Подснежник

      Времени, чтобы думать, у больного было предостаточно. Дьюар отложил тетрадь, в которую записывал результаты своих умственных изысканий, и задумался.       А задуматься было над чем. Как свет в распахнутое окно этот юноша ворвался в его жизнь, и Дьюар прекрасно понимал, что жизнь его не будет прежней. Но это даже радовало. В мужчине снова начала оживать душа. Он чувствовал, что ему хочется жить, чтобы видеть, слышать, чувствовать Селестена. Наверное, музыканту удалось передать ему частичку своей энергии и заразить его жизнью — опасным, но прекрасным вирусом.       В порыве вдохновения Ален схватил тетрадь, быстрыми штрихами набросал портрет Труавиля, но всё же остался недоволен рисунком: не было видно самого главного — живости, но передать её Дьюар не мог, поскольку разве можно передать блеск в глазах или то и дело пробегающую улыбку? К тому же профессионально рисованием он никогда не занимался.       Мужчина вновь припомнил утреннюю встречу до самых мельчайших деталей. И — о чудо! — когда он это сделал, ему вдруг показалось, что в комнате запахло цветами. Только Дьюар не удивился: ему почему-то казалось, что это в порядке вещей, если образы рождают запахи или ощущения.       «Воображение — сильная вещь!» — подумал он, разглядывая рисунок, и подписал: «Написать душу человека на листе бумаги так же сложно, как и найти её в человеке, но это не значит, что её не существует». Эта внезапная мысль понравилась ему больше, чем рисунок.       Отерев лоб, Дьюар отложил тетрадь и обратил взор к окну. Солнце начало клониться к закату, и небо обретало кровавые очертания. В нём веяло сумерками и вечерними ужасами, а облака казались циничными монстрами. И вся эта серая липкая масса медленно вползала в спальню. Мужчина зажмурился, но перед глазами тут же возник Селестен, и страх мгновенно рассеялся. Ален осторожно приоткрыл глаза и несмело воззрился на вечернее небо. Оно всё ещё грозило кошмарами, но у мужчины было спокойно на душе. Несомненно, потому, что он вспомнил про этого юношу.       Дьюар дал волю фантазии и был немного обескуражен тем, куда она его завела, — в какие-то заоблачные необитаемые дали, средь которых они бродили рука об руку.       По коже Дьюара пробежал холодок, а в сердце воткнулась игла тоски. Время не торопилось, и больной с ужасом представил мучения, которые его ждут этим вечером, и бессонную ночь в ожидании его. «Превратить пытку в предвкушение»? Легко сказать! А попробуй-ка сделать!       К чему бы Ален ни обращал мысли, они упрямо сводились к Труавилю, и он ничего с этим поделать не мог. А от мыслей, что он его ещё долго не увидит, страхи снова поползли в спальню.       И на этот раз воспоминания о разговоре не помогли. Солнце уже совсем село, и тень ещё на шаг придвинулась к постели больного. Мужчина чувствовал, что готов расплакаться от одиночества и чувства надвигающейся ночи. Он вжался в подушки, и душа его сжалась в комок: ему вдруг стало очень страшно. Косая тень от шкафа заплясала на стене, точно живая, когда её коснулся слабый луч восходящей луны. Казалось, кто-то невидимый кружится по комнате в дикой пляске. Воображение разыгралось настолько, что больной был готов поклясться: слышен был приглушённый топот. Так наверняка топают мертвецы, приходящие за душой умирающего.       В темноте угла, в которой ничего нельзя было различить с такого расстояния, слышался шорох, точно мыши скреблись. Казалось, на полке что-то шевелилось. Стены потрескивали, угли в камине тоже. Точно полтергейст, издеваясь, проявлял себя. Где-то за окном вдруг взвизгнула кошка, прохрипела что-то ворона, ветер усилился и затрещал в ветвях замороженных деревьев.       