***
На первом этаже его дожидался Кума-младший. Ну… как дожидался? Он сидел на широком кожаном диване и с блаженным видом вгрызался в её массивную спинку. В прохладном воздухе безмятежно витали куриные белые перья и кусочки меха. — Эй! Прекрати! Кто тебе позволил так обращаться с мебелью?! — шёпотом закричал Канада и замахал руками, прогоняя медвежонка с дивана или с того места, которое раньше им было. — Слезай немедленно, негодник! Фу! Немного подумав, медведь отпустил спинку дивана и тоскливо приземлился на дощатый пол. После того, как Мэттью удалось отвлечься от оплакивания фамильной мебели, он заметил потухший камин и следы лёгкого инея, оставленные на зеркалах и стекле. А следом за этим осознанием юноша практически тут же ощутил зябкость. В гостиной было ужасно холодно — натуральный дубак! Для начала Канада отправился на задний двор и попытался своими силами расколоть дрова. Затем, отделавшись неприятной болью в руках и парой мелких заноз, он принёс результат своей работы в дом и постарался разжечь поленья в камине. На сохранение огня он потратил около часа, ибо проклятое дерево сильно отсырело из-за снега и не желало нормально гореть. И всё же когда в камине начало трещать оранжевое пламя, запыхавшийся Мэттью выпрямил ноющую и взмокшую от пота спину, смахнул с лица влажную чёлку и с ноткой гордости обратился к медвежонку: — Ну что, друг мой? Не желаешь ли позавтракать? Медведь ответил ему яростным скулежом. Будь у него длинный хвост, а не маленький круглый обрубок, он бы, скорее всего, начал им радостно вилять. Удовлетворившись ответом Кумы-младшего, юноша направился в погреб за запасами еды. Погреб был очень старым и глубоким — когда-то много лет назад, когда Мэттью был ещё младенцем, Франциск приказал своим людям выкопать под домом огромный тоннель. К нему можно было спуститься с первого этажа по единственной узкой лестнице. Порою, когда вечера в канадском лесу становились наиболее холодными и зловещими, Франциск оставлял Мэттью играть в игрушки, а сам спускался в подвал и пропадал там на целые часы. Обратно же он возвращался всегда таким пьяным, что едва держался на ногах. «Когда-нибудь, — думал Мэттью, когда его возраст позволял ему мыслить более здраво. — Он упадёт с этой лестницы и свернёт себе шею. Когда-нибудь это произойдёт». Но, к счастью или нет, этого так и не произошло. Возможно, потому что Франциск был не совсем человеком, а страной, и этот факт постоянно спасал его непутёвую жизнь.***
В погребе его ждало абсолютное разочарование. Запасы выглядели очень скудно — их не хватило бы даже на одного человека, что уж тут говорить о большом, диком медведе? «Зато есть вино, — невесело воскликнул внутренний голос Франциска Бонфуа, когда Мэттью увидел перед собой длинный ряд пыльных полок, из которых торчали стеклянные горлышки винных бутылок. — Дядюшка Франция заботится о тебе, мой милый мальчик!» — Да уж, — фыркнул Мэттью, брезгливо разрывая завесу столетней паутины, которая крепилась частично к кирпичной стене, тем самым полностью перекрывая путь в глубины погреба. — О себе-то он всегда думал, берёг себя, как зеницу ока. Самовлюблённый сукин… Предупредительное рычание медведя заставило юношу стиснуть губы до мертвецкой белизны. Нет уж, ему не следовало разбрасываться погаными словами направо и налево, особенно при ребёнке, даже если этот ребёнок не был человеком. Успокоив накатившую в душе волну глухой ярости, Мэтт вынул из полки крупную корзинку, где обычно, если ему не изменяла память, лежали куриные яйца, однако там он увидел только скопище серой паутины и яйца пауков. Скривившись, он отбросил корзинку в сторону и направился дальше к бочкам, где должна была лежать рыба. Но бочки тоже оказались пустыми. — Проклятье! Я ведь тоже тут живу, — прошептал он, обращаясь к смердящему влагой подвалу. — Почему они мне ничего не оставили? Я тоже… в какой-то степени человек. Я тоже хочу есть! «Успокойся и возьми себя в руки, юнец! Истерика горю не поможет!» — взял под контроль его мысли решительный голос Франциска. — Легко тебе говорить, — прорычал в ответ мальчик, резко и с отвращением на лице отстраняясь от бочки. — Ты же всего лишь плод моей богатой фантазии, тебя незачем кормить и поить. Внутренний голос замолчал, очевидно, испытав за себя вину. Тяжело вздохнув, канадец направился к лестнице, откуда лился одинокий луч дневного света.***
