Девушка-судьба

— Я рождена, чтобы остаться с вами, — мягко говорит Комуги, и Мэруем расслабляется от ее ласки. День назад он был еще Королем, а теперь у него нет ничего, кроме угасающей жизни. И Комуги. Это не столь уж мало. Он медленно дышит, пытаясь ощутить свое тело — столь совершенное ранее, настоящая боевая машина, и такое ослабленное теперь, аморфное, будто совершенно чужое. А столь ли много в нем своего, принадлежащего только Меруэму? Он всегда был частью многого, собранного по крупицам, теперь же в мозаику его сотворения вклинены части стражей, чьи боль, восторг и надежды Меруэм поглотил вместе с любезно предоставленной ему плотью. К лучшему, что они погибнут, никогда не узнав — сам Меруэм боли не ощущает. Лишь только чувствует восторг: Комуги тут, рядом, она никуда не уйдет. Она отправляется с ним не потому, что ее принудили, а потому, что сама того хочет. Единственная женщина, на которую Король обратил внимание — маленькая, жалкая, искалеченная, но такая нужная, даже больше, чем призрачная теперь, так и не отстроенная империя. Мысли о ней тоже призрачны и быстротечны. Меруэм представлял себя когда-то идущим об руку с Комуги по мясному саду, где лишенные языков, чтобы не докучать, люди смотрят на него из-за решеток едва ли не бессмысленными, но все еще ненавидящими глазами. Тогда бы сработало лишь на руку то, что она — не видит, кто Меруэм такой. В будущем, придуманном Меруэмом между ними не должно было быть места правде. Лишь одной только близости. Так почему же теперь Меруэму кажется, что, уйдя он с недоговоркой, жизнь будет прожита зря? — Комуги, — говорит он, и собственный шепот слышится едва различимым шелестом, — что ты ощущаешь? Она тоже отравлена, и ослабший Меруэм хорошо ощущает, что пульс ее бьется все медленнее. Меруэму, никогда не думающему ни о ком в целом мире кроме себя, чуточку страшно. От того, что более слабая Комуги может терзаться от боли, которая так и не пришла по-настоящему к нему самому, даже израненным он чувствует приближение гибели эйфорией, не более. Что бы он не совершал — толком он ни за что не наказан, лишь награжден напоследок лаской от девушки, которую сам сперва намеревался убить. — Счастье, — легко говорит она, — потому что мы вместе. Меруэму становится совсем хорошо, и неважно теперь — кем он был, раз сумел заслужить тепло рук Комуги и ее искреннее стремление разделить с ним любую участь. Он сам, его мать и его народ — все они проиграли теплому чувству, что теперь едва лишь тлеет, но ясно — оно огонь, наследие всего людского, что однажды было поглощено и осталось жить глубоко внутри. Огонь, что сжег неосуществленную империю Меруэма. Люди в книгах легко называют его любовью. Но Меруэм не способен следовать их примеру. Тем более теперь, когда путь его кончен. Он не в силах более ни на что — лишь только эгоистично порадоваться, что Комуги теперь умирает с ним, не доставаясь никому другому. Не только ли это теперь сохраняет еще тепло в его умирающем теле? Либо — желание сказать ей напоследок правду. Пусть запоздало, но шанса же больше уже не будет. — Ты же никогда не видела меня, Комуги, только слышала и касалась, — тихо говорит он. — Я — чудовище. Может быть, он уже говорил ей это? Сложно вспомнить, когда разум словно тонет в тумане. Главное, что после этих слов ничего не меняется. Комуги не отстраняется, не покидает. Лишь крепче сжимает его пальцы. Так, словно всегда знала это без всяких признаний. Но истолковала иначе, чем подобает обычному человеку, не способному ни разу выиграть у великого Короля. — Неправда, командующий, — отзывается Комуги, властно лаская пальцы уверенной, нежной рукой. — Вы — мой человек. Меруэму становится больно.