хоть и не связанно), и мне стоило бы привыкнуть к этому, но я не мог. Мне было пять лет и мне хотелось обычного детства, где ребенок любит своих родителей, где родители любят своего ребенка, где ребенок просто счастлив... Мне хотелось детства, какое оно у всех ребят, но так сложилась судьба, что на меня не оставалось времени или желания. Физически. Ваня ничего не говорил, он просто брал меня в охапку и сгребал к себе. Может, он хотел защитить меня от того, что нарастало на кухне, может, ему было одиноко и он, как и я, хотел хоть какого-нибудь тепла... не знаю, никогда у него не спрашивал. Его тонкие и костлявые руки обвивали меня и прижимали к не менее тощему телу (я до сих пор помнил каждую его кость), но мне и так было удобно и уютно – как под одеялом. Я прислушивался к часам и медленно погружался в сон. Но именно в тот момент, когда я был готов перешагнуть порог сна (в силу возраста я бы не вернулся оттуда до утра), в комнату возвращалась мама и падала на свой матрас, и всю дремоту будто рукой снимало. Мы с Ваней ждали, но недолго – через две минуты или даже меньше мы уже, как два маленьких зверька с навостренными ушами, бесшумно скидывали одеяло и стекали на пол. Стараясь не издать ни единого шума, мы крались по полу к матрасу мамы, на который осторожно ступали, надеясь стать совершенно невесомыми... И прижимались к ней по бокам так сильно, как только могли. Тогда она отправляла кого-нибудь из нас обратно за подушками и одеялом, а после трепала по волосам до тех пор, пока я, позабыв все, буквально не валился в глубокий сон. Наутро, когда я просыпался, не было уже ни мамы, ни брата – в доме я оставался наедине с отцом. Не скажу, что он причинял мне много неудобств: будучи человеком-призраком в нашей квартире, он редко мелькал перед глазами. В основном он, храпя (к чему я привык и даже не замечал), спал или шарахался между кухней и спальней, мог уйти на улицу к своим "друзьям"... да, это были все его действия. Кажется, я всего один раз взглянул в лицо отца и больше не решился повторить. Было не то, чтобы неприятно смотреть на его неопрятный и заплывший, в общем, убогий вид, было как-то... больно? И стыдно. Это я сейчас так критично мыслю, являясь взрослым рассудительным человеком, но каждый раз, когда я смотрел на него тогда, я надеялся, что весь его отвратительный вид в миг преобразиться и по волшебству он станет самым обычным отцом, с которым можно играть, гулять или просто смотреть телевизор. И пусть родителям пришлось бы долго вкалывать на этот телевизор, но мне нужна была хотя бы маленькая надежда, что отец свободное время уделит мне, а не бутылке. Это было единственное чудо, исполнение которого я желал всем сердцем. Я был предоставлен сам себе. И как обычному ребенку, у которого энергии хоть отбавляй и которому не сидится на месте, мне нужно было куда-нибудь себя приспособить. Гулять по улицам неспокойного города было нельзя, игрушек было немного, и в основном, те, что достались мне от "выросшего" Вани, поэтому чтение стало моим единственным спасением. Не скажу, что оно мне так уж нравилось (я мог и палочкой от мороженого целый день играть, а на следующий – вспомнить машинку, которой давно не гонял), скорее, оно просто спасало от зеленой тоски. Брат таскал мне книжки их школьной библиотеки, правда, тогда я мало в них понимал – опыта было недостаточно, и сейчас бы, перечитав их, я бы понял гораздо больше, суть и мораль хотя бы уловил. То была зима, и в пустой комнате было достаточно морозно, чтобы я закутался в два одеяла. Холодный серый свет освещал помещение, тикали все те же часы (будто мы могли позволить себе менять их), а в руках у меня была книжка. После третьей главы глаза и мозг начинали уставать, мне приходилось одну и ту же строчку перечитывать по несколько раз, чтобы понять смысл, а меня самого клонило в сон. Именно в такой полудремоте боковым зрением я увидел темный силуэт в дверном проеме. Как я тогда перепугался! Все равно, что в заброшенном доме заброшенного мира кого увидеть... Адреналин быстро взбодрил меня. Я повернул голову, и увидел на пороге отца, о чьем существовании уже успел забыть. Он долго смотрел на меня, ничего не говоря, после чего спросил: - Чудесная сегодня погода, не правда ли? – его голос был хриплым от долгого курения и молчания, но он не был пьяным. Я хорошенько приглянулся к нему и заметил, что глаза у него были ясными... насколько это только возможно для заядлого алкоголика. Волосы были грязными, отросшими и спутанными, лицо было помятым, а вся поза - неуверенной, будто он не доверял своим ногам, но, в общем, он был адекватным. Наверное, это хорошо, что я помнил все до мельчайших подробностей, чтобы сейчас делать такие выводы. Когда тишина стала неловкой, я опешил – я не припоминал случая, когда в последний раз нормально разговаривал с отцом. Да, я мечтал об этом, но не знал, как вести себя. Я лишь на секунду повернул голову к окну, боясь потерять отца