Девушка-судьба

По возвращении из экспедиции Поккл представит Понзу семье, и выбор его наверняка одобрят. Ведь она вся такая медовая, запах ее греет душу так же, как вид, и даже голос ее сладок, бередяще, будоражаще душу сладок. От него что-то перещелкивает в голове. — Ты — лучше всех, — слабо, едва различимо выдыхает Поккл. Ожидаемо робкий, но неожиданно слабый. Он будто пьян, он будто одурманен, иначе бы он не торопился открыться, с чего бы ему, такому сдержанному, открывать сердце в не совсем подходящее время? — Это правда, — раздается в ответ. — Но почему? Почему? Красивее всех, умнее, грациознее, сильнее, для Поккла — сильнее. Банальности путаются в голове, все такие неподходящие, все такие нелепые, беспомощные, как он сам перед ней, своей судьбой. — Потому, что я люблю тебя, — шепчет он, собирая всю принадлежащую ему решимость. — Вот как… — она надолго умолкает. В гнетущей тишине сердце болезненно пульсирует в голове, которую почему-то вдруг охватывает почти морозный сквозняк, и бьет по нервам, распространяя мертвенную стылость до пальцев ног, до рук, почему-то бессильных подняться. — Так, — с трудом выдыхает он. — Для меня любовь — тоже новое чувство, — добавляет Поккл, слабо, но с куражом. Он просто неловко молит ее не молчать, отвечать себе. Вновь повисает пауза, сладкое марево плывет вокруг вместе с кучерявыми облаками, пышными, белыми, чуть отливающими солнечной желтизной. В небе целых два солнца — оба яркие, с темными донышками посередке. Поккл взволнованно дышит, пока солнца и облака становятся все ближе к лицу. — Расскажи мне, что такое любовь? — вкрадчиво просит Понзу, склоняясь так близко, что ее дыхание греет губы. И Покклу кажется теперь, что неба и солнц нет, а это у нее вдруг перекрашенные и взбитые в локоны волосы, злые кошачьи глаза и хищная, почти больная улыбка, полная острых рыбьих зубов. Но такого быть не может. Кажется, он просто правда выпил чего-то для храбрости? Чего вот только? Он медленно ведет языком по губам, и вправду собирая с них терпкий привкус спирта, а еще — формальдегида, в каком он сам часто сохранял препарированных животных. Теперь ясно в чем дело, какой же он идиот! — Сейчас, — он просит отсрочки этим словом, ведь язык почему-то холодеет во рту, становится непослушно-тяжелым, чужим. Сейчас. Он несколько раз приоткрывает и снова смежает губы. Рыбьи зубы хищно дрожат, их густой частокол почему-то хранит за собой его молчание. Сейчас тянется не очень-то долго, лишь пока он не платит за промедление. Когда приходит расплата, голову больше не ведет опьянением — ее пронзает резкой, безудержной болью, от которой нет никакого спасения. Горячие слезы льются по лицу, мутят глаза, но Поккл замечает — у Понзу в руках зачем-то длинные спицы. Острия их концов серебристо блестят над глазами. А потом алый закат заливает землю, струится через нездоровую голову, странно, но боль размывается, пропадает. Пропадает все вокруг, и только то, что где-то в мире, совсем рядом с ним Понзу, все еще наполняет жизнь смыслом. — Я жду, — требует медовый голос. Когда не видишь рыбьих зубов, говорить проще. Нежные пальцы растирают у глаз что-то горячее, теперь не слезы. Поккл начинает сбивчиво, едва слышно шелестеть губами в признаниях. Запах меда тает, перебитый металлическим духом крови.