Ален зажмурился и закрыл уши ладонями, чувствуя, что если будет продолжать это видеть и слышать, то непременно сойдёт с ума. Ему продолжали чудиться скрипы, точно шаги на лестнице, точно приоткрылась дверь, точно… Но он ни за что не хотел открывать глаза: боялся.       — Вам плохо, Ален? — довольно-таки ясно раздался совсем рядом голос, от которого Дьюар вздрогнул, а под кожей кровь пошла волнами.       Больной осторожно приоткрыл один глаз, потом другой. Это не было игрой воображения. Свеча мягко мерцала, освещая комнату. Страхов не было. Тени были мертвы. Звенела тишина.       Наклонившись над ним, со свечой в руке стоял обеспокоенный Селестен. Сейчас он казался обычным человеком. Правда, бледностью смахивал на вампира немного, но мерцающий свет смягчал его черты, делая их более живыми и человеческими. Способствовала этому и его теперешняя одежда: вместе со щеголеватостью костюма исчезла прозрачность, и он более не казался миражом. Ален даже удивился, насколько одежда может менять людей. На Труавиле была обыкновенная чёрная рубашка и немного старомодные брюки… Этакая серая мышка.       Ален отнял руки от ушей:       — Нет. Как вы тут появились?       Он был немного раздосадован, увидев, что в Селестене больше «земного», чем ему показалось на первый взгляд.       Юноша поставил свечу на стол и присел в ногах кровати:       — «Появился»? Всего лишь вошёл через дверь. А вы ожидали, что я влечу в окно или вылезу из камина? — Тон его был насмешливо-ироничен. — Я вас разочаровал? В ваших глазах досада. Догадываюсь, почему! Ничего особенного, игра теней и света, без мишуры тряпок, да?       Ален опять похолодел (потому что чувствовал именно это!), но поспешил возразить:       — Я ничего подобного не думал.       — Губы созданы, чтобы лгать, — сказал Труавиль уже обычным, ровным тоном, без насмешки или горечи. — Но глаза всегда говорят правду. Запомните это и не лгите никогда.       Дьюар уже совсем пришёл в себя и поинтересовался, втайне надеясь увидеть его смущение:       — А вы, Селестен?       — Что я?       — Вы никогда не лжёте?       — Никогда, — ответил юноша с запинкой.       Брови его слетелись к переносице, но он ничем не выказал смущения или недовольства. Бледность вот только ещё больше усилилась, но румянец не появился.       — А что вас сюда привело в этот час? Не вы ли сами сказали мне, что… — начал Ален.       Труавиль перебил его, но без раздражения:       — …что время нужно регламентировать? Я помню. Но у меня к вам вопрос. Вас не затруднит на него ответить?       — Спрашивайте.       — Вы действительно считаете, что я жестокий? — Тёмные глаза Селестена ввинтились в лицо Дьюара.       Тот покраснел:       — Мадам Кристи не умеет держать язык за зубами!       — Вы действительно так считаете?       Дьюар промолчал, опустил глаза.       — Ну же! — Труавиль подался вперёд. — Если вы так считаете, скажите же это. Я вас слушаю. Я жесток?       — Кое в чём да.       — В чём же? — Юноша слегка улыбнулся. — Обвинил вас в том, что вы потеряли веру? Простите меня, если я был прямолинеен. Иногда люди путают искренность с жестокостью, но поверьте мне: я всего лишь хочу вам помочь.       — Всего лишь утешить, — мрачно возразил больной. — Даже врачи не смогли мне помочь. А вы не врач, Селестен.       — Не врач. Но, может, смогу сделать то, что им не удалось. — Труавиль опустился на колени возле кровати.       — Что вы делаете? — изумился Дьюар.       Селестен сложил руки, словно хотел помолиться:       — Вы помните Псалом 24? «Боже мой! На Тебя уповаю, да не постыжусь вовек…» Верьте, Ален, верьте! Ничего не свершится без воли Его, поскольку мир Ему принадлежит. Вы только не думайте, я вам проповедь читать не собираюсь. Но если бы только вы мне поверили! Впрочем, если вам угодно доказательств… вы убедитесь, что я прав. Прямо сейчас.       — О чём вы? — по-прежнему недоумевал Дьюар.       