Девушка-судьба

Морау дал слово защищать Кольта и малышку-химеру, охваченный чувствами, глубоко тронутый чужой горячностью и способностью любить. Дал, несмотря на то, что многие из коллег по Ассоциации хантеров предпочли бы трактовать его импульсивность и готовность верить бывшему врагу за безумие. Но Морау ни на секунду не пожалел. Потому что эта любовь, такая по-человечески правильная, такая сильная и по-своему чистая, оказалась вирулентной, подобно болезни. Оказалась слишком завидной, слишком усердно навевающей размышления: а есть ли у самого Морау те, кого он вот так вот, без оглядки, может любить? Воспоминания о собственной, давно ушедшей из жизни матери, остались у Морау смазанным ярким пятном. Постоянно погруженный в себя, он не смог бы сейчас даже дельно и детально припомнить всех черт ее лица. Они растаяли мороком, исчезли просмотренным сном, почти стерлись. Теперь бы Морау, посмотревший на то, как к своей матери относится другой, даже не будучи при этом человеком, испытывал неловкость и стыд. Он бы теперь, если бы было еще не поздно, вернулся домой, как обещал когда-то, чтобы просто обнять ее. Но ушедшего уже не вернуть. Как не исправить того, что он, постоянно занятый увлекательными делами, не писал ей, как обещал, не появлялся годами даже на праздники, не звонил. Так ли уж стояще он занимал при этом свое время? Да, у него есть дорогие друзья, соратники и только лишь. Но они, как бы хороши не были, не могли сейчас дать того, чего внезапно захотелось Морау, ощутившему вдруг неимоверное внутреннее одиночество и потребность в том, чтобы кто-то ждал его. Приветливо ждал, чтобы обнять, чтобы вплести пальцы в его отросшие, уже потерявшие прежний яркий оттенок из-за седины волосы. Чтобы погладил по уже испещренному сеткой мелких морщинок виску. Друзья не могли дать необходимой нежности. А семья… Будучи хантером, Морау не обзавелся даже собственной постоянной женщиной, не то что ребенком. Но теперь вот его ждали и ребенок, и Кольт. Ждали, что он, поправивший здоровье, навестит их. Быть может, как защитник и покровитель, не в качестве кого-то большего. Но все равно ждали. И тогда Морау, измученный тем, что с непривычки слишком много предавался раздумьям, слишком много выстрадавший за последнее время, понял вдруг, что эгоистично желает, чтобы Кольт испытал к нему нечто, пусть и отдаленно похожее на то, что испытывал к своей матери-Королеве. Эта мысль смутила Морау на несколько дней, поначалу ужаснув своей неправильностью. Ведь совсем не стоило думать о том, каков хитин, прикрывающий кое-где тело Кольта, наощупь, как будут ощущаться под пальцами его крылья. Думать и испытывать при этом странный трепет, наполовину переходящий в возбуждение. Морау несколько раз приснилось, как Кольт раскрывает над ним свои крылья, и маховые перья ласково касаются обнаженной кожи. И по ней ползут мурашки, соски и член медленно отвердевают от прилива крови, и он теряется в сладкой, почти ни на что не похожей по приятным ощущениям истоме. Морау просыпался возбужденным, а иногда и разрядившимся прямо в белье, и корил себя за то, что не может сопротивляться тому, что уже не просто хочет защищать Кольта, а по-настоящему увлечен им. Но это почти не имело смысла, ведь даже сам Морау не был в сущности виноват в том, что Кольт, такой преданный и так сильно способный любить, оказался для него притягателен не только внутренне, но и внешне. Хотя подобные вкусы многие бы сочли не чем иным, как извращением. Но не им было судить Морау. Им и знать об этом было необязательно. Как и самому Кольту, потому что Морау свято верил в свою сдержанность и тактичность. А еще была надежда на то, что странное влечение быстро пройдет. Но оно лишь усиливалось. Он поймал себя на том, что только касаясь трубки, уже испытывает радостное предвкушение. Что ничего и никогда в жизни так не ждал, как голоса Кольта, доверчиво сообщающего ему все, что происходит в квартире, заваленной игрушками, которую Морау снял для них с малышкой. Он признал