Девушка-судьба

— Неужели заинтересованность в этом бою стоила подобного увечья? Иллуми отнюдь не брезглив, напротив, что-то в теперешнем жутковатом лице Хисоки приманивает его, привлекает даже куда больше прежней кукольной красоты. — Я заинтересован в Куроро больше, чем был когда-либо в ком-то. Ответ задевает за живое. Это непривычное ощущение, явно не из приятных. Иллуми сам не ожидал, что услышать то, что он, в общем-то, уже знает будет настолько трудно, что выдержка, совсем как Хисока, шутя, приготовится изменить. — Нужно становиться сильнее, Иллуми, — слышит он издевательский голос Хисоки, сумевшего понять в чувствах. — Тогда бы вы с Куроро сравнялись. Он не добавляет «для меня», но это витает в воздухе. И Иллуми понимает, что сам не прочь изуродовать Хисоку еще сильнее. Убить его. Но снова прячет эмоции за маской, говорит, контролируя связки, заботясь, чтобы голос стал холодным: — Тебя поколотит любой болван, — констатирует Иллуми, разводя в сторону руки. Он дружелюбнее, чем обычно, он пытается откровенно посмеяться. Он демонстративно не сочувствует, словно с Хисокой ничего не случилось, словно разницы между тем, что было и тем, что стало, вовсе нет. Булавка Иллуми как всегда достигает цели, и Хисока приобретает обиженный вид. Словно задет тем, что зря показал себя без Жвачки, как есть теперь. Черт бы с ним, Иллуми смеется и изящно отступает назад, ставя ступню за ступней, словно танцор. Он смотрит Хисоке прямо в глаза, но взгляд выцепляет треугольный провал, зияющий на месте носа, и спекшуюся вокруг него плоть — словно кожу спаяли раскаленными ножницами. Корка шрама влажная от просочившихся сквозь поры каплей сукровицы. Выглядит карнавальной маской, призванной попугать детишек. Дед иногда маялся такими со скуки, и лишь один Иллуми совсем не боялся, даже тянулся трогать. Карнавальная маска дрожит от ожидания, как от боли. Иллуми бегло вспоминает свои прежние прикосновения к этому лицу — руками и ртом, и ловит себя на мысли, что, несмотря на то, что сам Хисока вряд ли оценил по достоинству все, что он пытался дать ему, он не прочь повторить их снова. Но теперь, наверное, только лишь из любопытства. Ранящие слова Хисоки стерли в Иллуми почти всю симпатию. Мгновенно, безоговорочно. Иллуми настоящий Золдик, он сплоховал, запамятовав, что не должен благоволить ни к кому, кроме родных, но теперь своевременно вспомнил и будет лишь брать и получать. Не давать. Не защищать. Не сочувствовать. Губы Хисоки все еще притягивают взгляд. Интересно — на вкус они словно жареное мясо? Или прикосновение языка к ним ощущается иначе? — Ты значишь не больше того, кого я хочу больше всего, — честно информирует Хисока, серьезно, без тени насмешки. Иллуми заглядывает ему в глаза, и те отчего-то кажутся печальными и насмешливыми одновременно. Те единственные, кроме сильно накрашенных и завитых волос, кажутся яркими в этом испоганенном, полумертвом теле. И живыми. Иллуми отчетливо видит в них свое отражение — бледное, словно неживой — он, и темные мертвые глаза, тухлые и пустые, и фальшивую улыбку, полную жути больше, чем теперешняя улыбка Хисоки. Интересно, а он сам-то приятен на вкус? Хисока плотоядно ведет ярким и влажным языком по уродливым шрамам, словно возгорелся желанием испробовать это. Золотые искры желания оживают в его прищуре. На Иллуми так за всю жизнь — раздевая глазами, откровенно любуясь, смотрел один лишь Хисока. И когда Куроро добьет его, как Иллуми, который все-таки где-то в самой своей глубине, под всеми иглами, коими он всегда ощетинен, все-таки человек, не оружие, сможет не скучать по этому взгляду? Что-то внутри резко сжимается за грудиной, и Иллуми понимает, что так никогда не сможет полностью запретить себе что-то испытывать к тому, кто предпочитает ему другого. Да с ним, похоже, всегда такое. Ведь даже Киллуа предпочел его обществу общество друга. И у Иллуми такое ощущение, что это его искалечили, содрали с живого часть кожи, со вкусом обожгли. Он не может быть равнодушным. Он попался в ловушку и не может теперь не помочь Хисоке спастись, хотя это унизительно. И неправильно. Но он все равно поможет. Иллуми и сам слишком искалечен другими, чтобы избежать солидарности. Он почти готов вернуться, чтобы позволить пятерне Хисоки, пусть пальцев теперь будет и в половину меньше, чем всегда, привычно скользнуть в волосы. Наверное, он чем-то выдается себя: изменившимся взглядом, проскользнувшей сквозь маску равнодушия эмоцией, несдержанным, едва уловимым жестом тела, потому, что Хисока вдруг мягко, вкрадчиво, почти ласково добавляет: — Но и не меньше. Ничуть не меньше. И твердо, как только способен теперь, подается к нему, вперед.