Подснежник

      Дьюар вздохнул, обвёл взглядом приевшуюся уже комнату. Скупую обстановку могли бы оживить свежие цветы. Да где их было достать в это время года! Ален взял флакон с одеколоном и побрызгал вокруг. Запах подснежников приятно порадовал больного. Жаль, что это были не живые цветы, но зато пахло совсем как от Селестена, о да. Прикрыв усталые веки, Дьюар вдыхал аромат и представлял, что пахнет вовсе не из хрустального флакона, а это Селестен пришёл.       «Он так религиозен, как мне кажется. Нужно спросить его, что он думает о жизни после смерти», — подумал мужчина.       У самого Алена не было определённого мнения на этот счёт. Конечно, церковь утверждала, что всех ждёт после смерти иное существование, сообразно совершённым поступкам. Некоторые клялись, что побывали на том свете и вернулись к жизни, вероятно, вызванные обратно безутешными родственниками. Но сам мужчина с подобным не сталкивался, поэтому был настроен несколько скептически: слишком уж далеко от реальности! Легче поверить в то, что корона возродится, чем в то, что его покойные родственники прохлаждаются в Эдемском саду или вовсе жарятся на адовой сковородке. Да, интересно бы послушать, что Селестен об этом думает.       Слегка запотевшие окна предполагали, что на улице к вечеру похолодало. Может, даже снег пойдёт.       Дьюар смежил веки. На него вновь нахлынула дремота, перемежающаяся с воспоминаниями, переходящая в сон. Эта витая, как лестница, спираль образов, обрывков разговоров и мыслей начиналась с впечатлений того давным-давно прошедшего дня, когда Ален впервые встретился с будущей — а теперь уже бывшей — женой. В первые дни после развода он считал, что она поступила подло, но теперь это казалось вполне логичным поступком. Немногие способны пожертвовать всем ради… А чего, собственно, «ради»?       «Правильно она поступила», — наконец решил Дьюар.       Тот день был весенним и тёплым, неестественно тёплым для начала марта. А потом всё как-то сразу закружилось, завертелось… Смутно помнилась небольшая церквушка с дребезжащим хором и расстроенным органом, что-то пышное и белое… а, это его бывшая-теперь-уже жена… забыла слова клятвы, священнику пришлось подсказывать, а он кольцо уронил… В общем, сплошные дурные предзнаменования! Потому-то брак не удался. Наверное.       В тумане замаячило кувшинообразное рябое лицо отчима. Какие-то отрывочные фразы, невесть откуда пришедшие… Ален видел себя маленьким мальчиком, испуганно глядящим на долговязого гвоздя, угрожающе раскачивающего пальцем. Этого человека он всегда боялся, став постарше — ненавидел: для него это был людоед из страшной сказки. И почему вспомнилось именно это и именно сейчас?       Иногда даже не верится: теперь у него есть двухэтажный дом с замечательным садом, а раньше ютился в жалкой квартирке, которую снимал где-то на окраине… Какая жалость, что теперь Ален не может всем этим воспользоваться! А ведь он никогда по-настоящему не ценил того, что имел. Как жаль, что теперь уже слишком поздно! Вернуться бы, да, вернуться бы в прошлое, зная, что случится в будущем, и прожить эту жизнь заново, не совершая ошибок, не промахиваясь, не впутываясь в авантюры, не прожигая годы! Но время смотрит только вперёд, к сожалению.       …тру-ля-ля, весёлые деньки уходят без-воз-врат-но…       Здоровье хранит неусыпный Аргус. Попробуй, верни потерянное сокровище! Только «попробуй» — произнесено с восходящей интонацией…       Цени что имеешь. Потерянного не вернёшь. И ушедшие не возвращаются. Ага, а вот это уже слишком!       