перед собой, что стойко терпеть сильную боль ему помогают мысли о них, о том, что они ждут его после выписки. Может быть с неловкостью, неизменной при том, что Кольт когда-то был одним из злейших врагов людей. Но прошлое мало интересовало Морау. Главное — сейчас Кольт был жив и здоров, и ждал его, и звонил ему все чаще и чаще, рассказывая мельчайшие подробности прошедшего дня. Так рассказывал, что Морау ощущал себя нужным и важным, необходимым Кольту настолько, что можно было предположить, что они уже неплохо сроднились. Морау встретили очень тепло, но все же он получил не вполне того, что ожидал. Малышка слишком быстро выросла и теперь, утверждая, что она — Кайто, решила пуститься в странствия по миру. Одна, без Кольта. Раньше Морау, будучи изрядно суеверным в некоторых вопросах, но все же не дошедший до того, чтобы верить в реинкарнацию, хотя в мире каких только чудес не бывает, не поверил бы, что такое возможно. Чтобы кто-то сумел переродиться в новом теле. Но пришлось признать очевидное. И, вспоминая нелюдимого, умевшего хорошо ладить только с животными Кайто, Морау вынужден был посоветовать печальному Кольту отойти в сторону. Дать свободу, отпустить. Нелегко было вести разговор в квартире, все еще полной ненужных больше ей игрушек Кайто. Кольт и сам выглядел одной из таких. Грустной, брошенной своей капризной, слишком быстро подросшей хозяйкой. Он уселся на пол подле дивана, на который грузно опустился Морау, и замер. Крылья поникли вслед за плечами. Рядом с его ногой замер игрушечный волчок, такой же яркий, как кожа Кольта. Стоило только тронуть его, и он бы завертелся — стремительно, как поздняя, первая любовь Морау. Но он оставался недвижим. Все замерло в ожидании развязки, и Морау впервые не мог взять на себя инициативу. Он ждал того, что будет дальше, и это ожидание почти пугало его, такого бесстрашного в прошлом. Кольт заговорил первым: — Я больше… никому не нужен, — признал он, и взглянул на Морау снизу вверх. — Кайто считает, что у нее свой путь. Не желает быть моей Рейной… В его взгляде прочиталась острая, как клинок тоска, и она кольнула Морау сильно, будто настоящее оружие. Он весь обратился в желание принести утешение. Но утешить не на словах, а поделившись теплом, которое могли дать руки, губы. Все тело. Всегда увлеченный одной лишь работой, он никогда не влюблялся. И теперь не вполне понимал — какой величины нужно выдержать сроки, чтобы можно было протянуть руки, обвить ими Кольта, подставить плечо, на котором можно поплакать. Помедлив минуту, Морау пришел к выводу, что они, пожалуй, уже прошли. Ведь, в конце концов, это обычный, дружеский жест. Осторожно и мягко он притянул Кольта к себе, а сам весь внутренне напрягся, до слез готовый огорчиться тому, что его оттолкнут. Пальцы, скользящие по мягким перьям показались Морау чужими и каким-то слишком слабыми. Сердце еще никогда не колотилось так сильно, и Морау сделалось жарко от той неожиданной теплоты, что излучали чужие крылья. Морау испытал ощущение, похожее на то, как если бы держал теперь в своих руках птицу. Птицу, быть может, прожившую бы на воле лучше, чем в клетке, но которой некуда больше было вернуться, поскольку местность, в которой она жила, переиначена человеком до непригодности. — Я не знаю… где теперь мое место, — полужалобно шепнул Кольт, и Морау через тонкую ткань рубашки ощутил, как неуверенно его руки скользят по спине. Как дрожат при этом чужие пальцы, будто-то ищут чего-то. И сделалось еще жарче, настолько, что глотка пересохла, и Морау стал вынужден выталкивать из нее слова: — Твое место рядом со мной. Навсегда. — Произнес он не очень внятно, и Кольт сразу напрягся, словно снова стал врагом. — Если захочешь, — добавил Морау с грустью, уже ни на что не рассчитывая. — Я хочу, — твердо ответил Кольт, мгновенно размягчаясь, как кусок сливочного масла на солнышке. И когда Морау, уже не отдавая себе отчета, потянул его к себе на колени, перья ласково тронули его щеки, потому что Кольт обнял его за шею.