из виду, как будто он тут же испарится. - Да, - нерешительно ответил я. – Есть такое. Отец тоже молчал – ему этот разговор давался нелегче моего. - Может, пойдем погуляем? – наконец разродился он. Я долго не мог поверить своим ушам и сидел в оцепенении, я даже успел предположить, что все-таки уснул и вижу сон-мечту... Как вскоре выяснилось, это была реальность. Мне пришлось взять инициативу в свои руки (казалось, отец сам был в шоке от своего предложения): я поднялся, важно прошел в коридор и, кидая отцу, чтобы тот пошел и умылся, начал одеваться. Тогда я чувствовал себя таким взрослым, таким значимым... именно важным, каким себя может чувствовать даже самый мелкий управленец. Мне нравилось, когда ситуация зависела от меня. Мы действительно вышли на улицу. Солнца не было видно, но сквозь тучи проникали его лучи и, отражаясь от белоснежного снега (во дворе было мало машин и реагентов), слепили глаза. Щурился я тогда похлеще, чем в солнечный день. Возле кормушки переругивались стаи птиц, где-то вдалеке слышалась дорога, но детей во дворе не было. Никого, кроме нас, там не было. Возможно, именно тогда я был счастлив, просто дурачась с отцом в снегу и кидаясь с ним снежками, когда нас никто не видел и ничьи осуждающие взгляды не стесняли движений... Было холодно и мокро, но я не смел жаловаться – мне хотелось растянуть тот момент, потому что какая-то часть меня чувствовала, что больше такого может и не повториться. Я не давал этим мыслям сильно портить себе настроение. И он смеялся вместе со мной, он улыбался. Я ненавижу отца за то, что он подарил мне эти моменты, эти воспоминания – это все равно, что подразнить, дать надежду, а потом жестоко все обломать. И я ненавижу свой мозг за то, что он это помнит, помнит то, что причиняет мне боль. Хах, яркий, светлый момент причиняет боль! Ведь если бы он не умер, он смог бы исправиться, снова стать мне отцом, и такие минуты могли бы не раз повториться... Но он поднял руку на маму и сделал то, что сделал. Лучше бы он не давал этот светлый лучик, потому что именно воспоминания о том дне крутились у меня в голове с момента его смерти. Больше такого не было, будто зимой отец был просто сам не свой, он даже, казалось, ничего не помнил; он превратился обратно в подобие грязи из-под ногтей – в мерзкого, сломленного алкаша. С тех пор я верил в наваждение, верил, что черт попутать может, что порой человек может действовать не по собственной воле... А еще я помнил дни зарплаты – каждый был запоминающимся. Да, их было несколько в месяц, потому что мама работала не на одной работе. В какой-нибудь из дней она не брала дополнительную смену и полностью посвящала свое время нам: мы могли гулять в парке и даже есть сладкую вату (иногда и на каруселях катались; я еще злился, что меня не пускают вместе с Ваней), но, в основном, мы ходили по магазинам. Тусня, толкотня, много полок и много серьезных, взрослых дел, а главное – с мамой. В любом случае, это было увлекательно даже для такого скряги, как Ваня, и никто из нас не смел причитать на усталость, даже если она была невыносимой – не каждый день нам выпадал шанс почувствовать себя детьми. Я помню даже то гудение в ногах, когда, наконец, упадешь спать после "дня пешком"... Сейчас я понимаю, почему мне были так необходимы эти небольшие отпуска: это был единственный способ вырваться из той мрачной рутины, в которой я находился с самого детства. Меня больше не обременяли взрослые думы и заботы, меня вообще покидали всякие заморочки... Я больше не переживал за свою судьбу, за маму, даже за занудного брата, все проблемы уходили в сторону, и я просто по уши погрязал в счастье. Как самый обыкновенный ребенок. Но всегда есть и обратная сторона медали: мне было тяжело возвращаться, и с каждым разом я все отчетливее понимал, насколько несчастным я был. Дать, и отобрать, чтобы реальность сделать еще безобразнее. Оно, безобразие, становилось таким явным, что порой я не мог его игнорировать. Но без этих моментов радости мрак бы полностью... Что бы он сделал? Я не хотел знать. У меня была мама, которую я любил, и брат... которого я тоже любил, пусть он и был последней задницей на Земле. У меня было, на что положиться, что, наверное, и спасало меня. А, может, все было и не так. Может, я все это придумал сейчас, в сознательном возрасте. Действительно хорошо, что воспоминания были достаточно детальными, яркими и "свежими", чтобы я мог строить предположения сейчас, даже с высоты настоящего. - Ты чего, уснул уже? – раздался голос возле меня, и тонкий палец больно ткнул в плечо. С тех пор Ваня мало изменился: такой же черствый, серьезный и тощий, однако, нисколько не слабый. Никогда слабым не был. - Да я все думаю, зря она нас выгнала, - буркнул я совсем не то, что думал. Если мысли текли свободно, то шевелить языком мне было ужасно лень, от чего слова получались какими-то жеваными. - Еще бы она разрешила нам ночевать в больнице! – язвительно