Дремоту как рукой сняло, и Дьюар увидел, что по-прежнему находится в спальне и никого рядом нет. Что-то заскребло железными когтями по стеклу души. Селестен вернётся, и они поговорят о чём-нибудь. Он же пообещал, что останется до тех пор, пока будет ему нужен.       Нужен. Да, нужен, как никто другой. Потребность в общении, — но общении именно с ним, а не с кем-нибудь ещё, — велика. Это не пустые беседы с партнёрами по бильярду, когда абсолютно всё равно, о чём говорить, поскольку каждому это совершенно безразлично. В этих беседах каждое слово — даже какой-нибудь злосчастный предлог! — что-нибудь значило. Мужчина многое понял, складывая понемногу, как кусочки единого мозаичного полотна, фразы, слова, предложения и в целом получая единую картину Мира. Мира как представляет его себе — или хочет заставить поверить, что представляет именно так, а не иначе, — Селестен Труавиль. И вполне вероятно, хочет, чтобы и Ален стал думать так же.       «Ален, мне не по себе, когда вы так смотрите и так говорите…»       Но раз он об этом говорил, значит, он это заметил. А если заметил, значит, наблюдал. А к чему наблюдать, если — рассмотрим такой вариант — человек тебе не интересен? Отсюда рождается вывод: Ален Селестену интересен, это не просто жалость. Может, и вправду дружба? Дьюар вздохнул. В друзьях Селестена он меньше всего хотел бы видеть: слишком тяжко. А вообще не видеть — уж лучше и вообще ничего не видеть и не слышать. И не дышать. И не жить.       Часы глухо стукнули. Ален поднял глаза. Ещё один час протащился, как старая деревенская лошадь, запряжённая в развалюху-телегу. Всё ещё нет. Где-то за пределами есть, потому что Мир не кончается этой комнатой, он намного шире. В нём миллионы людей, однако, они дальше, чем даже самые маленькие звёзды самых отдалённых галактик. Ален один в этом поле, и воевать не с кем. Болезнь — его единственный враг. А разве с ней повоюешь? Это как разбить стакан об стену. Или стену об стакан. С какой стороны — не важно, как — не важно, поскольку результат-то всё равно один и тот же: не стена разломится, а стакан вдребезги. Так вот болезнь и есть стена.       Странно, что музыкант хочет представить всё иначе, словно для человека в этом мире нет преград, словно и смерти нет. А может, и жизни тоже не существует. Кто знает, что мы такое и для чего это нужно. Может, жизнь это вообще сон, который закончится рано или поздно. Только чем закончится? Смерть ли есть это пробуждение? Или нечто такое, чего вообще нет?       Дверь мягко растворилась, вошёл Селестен. Едва Ален на него взглянул, ему сразу показалось, что юноша выглядел необыкновенно уставшим. В нём сквозила безжизненность, прежде больным не подмеченная. Словно сейчас было раннее утро, и кто-то разбудил проведшего бессонную ночь человека, смежившего хоть на час усталые веки. Потрёпанный вид: не завитые волосы, тени на лице…       — Вы себя плохо чувствуете, Селестен? — сразу же спросил мужчина.       — Что вы! — Юноша притворил дверь и вошёл, но походка его не была летящей, словно что-то за эти несколько часов, что они не виделись, обломало ему невидимые крылья и приземлило его.       — Если вам нездоровится, не нужно было приходить.       — Сущие пустяки. Я хорошо себя чувствую, — возразил музыкант и по обыкновению сел на край кровати. — Это всего лишь игра теней и света, помните?       Дьюара это не слишком убедило, но он решил не настаивать: если уж Труавилю хочется, чтобы Ален думал, что всё хорошо, пусть так и будет.       — Наверное, вы правы, — согласился он вслух. — В комнате не слишком светло, я мог и ошибиться.       — Солнце уже почти закатилось, — сказал музыкант, бросая быстрый и — как Алену показалось — тоскливый взгляд в окно, в сиреневые сумерки. — Завтра тоже будет пасмурно, с востока натянуло облака.       — Похолодало?       — Немного. Зима никак не хочет сдаваться. Упрямства ей не занимать, — с немного странной интонацией ответил юноша. — До самого конца будет сопротивляться.       Может, в его интонациях и не было ничего странного, но эти слова, им сказанные, перекликались с мыслями Дьюара. Ален готов был поклясться, если бы не был уверен, что эти мысли он вслух никогда не высказывал, что Селестен подслушал их или каким-то сверхъестественным способом угадал.       — Но весна-то всё равно придёт.       — Вот именно. — И эта интонация тоже могла бы показаться странной: словно они о чём-то долго спорили, и вот наконец-то приходило время сделать выводы.       — Подснежники скоро расцветут, — заметил Селестен.       — Если весне удастся прогнать зиму.       — Она же будет стараться, — словно бы с недоумением произнёс юноша. Даже не спросил, а просто произнёс. — Не мытьём, так… Не зря же люди пословицы придумывали, а? Как вы считаете, Ален?       — Пословицы? — растерянно переспросил Дьюар.       — Да.       — Может быть. Но на них не стоит слишком-то полагаться.       — Почему?       — Кое в чём они правы, согласен, но в некоторые я просто не верю.       — Например?       — Время лечит? — спросил Ален и сам испугался реакции собеседника.       Лицо Селестена исказилось судорогой боли.       — В точку! — жёстко сказал он. — Попали в самое яблочко. Если говорить о душе, то время её не лечит. Склеивает лишь, причём дурно склеивает, скажу я вам: она потом то и дело грозит развалиться и держится только чудом. А если про тело говорить, то лечит и вполне успешно. Правда, шрамы остаются… — Его рука непроизвольно легла на шею, а Ален вспомнил те странные шрамы, но не подал виду. — Но это не так уж и важно, верно?       — Я так не считаю. Кое-что оно не способно вылечить, и ничто не способно. Даже время не спорит с Природой… и Судьбой. — У Дьюара была своя боль, и на этот раз уже сам Труавиль попал в «яблочко».       — Может, мы всё-таки с ней — с ними обеими — поспорим? — вполголоса предложил Труавиль, но так, чтобы Дьюар его услышал.       — В этой неравной схватке мы проиграем.       — Проигрывает тот, кто вообще ничего не делает, Ален, поскольку бездействие хуже неудачи. Тот, кто пробовал и проиграл, может попробовать ещё раз. А что может сказать тот, кто и пальцем не шевельнул? Ему нечего сказать. Скажете, что у него остаётся надежда? Не так это, Ален, ведь не так. По крайней мере, даже если ничего не выйдет, то хоть совесть будет чиста.       — Слабое утешение, — попробовал улыбнуться Дьюар.       Селестен и не думал шутить. Он остался серьёзным и немного грустным.       — Но это не наш случай. Мы с вами ещё и не боролись за вашу душу.       — «Душу»?       — Ну… то есть выздоровление, я оговорился. Хотя (тут он слегка задумался), может быть, и за душу тоже. Поскольку удержать вас от уныния — значит отвести вашу душу от Ада… хотя бы на один шаг!       — Вы же не мой священник, чтобы…       — И я вас не причащаю, Ален, — перебил его музыкант, — и суровых проповедей я вам тут тоже не читаю. Давайте определимся со всем этим.       — С чем?       — С тем, что я вообще здесь делаю. Я вам пытаюсь помочь, в самом деле, а вы мне мешаете это сделать.       — Видит Бог, я этого не хочу!       — Я вижу, что да, — неумолимо сказал Труавиль. — Вы меня скептицизмом сбиваете с нужной волны. Я не могу работать в таких условиях!       — Для вас помогать людям — это работа? — удивился больной.       — Мой крест. — Его черты вновь потемнели. — Но как бы там ни было, я его сумею пронести. Как насчёт вас, Ален?       — Моя болезнь — это мой крест.       — Ваша болезнь — это лишь одно из многих испытаний… препятствий, я бы сказал… которые встречаются на жизненном пути. И вопрос в том, что вы сделаете: перешагнёте или спасуете и останетесь стоять, где стояли. Последнее — это ваш крест, но у вас всё-таки есть выбор. Когда и какой выбор вы сделаете? Если сделаете вообще. Просто подумайте как следует, Ален.       — Я только и делаю, что думаю. Что мне ещё остаётся? — Дьюар словно бы оправдывался. — Это только изматывает, а не приближает к выздоровлению.       — Значит, вы только о плохом думаете.       — Я о вас, к примеру, думаю. Вы разве плохой?       — А разве хороший?       Воцарилось напряжённое молчание. Ален во все глаза глядел на Селестена, стараясь понять, что же именно тот хотел сказать. Музыкант смотрел на него, слегка посмеиваясь, его губы вздрагивали в неопределенной усмешке.       — Странные вещи вы тут мне говорите! — воскликнул Дьюар. — Я вас не понимаю.       — Я знаю, Ален, что говорю. И что вы не всё понимаете, я тоже знаю.       — Да я вообще ничего не понимаю!       — Не старайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле. Вы всё поймёте, когда придёт надлежащее время.       — А сейчас не это самое время? — на всякий случай поинтересовался Ален.       — Нет. Сейчас время вашего массажа.       — Что является пустой тратой времени.       — Если бы это было пустой тратой времени, Ален, — чётко разделяя слова, произнёс Труавиль, — я бы не тратил на это моего времени.       — Простите меня, но вы ведь сами знаете, что это маловероятно.       — Ах как точно вы это определили! — воскликнул со смехом Труавиль. — Именно маловероятно. Кажется невозможным, но ведь хоть какая-то доля вероятности да есть! На этих-то с первого взгляда незаметных нюансах и строится вся человеческая жизнь, которую вы не цените.       — Я не ценю?!       — В данном случае я не про вас лично, а про весь род человеческий, — объяснил Селестен, вставая на колени. — Ваше абсолютное безразличие меня просто поражает! Хотите, чтобы что-то изменилось, но не хотите приложить к этому никаких усилий. Так дело не пойдёт, Ален, слышите? Не пойдёт.       — Я не хочу вас обидеть, но ведь ваш массаж не приносит никаких результатов.       — Глупости, глупости и ещё раз глупости. Ответьте-ка мне на один вопрос, Ален. Точнее решите небольшую задачу. Одна женщина мечтает похудеть. Ей посоветовали заняться гимнастикой. Она утром сделала несколько упражнений, а потом посмотрела в зеркало и увидела, что ничего не изменилось. Она решила, что всё это бесполезно. Она права?       — Нет, конечно. Нужно постоянно заниматься, чтобы добиться результата.       — Вот именно, Ален. Если вы сами это признали, почему вы уверены, что мой массаж бесполезен? Это нелогично.       — Эта ваша софистика! Моя парализация — это вовсе не лишний вес. Дело более серьёзное!       — Вот и ведите себя серьёзно. Заладили одно и то же: бесполезно, не получится… Если вы себя на это настроите, точно не получится. Что, разве так сложно постараться поверить в лучшее? Я уж не говорю «поверить», хотя бы постараться. А говорить, что всё впустую, конечно, легче. Только стоит ли?       — Вы, Селестен, всегда преуспеваете в том, что делаете: отчитываете меня, как мальчишку.       — Простите, если это прозвучало именно так, — нахмурился музыкант. — Я ведь уже говорил, что проповеди читать вам не собираюсь. Но говорить то, что думаю, я буду. Может, тогда вы поймёте, что я во многом прав.       — Во всём правы?       — Нет, во всём прав один только Всевышний. Каждый имеет право на ошибку, но не у каждого есть возможность её исправить. Я, возможно, не прав, но я всё-таки считаю, что бороться нужно до конца. Пусть меня в очередной раз забросают камнями, но я своего мнения не изменю. Хотите вы того или нет, но за ваше выздоровление я буду бороться. И мне было бы легче, если бы вы мне в этом помогли. Без вашего участия это будет сделать довольно-таки сложно. Но я это сделаю, пусть мне придётся потратить на это всю мою силу! Я не искуплю этим моих грехов, — продолжал он после молчания, — но мне будет легче, если я смогу помочь ещё одному из тех, кого я прежде хотел погубить. Возможно, когда-нибудь я смогу… — Он не договорил, но тоска в его взоре вспыхнула с новой силой, а на длинных ресницах задрожали слёзы.       А Ален осознал, что у Селестена в прошлом кроется тайна. И причём такая, что к ней лучше не приближаться. Дьюар не понял, а осознал это каким-то восьмым чувством. Он решил об этом ничего не говорить и не цепляться к словам Селестена — а таких моментов, к которым можно прицепиться, в речи юноши было предостаточно — и перевёл разговор на другую тему.       — Я вас расстроил, Селестен, — сконфуженно сказал мужчина, — но я обещаю вам исправиться.       — Обещаете? Лучше не обещайте, а просто исправьтесь, — ответил юноша, сосредоточенно глядя куда-то в пространство. — Сделаете это?       Дьюар кивнул.       — И поговорим о чём-нибудь другом.       Мужчина подложил под голову ещё одну подушку и предложил:       — Мы в прошлый раз говорили о самоубийствах.       — Хотите продолжить тему суицида?       — Нет, тему жизни после смерти. Мне очень интересно, Селестен. А вернее, интересно узнать ваше мнение.       — Что именно вы хотите знать? — ровно спросил музыкант.       — Вы вообще верите, что жизнь после смерти существует?       — Верю ли я? Я знаю.       — Знаете?!       — Будем считать, что да, — уклончиво ответил юноша. — Доказывать вам я ничего не буду, просто поверьте мне на слово. Иной мир есть, и вы туда непременно попадёте, но это будет ещё нескоро. Зачем вам думать о смерти?       — Я просто часто думаю… на что это похоже, если оно есть? А иногда мне думается, что этого нет, и где-то внутри всё холодеет от страха и такой ужас пронзает, что хочется кричать… — Зрачки Алена расширились.       — А вы не пробовали помолиться? Или хотя бы обратиться мысленно к вашему ангелу-хранителю? Это бы вам помогло: стало бы спокойнее на душе.       — Жаль, что вы не мой ангел-хранитель, — с искренним сожалением сказал Дьюар.       — Увы, нет: не хранитель, не ваш… да, похоже, что и не ангел тоже. — Он улыбнулся, но глаза его остались серьёзными. — Но не превращайте мои слова в шутку! Я говорил с вами серьёзно.       — Я тоже.       — Вы неисправимы, Ален. — На этот раз Селестен и вправду улыбнулся.       — А вы?       — Я уже не изменюсь, а у вас ещё есть шанс.       — А вам не кажется, что некоторые слова должны были стоять на другом месте?       — Я хотел сказать только то, что сказал. Не больше и не меньше.       — Это прозвучало немного странно… — осторожно начал Ален.       — В своё время вы всё поймёте.       «Знать бы, когда это время наступит!» — подумалось Дьюару.       В углу промелькнул серый силуэт мыши, пробежавшей под шкаф. Ален проследил за ней глазами и попросил:       — Когда увидите мадам Кристи, передайте ей, пожалуйста, чтобы она поставила здесь мышеловку.       — Зачем?       — Тут полно мышей. Боюсь, они могут попортить ковры.       — Только поэтому вы хотите лишить их жизни? — Юноша изогнул бровь.       — Это вредители.       — Ах да, вредители! — Трудно описать, каким тоном это было сказано, но что в этом тоне присутствовала ирония — было ясно.       