Селестен загнул покрывало, открыв ноги больного, непослушные и мёртвые, и слегка коснулся рукой его коленей — одними лишь кончиками пальцев.       Ален вздрогнул, потому что почувствовал, как его ноги пронзила ужасная боль. Боль! После трёх лет полнейшего бесчувствия! Эта электрическая волна прокатилась по всему позвоночнику, развернулась и покатилась обратно. Дойдя до колен, где лежала рука юноши, боль исчезла, вновь наступило полнейшее бесчувствие.       — Как? — сорвалось с побледневших губ больного.       — Я думаю, — сказал Селестен, — может быть, массаж поможет восстановить циркуляцию крови… и вернёт вам если не способность двигаться, то, по крайней мере, хоть частичную чувствительность. А там…       — Так вы из тех новых врачей, что стараются лечить без лекарств и скальпеля? — предположил Дьюар.       Труавиль проигнорировал и этот вопрос, сосредоточенно глядя на свои руки (молился?). Ален, решивший подождать, пока тот сам с ним заговорит, лежал тихонько и наблюдал за юношей. А Селестен вдруг преобразился. Свет от свечи падал косой полосой на его лицо, и в глазах его отражалось по маленькой свечке. В нём было именно то, чего никак не мог нарисовать Ален, — одухотворённость. Завершив молитву, юноша снова превратился в обыкновенного человека. О, коварное освещение!       Он, не вставая с колен, повернулся к больному и сказал:       — Попробовать можно. Вам это ничего не будет стоить.       — Это верно, — согласился Ален. — Только сначала скажите: как вам это удалось?       — Что удалось?       — Я почувствовал ваши руки… как?!       Труавиль лишь пожал плечами и приступил к массажу:       — Никак. Значит, дела не так уж и плохи и есть надежда.       — Чтобы это оказалось правдой, я бы ничего на свете не пожалел! — тихо прошептал Дьюар, чувствуя, что комок появился в горле.       — Ну! — ободряюще сказал Селестен. — Посмотрим. Ничего не чувствуете?       — Ничего. Может, мне показалось, что я что-то почувствовал? — упавшим голосом сказал больной. — И я никогда…       — Никогда не сдавайся, гласит пословица. На первый раз достаточно. — Юноша подправил одеяло; из складок вылетела на пол тетрадь, а из неё выпал листок с рисунком. — А это что? — Он поднял обе вещи.       — Да так… — смущённо пробормотал Дьюар.       Труавиль изучал рисунок и надпись к нему не менее трёх минут, потом вернул его Алену и слегка улыбнулся глазами:       — Вы неплохо рисуете, Ален.       Мужчина пробормотал что-то в своё оправдание, выхватил листок из его рук. Но, взглянув на набросок, он готов был поклясться, что это не его рисунок: нарисованный Селестен, казалось, мог в любой момент ожить, в нём появилось то, что Ален тщетно пытался изобразить, — та самая душа, которой прежде не было.       «Он преображает всё, к чему прикасается!» — с восхищением подумал Ален.       Селестен встал с колен.       — Уже уходите? — испуганно воскликнул мужчина. — Останьтесь ещё хоть на пару минут!       — Хорошо, — снисходительно согласился Труавиль, садясь на край кровати, — хотя мне уже пора.       — Куда?       — Спать. Да и вам тоже. Уже весьма поздний час.       — Ещё только пару минут. Мне бы хотелось о вас что-нибудь узнать. Откуда вы? Сколько вам лет?       — Если бы я вас попросил кое о чём, вы бы пообещали мне, что непременно это сделаете? — спросил юноша после минутного молчания.       — Конечно, Селестен.       — Так сделайте это.       Тон его был настойчив.       — Ну хорошо. Обещаю, что сделаю всё, что бы вы ни попросили, — удивлённо ответил Ален.       — В таком случае, — немедленно сказал Труавиль, — я прошу вас никогда не спрашивать меня о том, кто я или откуда… и обо всём, что меня касается.       — Но, Селестен! — воскликнул Дьюар.       — Помните, вы пообещали, — непреклонно сказал музыкант. — Я вам, может, и расскажу что-нибудь, если сочту это нужным. Но сами — никогда. Вы обещаете?       — Хорошо, — неохотно согласился мужчина. — Но это нечестно.       — Не сердитесь, Ален, вам это не идёт, — рассмеялся Труавиль. — К тому же вы можете спрашивать меня обо всём другом. Это плюс, верно?       — Я вас понял: вы хотите остаться «человеком-загадкой»? Ну что же, пусть так и будет. Только не слишком радуйтесь! Может, мне всё-таки удастся самому вас разгадать. Этого ведь вы мне запретить не можете?       — Если вы сможете, я буду только рад за вас, — вполне серьёзно ответил юноша. — А теперь я пойду. И без возражений.       Он встал, взял со столика догорающую свечу и пошёл к двери.       — Но завтра вы ведь придёте, Селестен?       Юноша полуобернулся на пороге:       — Утром, как я и обещал. Спокойной ночи, Ален! — И он вышел, прикрыв за собой дверь.       — Спокойной ночи, Селестен, — проговорил ему вслед Дьюар и прислушался к лёгким удаляющимся шагам. Таким же лёгким, как дуновение ветра.       Он думал, что впереди его ждёт бессонная ночь, но совершенно неожиданно для самого себя быстро уснул, не успев даже это осознать. И ему снова привиделся прежний сон, только на этот раз он был ясен и ярок, точно всё происходило на самом деле.       Первобытный хаос тьмы, в который погрузился Ален, когда заснул, скоро рассеялся в миллион сверкающих звёзд, они не замедлили осыпаться прямо на кровать к мужчине. А он лежал посреди этого звёздного пространства, растерянно озираясь, не понимая, где он и куда делась его комната. Звёзды одна за другой стали превращаться в хрупкие белые подснежники. Казалось, это сама весна пришла к Алену во всём её величии и красе.       Один из цветов вдруг заискрился и начал расти с фантастической быстротой. Ален следил за ним с удивлением и лёгким испугом и поразился ещё больше, когда подснежник превратился в белое, сверкающее восхитительными лаковыми боками фортепьяно, точно такое же, как в его спальне. Хотя, нужно признаться, выглядело оно несколько иначе и казалось миражом, какой несчастные, погибающие от жажды, видят в пустынях.       Потом высоко-высоко вверху сверкнула одноглазая точка метеорита, который, оставляя за собою развевающийся хвост ослепительного света, ринулся вниз. Соприкоснувшись с невидимой поверхностью Земли, метеорит вспыхнул и взорвался снопом электрических искр, разлетевшихся во все стороны. Из этого света в сторону Алена шагнула прозрачная, переливающаяся ртутью фигура, в которой Дьюар теперь безошибочно узнал Селестена.       Юноша лучезарно улыбнулся глазами, хотя его губы оставались недвижимы, сел за фортепьяно и заиграл уже известную мелодию. Белый плащ развевался за его спиной, и создавалось впечатление, что это вздымаются два крыла — наподобие ангельских. И от них, как и от всей фигуры Труавиля, исходил дивный неземной свет, от которого на Алена веяло теплом и предчувствием чего-то хорошего.       Взяв последний аккорд, юноша поднялся и поплыл — именно поплыл, а не пошёл! — не касаясь ногами земли, просто подлетел к кровати Дьюара и протянул ему руку, не говоря ни слова, но Алену почудилось: «Идём!»       Дьюар, почти загипнотизированный его тёмным взглядом, почти ослеплённый исходящим от него светом, протянул руку и вложил влажную трясущуюся кисть в длинную узкую ладонь юноши. И — о чудо! — Селестен потянул его за собой, и Ален смог встать, снова почувствовав своё тело. Он рассмеялся и бросился обнимать Труавиля, расцеловав его в обе щёки.       Селестен отстранился, слабо улыбнулся и стал удаляться, быстро и неизбежно. Ален пытался его остановить, догнать, но не мог сдвинуться с места. И всё, что оставалось ему, здоровому, но бесконечно одинокому, — это стоять и простирать руки к уже почти незаметной на звёздном фоне точке. Простирать, простирать, простирать…