прыснул брат. В его словах как всегда было достаточно яда, чтобы перебить все поголовье лошадей мира. С каждым годом все хуже и хуже. - Это почему я такой злой раньше был? – ни с того ни с сего мне захотелось поиздеваться над ним. – Оттого, что секса давно не было. - Захлопнись подобру-поздорову. – Прошипел он, грозясь всю желчь выплеснуть на меня. Я мог понять его: вкалывает на работе, как проклятый, устает до смерти (да и выглядит соответственно), одинокий, как двадцатишестилетний Ваня, да тут еще и мама загремела в больницу. Вроде бы, ничего страшного, просто неудачно повернулась... - Все будет хорошо? – вырвалось у меня совершенно не в тему. - Да, - поспешил заверить меня брат, так же быстро теряя злой тон. Он говорил настолько уверенно, что мне не приходилось сомневаться в его словах. – В этот раз все будет хорошо. Сейчас не будет никаких проблем. Повисла тишина, но наши мысли были устремлены в одно русло: мы думали о прошлом, обо всем том, что сделала мама, на что она шла ради нас... Мы готовы были сделать все ради нее в ответ, поэтому сидеть дома на кухне и бухать было для нас странно. Бездействие казалось непростительным, но и лишняя суета выглядела бы смешно и была бы совершенно бесполезной. И именно в этот момент мои мысли ринулись чуть дальше, и мозг, впитавший себя чуть ли не литр водки, сделал поразительный вывод, который в моем обычном состоянии показался бы мне просто невообразимым: - Мама меня не любила. Реакция не заставила себя ждать – мы с Ваней всегда были вспыльчивыми: не успел я и понять, что только что ляпнул, как его костистая рука со всей дури влетела мне в челюсть. От удара я слетел со стула и больно приземлился задницей на пол, потирая скулу, откуда уже сочилась кровь. Ваня и не думал жалеть меня, он бы и ногами меня избил, но решил перед этим поинтересоваться: - А ну-ка объяснись, ты, мрази кусок. – Его глаза горели и голос чуть ли не срывался на крик. Кажется, в этот момент он смог бы убить меня собственными руками за мои слова, за мои мысли. - Почему, по-твоему, она меня сбагрила бабушке? – потеряв всякую уверенность в своих обвинениях, все равно ответил я. Алкоголь – не проблема, алкоголь – катализатор, который выводит самые потаенные мысли наружу, которые ты специально закапывал в себе, чтобы не сделать только хуже... Как ночь, только намного хуже. - Ты в край охренел?! – рявкнул Ваня так громко, насколько позволили ему связки. Он уже стоял. Ненависть поутихла в его глазах, но голос так и сочился ею. Спокойный голос, перемешанный с отвращением, неприязнью и разочарованием. – Ты хоть представляешь, сколькими ночами мать ревела, навзрыд, захлебываясь? Я думал, она умрет, как она хотела тебя снова увидеть, от тоски умрет. Два года, ты представляешь, два года! А с утра, с опухшими красными глазами и осипшим голосом она говорила мне, чтобы я не беспокоился – это всего лишь материнское сердце болит, не желая слушать голову... Говорила, что так у тебя будет шанс пообщаться с другими детьми, что ты так привыкнешь к обществу, что тебе будет легче пойти в школу. Она отправила тебя к бабушке только ради тебя, неблагодарная ты скотина! – глаза яростно поблескивали, а каждая его реплика приколачивала меня к полу, позволяя прочувствовать всеми фибрами души, насколько я был ничтожным. – Мне больно было смотреть на это, меня разрывало на части от того, как она, и без того несчастная, потрепанная судьбой женщина, страдает, я изводился в бессилии, потому что я ничем не мог помочь... И теперь только представь, что чувствовала она. А у тебя, ублюдка набухавшегося, язык поворачивается говорить, что мама тебя не любила... - Он прикрыл глаза, но кулаки были по-прежнему сжаты. – Свалил нахуй, пока я тебя с балкона не сбросил. Я поднялся, не собираясь нарываться. Если я сейчас дам повод, один только повод, Ваня не сдержится. Мне не поможет даже мое преимущество в размерах – брат был достаточно юрким и сильным, чтобы причинить много боли. Или чтобы убить. Пройдя мимо него, я направился в зал, где когда-то валялось всего два матраса. Но не успел я даже плюхнуться на свою кровать, как по коридору, топая, прошествовал Ваня и, обувшись, громко вышел из квартиры. И именно сейчас на меня накатила обида за его слова, какими бы они справедливыми не были. А где обида, там и злость, ненависть. Я прекрасно знал, что не был бы пьян, все было бы по-другому... или это было всего лишь моей отговоркой, зато какой удобной. Я сел за компьютер, пока не понимая, что именно хотел там найти, я даже не знал, что буду делать с тем, что найду... Но я в нетерпении барабанил по столу пальцами, пока комп грузился, чудилось, дольше обычного. Хм, история в браузере? Даже если он ее чистит, почему бы не проверить? И я нашел нечто интересное, я даже не ожидал от себя, что меня так воодушевит моя находка. Ваня, неужели я вижу твой аккаунт на сайте знакомств для геев?.. Интересно-интересно, что в последних переписках? Олень?