Подснежник

      Что-то странное происходило. После того разговора Ален ни о чём другом думать не мог.       Селестен… Селестен… Селестен…       Почему так?       Эти странные искусы, несомненно, подбрасывал ему сам Астральный Князь, внушая совершенно недопустимые мысли и настроения. Хотелось быть Верленом, чтобы обладать Рембо.       Внезапно и на болезнь он взглянул другими глазами. Счастье, что с ним случилось такое несчастье, как бы странно или нелепо это ни звучало. Не будь болезни, что вообще было бы? А с другой стороны, благословенна эта болезнь: благодаря ей он не наделает глупостей. Таких, что не расхлебаешь.       Возможность тихо и молчаливо страдать. Но в страданиях очищается душа. Она становится светлее и легче, приближаясь к душе Идеальной, почти недостижимой.       Ален и не хотел к этому приближаться. Ведь он был не святым, не грешником, а обычным человеком. Он думал в этот день о многом. Но это «многое» сводилось в принципе к одному: к его другу… или чуть более.       Дьюара не беспокоило сейчас, что это чувство — чувство любви к Селестену — живёт в нём, но его волновало то, что иногда, сам того не желая, он придавал этому светлому, доброму, дарящему надежду чувству какие-то пошлые черты. Красота тела всё чаще заставляла забывать о красоте духа. Ничего вульгарного или непристойного, разумеется, мужчине в голову не приходило, но ему нравилось смотреть на Селестена, ощущать его прикосновения — редкие, но желанные…       И немного странно было узнать, что этот юноша далеко не так невинен, как казалось. Ален с первого же момента их встречи внутренне расположился к нему и идеализировал его. Он видел в нём те черты, какие есть в чистых, юных, не тронутых жизнью созданиях. И настоящим откровением было узнать, что эта virginitas, которую он ему приписал, только миф, им самим созданный. Да ещё намёк на то, что эта virginitas была потеряна при довольно-таки пикантных обстоятельствах…       «Ты сходишь с ума, Ален, — сам себе сказал мужчина. — Ты думаешь о вещах, о которых нельзя думать, потому что это нехорошо. Возможно, это всего лишь каверза твоего воспалённого ума, а на самом деле ничего такого нет. Всего лишь созданная тобой фантасмагория, которую тебе лучше выкинуть из головы».       Но на душе у Дьюара было очень тяжело. В конце концов он твёрдо решил поговорить с Селестеном, сказать ему о том, что он чувствует, что думает. Просто рассказать, чтобы эта тайна его не мучила. Когда он решил это, ему стало немного легче.       «Только безо всяких глупостей!» — предостерёг внутренний голос.       «Разумеется, — ответил ему мужчина. — И в конце концов, я всего лишь отвечу на вопрос, который он мне задал, но на который я толком и не ответил. Просто выскажу, чтобы никогда более не касаться этой темы».       Так он решил, но получилось всё несколько иначе. В ожидании Селестена, устав от мыслей, Дьюар задремал.       Ему пригрезился юноша. Он представлялся ему в виде ангела, настоящего ангела с крыльями, лёгкого и прозрачного, который лежал на странном ложе, сверкающем золотом, покрытом светящимся тюлем. Вокруг колыхались уходящие вверх и непонятно на чём держащиеся облачные занавески. Клубился туман, и создавалось впечатление, что это ложе покоилось на облаках. Селестен что-то писал в небольшой книжке золотым пером, и лицо его было напряжённым и неестественно серьёзным. Внезапно он отбросил перо и книжку и, приподнявшись, воскликнул, обращаясь к кому-то невидимому: «Ради чего это всё?»       От звука раскрывающейся двери Ален проснулся.       Пришёл Селестен, такой же невесомый и спокойный, как и всегда, словно и не было утреннего разговора, слегка небрежный, точно только что проснулся: поверх стареньких серых брюк накинута нараспашку бледно-синяя рубашка, но платок на шее, как раз точно закрывающий шрамы. И самое главное — с подснежниками.       Ален молча ждал, что музыкант ему скажет.       — Вот, как и обещал, — сказал юноша, ставя свечу на стол, а подснежники в вазу на фортепьяно. — Они немного оживят эту комнату.       Аромат цветов доплыл до больного.       — Дайте мне, пожалуйста, один цветок, — попросил он.       Труавиль выдернул один подснежник из общей кучи и, подойдя, протянул мужчине это хрупкое, недолговечное созданьице.       Ален взял цветок, а если сказать точнее — сжал руку, протянувшую его.       — Что такое, Ален? — произнёс Селестен, приподняв левую бровь.       Дьюар прикоснулся губами к его руке.       — Что вы делаете! — Юноша попытался отдёрнуть руку. — С ума вы сошли!       — Сядьте, пожалуйста, и выслушайте меня, я более ни о чём не прошу, — умоляюще сказал Ален, не выпуская его руки.       Труавиль сел, но с весьма большой неохотой. Дьюар немного помолчал, прежде чем начать этот разговор. Собственно, он даже и не знал, с чего начать.       — Это по поводу нашего предыдущего разговора, — наконец промямлил он.       Селестен вздрогнул, но, вероятно, справившись с этим, сказал:       — Хорошо. Только отпустите мою руку.       Мужчина разжал пальцы. Юноша отдёрнул руку, оставив цветок в ладони лежащего.       — Так-то лучше. Теперь говорите, я вас слушаю. — Музыкант скрестил руки на груди и слегка наклонил голову.       — Я даже и не знаю, как это всё сказать.       — Ну, раз уж решили, так говорите.       Ален собрался с духом:       — Я вас люблю, Селестен.       Последний подскочил как ужаленный:       — Что?       — Это доброе и хорошее чувство. В нём нет ничего такого… предосудительного. Но я бы не сказал, что это сторге. Временами, но всё больше нет. Я вас люблю, и я этого не стыжусь. Пусть вас это не оскорбляет.       Селестен молчал. Взгляд его блуждал по комнате.       — Скажите что-нибудь. — Ален дотронулся до его колена.       Музыкант перевёл взгляд на Дьюара:       — Что вам сказать?       — Ну… не знаю…       — Я бы предпочёл промолчать.       Ален вздохнул:       — Тогда я продолжу?       — Ваше право.       — В последние дни мне разные мысли в голову лезут… И я тут подумал: это хорошо, что я болен.       — Что?! — Казалось, Селестен не поверил своим ушам.       — Да, хорошо, что я немощен, прикован к этой благословенной постели.       — Но это же глупость — то, что вы говорите? — возразил недоуменно юноша. — Вы ли это мне говорите!       — Я могу объяснить, почему.       — Прошу вас, господин Дьюар! — Музыкант был так ошеломлён, что даже назвал Алена по фамилии.       — Я временами чувствую к вам странное влечение… помимо моей любви. И кто знает, как далеко бы я зашёл, будь я здоров. Поэтому-то я и считаю, что моя болезнь — это…       — Глупость, даже обоснованная, всё равно остаётся глупостью, — с внешним спокойствием сказал Селестен, но голос выдавал его волнение. — Вы с ума сошли, Ален?       — Наверное. Хотя я вообще-то не из тех, кто… ну, сами понимаете.       — Ничего я не понимаю и не хочу понимать, — возразил Селестен сердито.       — Вы обиделись на меня?       — Нет, Ален. То, что вы чувствуете, лишь доказывает, что вы живой человек. Мне не нравится, что вы хотите остаться больным. Вы опять свернули с правильной дороги. Мне, похоже, никак не вернуть заблудшую овцу в стадо, — с огорчением сказал Селестен. — Неужели все мои старания впустую? Ответьте-ка на это, Ален. Неужели всё, что я делаю, зря? Я уж совсем было решил, что успех близится… И вы хотите сказать, что я ошибся?       — Нет. Я совсем не это имел в виду, — растерянно пробормотал Дьюар. — Я хочу выздороветь, но…       — Тогда никаких «но», Ален. Не говорите глупостей.       Дьюар покраснел:       — Я постараюсь.       — Вы всё сказали, что хотели?       — Да.       — Тогда сейчас массаж, а потом я уйду. И всё будет хорошо, поверьте мне.       — Я вам верю.       «Жаль, что не чувствую этих прикосновений, — тут же подумал Ален. — Но зато я поцеловал его руку. В данный момент нет для меня большего счастья!»       Селестен был молчаливее обычного. Платок его слегка съехал в сторону, так что белые шрамы частично обнажились.       — Простите, что я затеял этот разговор, — сказал Ален, нарушая нависающее свинцовой тучей молчание. — Я вижу, он всё-таки вас расстроил.       — Оставим это, Ален, — мягко перебил его музыкант. — Я на вас не обижен. К тому же вам, наверное, легче стало на душе, когда вы всё это сказали?       — Признаться, да. Но я не подумал, что это может вас ранить.       — Хватит, хватит! — Селестен махнул рукой. — Забудем об этом… Ничего не чувствуете?       — Ничего.       — Скоро всё изменится, — пообещал музыкант.       В связи с последними событиями Дьюару было легко поверить во что угодно. Возможным представлялось практически всё.       — Всё будет хорошо, — сказал Труавиль, разминая его бесчувственные ноги.       Ален вертел в руках цветок, слегка повядший, и мечтал о том дне, когда это и вправду случится.       — Вы всегда будете со мной, Селестен?       — Всегда, пока я буду вам нужен, — ответил как обычно Труавиль.       — Вы всегда мне будете нужны.       — Ален, мы уже это обсуждали, — несколько устало сказал юноша. — Не замыкайте этот круг в бесконечность. Это ни к чему не приведёт.       — Вы уйдёте? — негромко спросил Ален.       — Естественно. Сейчас закончу массаж и оставлю вас, раз вы этого хотите.       — Вы же знаете, что я не об этом, Селестен. Я не об этом конкретном вечере. Я о…       — Молчите, Ален, — попросил музыкант. — Не думайте о том, чего вы не в силах изменить.       — Всё уже написано? — с горечью спросил Дьюар.       — Не всё, но в данном случае да. Ну! Почему у вас такое лицо, Ален? В конце концов, я ещё здесь, с вами.       — Но вы ведь всё равно уйдёте.       — Естественно, — беспечно ответил Селестен. — Так и должно быть. Так и будет. Примите это как должное, Ален. Но, похоже, мне вас в этом не удастся убедить?       — Даже не пытайтесь. Но вы же обещали, что будете со мною, пока я в вас нуждаюсь?       Музыкант кивнул.       — Вы мне очень необходимы.       — На самом деле, гораздо меньше, чем вы полагаете, — спокойно возразил юноша. — Когда вы поймёте это, вы поймёте и то, что всё в ваших руках, Ален, и то, что ваша необходимость во мне, — это всего лишь вами придуманная фантазия.       — В таком случае я этого никогда не пойму! — тихо, но твёрдо сказал больной.       Юноша пропустил эти слова мимо ушей.       Ален искоса наблюдал за ним, стараясь не пропустить ни одной детали, стараясь запомнить его получше, поскольку нехотя сознавал, что всё это не вечно. Но и боялся он этого больше смерти.       Волосы падали Селестену на лицо (он стоял, слегка подавшись вперёд), но он их не отмахивал, хотя они наверняка мешали ему смотреть. Пламя свечи, стоявшей на столике, окрашивало эти белокурые вьющиеся пряди в слегка розоватые или даже оранжевые тона. Профиль юноши, выгравированный на фоне темноты всё тем же светом, был прекрасен: без единой неверной линии, словно абрис безупречно изваянной из пенного мрамора статуи; блестящий, плавный, холодный и, что весьма странно, одновременно с этим и живой. Платок на его шее, не менее прекрасной, совсем развязался и почти чудом держался на ней, шрамы скрадывались обманчивым освещением. Линия его плеч казалась изумительной: не угловатой, но и не круглой, а какой-то плавной, мерцающей, слегка меняющей очертания, но вместе с тем остающейся прежней, неизменной… В ней не было той угловатости линий, свойственной формирующимся юношам, лет семнадцати-восемнадцати (примерный, так, на глаз, возраст Селестена).       — Ну, вот и всё, — сказал музыкант, вставая. — На сегодня достаточно.       — Всё равно же без каких-нибудь изменений? — вяло сказал Ален, которому отчего-то ужасно хотелось спать.       — Не так быстро, Ален, — покачал головой юноша, — не так быстро.       Он взял свечу со стола и задул её. Комната погрузилась во мрак, рассеиваемый слабым свечением уже взошедшей луны.       — Спокойной ночи, Ален, — сказал Труавиль, пожав руку больного.       — И вам, Селестен.       Юноша, как кошка, бесшумно скользнул к двери, мелькнула и тут же пропала полоса света, слегка стукнула дверь.       Дьюар вздохнул. Теперь, когда не осталось в душе нераскрытых тайн, ему стало намного легче. Если бы ещё было легко от того, что ничего нельзя изменить! Ален ударил себя по колену кулаком:       — Чёртовы костяшки!       Никакой боли. Никакого отзыва или отклика где-то там, в мышцах, в сухожилиях, в нервах… Ровным счётом ничего.       «Солнце всегда возвращается на небо». Эта мысль неожиданно вышмыгнула из какого-то тёмного уголка сознания и проплыла перед глазами. Почему? Он не мог понять. Но это, несомненно, должно было что-то значить. Только знать бы, что именно.       Ален закрыл глаза и попытался расслабиться, выкинуть из головы абсолютно всё, как и советовал юноша. Ему более или менее это удалось, и он скоро забылся сном — безмятежным, совсем как в детстве…

***

      Дни летели, как птицы, возвращающиеся из тёплых стран. Летели, но проходили без изменений. Ничего нового, не считая тем, которые обсуждались. Не считая его глаз, которые становились всё глубже и отчасти печальнее.       Слушая то, что говорил музыкант, Ален познавал мир заново. С этими разговорами он открывал что-то новое даже в обычных вещах. Он приходил к таким заключениям, к которым никогда не пришёл бы, не услышь он этих слов, не заметь он что-то во взгляде, не почувствуй он нечто в воздухе.       Пожалуй, самым значительным выводом, который сделал Ален за это время, было следующее: жизнь прекрасна. Жить стоит в любом случае. Не стоит принуждать себя к существованию, поскольку надежда на жизнь должна быть с тобою всегда, даже когда всё кажется безнадёжным. Только веря в перемены, надеясь, что всё изменится…       Изменилось.