Дьюар уточнил:       — Вредители, которые разносят заразу.       — О чёрной смерти уже давно ничего слышно не было, насколько я помню. Не стоит лишать живое существо жизни без причины. Да и вообще не стоит. Против этого есть и особая заповедь.       — Она же касается людей? — удивился Ален.       — Разве там так написано? — в свою очередь удивился Селестен. — Что-то не припомню.       — Знаете, живи мы с вами в Средневековье, инквизиторы бы запросто могли сжечь вас на костре!       Юноша расхохотался:       — Вряд ли бы им это удалось, уж поверьте! — Тут же он стал серьёзным: — А если честно, то всё ведь зависит от того, как мы понимаем ту или иную вещь, не так ли? Вот моё мнение: всякая живая тварь, сотворённая Всевышним, имеет право на жизнь.       — Даже змей, искусивший Еву?       Селестен слегка покраснел, неясно почему, и продолжил с запинкой:       — Какою бы плохою она ни была… — А потом он сказал твёрдо, уже безо всяких колебаний: — Если она, конечно, не осознаёт, что недостойна этого права.       — Это тоже одна из тех вещей, которые я должен понять «когда-нибудь однажды»? — поинтересовался Ален.       — Считайте, что да.       — Надеюсь, я действительно это пойму… когда-нибудь.       — Может, даже скорее, чем вы предполагаете. — Селестен осторожно подоткнул одеяло и встал.       — Уже уходите? — слабо спросил больной с такой фатальностью, с какой осуждённые на казнь говорят последнее желание.       — Пока ещё нет. — Юноша вновь присел на кровать. — Через несколько минут. Так передать мадам Кристи насчёт мышеловки?       — Пожалуй, не стоит.       — А как же зараза? — искушая, вопросил Труавиль.       Ален рассмеялся:       — Да ну вас, Селестен! Неужто теперь вы собираетесь убеждать меня в обратном?       — Нет, зачем же… Просто вы поразительно легко изменили своё мнение. Вас так легко смутить, или вы просто мне подыграли?       — У меня не было какого-то определённого мнения на этот счёт, правда. Ваше мне показалось довольно… человечным.       — Спасибо… — Голос музыканта неожиданно сорвался, точно его эти слова тронули.       — За что? — удивился Дьюар.       — То, что вы сказали… это лучшая вещь, которую я слышал в жизни… сказать, что мои мысли человечны…       — Гуманны, я имел в виду, — поправился больной. — Но я вас не понимаю. Сегодня вы, Селестен, говорите много странных вещей… которые я не совсем понимаю… совсем не понимаю, если честно!       — Не беда, Ален. Но всё равно спасибо вам. Вы этими словами… О, если бы и Он тоже думал так! — В его голосе прозвучало отчаянье.       — О ком вы?       — Я вам не могу этого сказать, поэтому не спрашивайте… Уже поздно, я пойду.       Но прежде чем встать, Селестен взял руку Алена в ладони и сжал её с признательностью. Потом он, словно смутившись, поспешно выпустил руку Алена, поднялся и вышел.       Дьюар чувствовал себя просто замечательно, поскольку в глазах юноши прочитал симпатию. Хотя он до сих пор не понял, что же Труавиль имел в виду.       «Странно, странно, всё это чертовски странно, — подумал мужчина, скрестив руки на груди и постукивая пальцами по плечам. — Как мне разобраться во всём этом? И возможно ли вообще в этом разобраться? Хотел бы я быть каким-нибудь знаменитым сыщиком, которому разгадать любую, даже самую сложную загадку так же легко, как сосчитать до пяти».       Но, к сожалению (а может, и к счастью), Ален не был сыщиком, а был всего лишь больным, прикованным к постели, который зависел от своей домоправительницы и жил надеждой встречи с тем, кого никак не мог разгадать, как бы ни старался.