Где-то ближе к часу дня потолок над кухней резко заходил ходуном, словно там происходила какая-то активная возня. Канада недовольно поднял голову и проследил за тем, как с пола посыпались древесные щепки и куски старой паутины. Вскоре на лестнице появился Америка. Он выглядел довольно бодрым: глаза его блестели, а на губах играла довольная улыбка. Весело пританцовывая, он подобрался к Мэттью и, ухватив того за руки, уволок за собой в танец. — Ах, я голоден, как волк! — объявил он. — Чем порадуешь своего сердечно любимого гостя? Прекратив танцевать, Мэттью молча протянул американцу глиняную пиалу с зелёными яблоками. — Э-эм, — Альфред посмотрел на фрукты с таким ошеломлением, как будто в жизни никогда не видел яблок. — Это… — Наш завтрак. Всё ещё не веря в сказанное, американец взял в руку один круглый плод и подкинул его высоко к потолку. Затем, его взгляд, полный паники, метнулся к Мэттью. Он ожидал, что тот улыбнётся ему и скажет «шучу». Но Мэттью не шутил. И даже не улыбался. Его взгляд источал предельную серьёзность, от которой становилось немножечко не по себе. Кума-младший сидел в углу гостиной и крайне недовольно разгрызал яблоки. Весь его вид говорил о том, что если бы не звериный голод, то к ним бы он никогда не притронулся. — Я не хочу это есть, — заявил Америка, вернув яблоко к его соплеменникам. — А у меня больше ничего и нет, — пожал маленькими плечами Канада. — Все припасы кончились. Ежели не веришь мне, спустись в погреб и убедись в этом лично. Ты ведь знаешь — у меня плохо получается добывать еду своими руками. Я… я не могу никого убить. Я надеялся на то, что Франция не забудет обо мне, но… он… он — юноша склонился над пиалой с яблоками. От одной лишь крохотной мысли, насколько его оправдания были унизительными, глаза мгновенно заполнялись жгучими слезами. Альфред с испугом посмотрел на своего друга. — Ты… ты только не волнуйся, хорошо? — сказал он и опустил на плечи юноши свои тяжёлые загорелые руки. — Я помогу твоему горю. Обещаю.***
За окнами шумел тёплый летний дождь. Пахло лесом — влажной листвой, древесной корой и какими-то сладкими пряностями. В сотнях милях от маленького канадского домика, который со временем становился всё меньше, хрупче и темнее, по затопленную в серой воде полю разгуливали туземцы. Облаченные в длинные пёстрые плащи, сплетённые из сухой травы и шкур мелких зверей, они аккуратно ступали по хлюпающей грязи своими смуглыми босыми ногами, словно боялись, что следующий их шаг может оказаться роковым. Французский народ, чья численность с каждым годом становилась всё больше и больше, постепенно прогонял местных индейцев всё дальше от плодовитых земель и водопоя, а те хоть и неохотно, но были вынуждены подчиниться. Их деревянные копья и унизанные яркими перьями стрелы были ничем по сравнению с жженым порохом и железными ядрами. К тому же, сколько бы они ни убивали белокожих наглецов, на их места приходили новые — их привозили к бухте корабли. К великому сожалению, для племени, оно не могло похвастаться своей численностью: каждая смерть его соратника считалась большой катастрофой, потерей, которую невозможно было ничем восполнить. Но, несмотря на столь ужасные и печальные события, индейцы не выглядели погрустневшими. Даже наоборот — их тёмные, выкрашенные в краски лица буквально светились от счастья, а карие глаза горели в тенях их огромных соломенных шляп, словно горные алмазы. Индейцы верили, что когда-нибудь боги прольют на их головы свой солнечный свет. И тогда белолицые люди ощутят истинную мощь канадских земель и покинут их также стремительно, как когда-то это сделали викинги. Но не сейчас… сейчас нужно было подождать. Мэттью осторожно вырисовывал на влажной груди Альфреда Джонса фигуру солнца. На самом деле в этом не было ничего такого сложного — всего-то один круг и несколько тонких лучей по бокам, но Канада рисовал его с такой заядлой усидчивостью, словно от его стараний зависела его жизнь. Долгое время Альфред с мягким интересом наблюдал за своим другом, но чуть позже его разум начала утягивать сладкая дрёма. Его дыхание замедлилось, а смуглые щёки тронул слабый румянец. Благодаря растопленному камину в доме было так жарко, что даже запотели окна. Пока Альфред засыпал, Мэттью думал о своём будущем. Он видел его в ярких оттенках, заполненном радостью и любовью. В этом будущем они с Альфредом были вместе. Они держались за руки, наслаждались вниманием друг друга, и их лица озаряли яркие улыбки-полумесяцы. «Так нельзя, — услышал он внезапно хриплый голос Франциска Бонфуа, голос, который не слышал уже довольно долгое время. — То, что вы делаете из ночи в ночь — омерзительно и аморально! Так не поступают хорошие мальчики!» Мэттью слышал его настолько отчётливо, словно Франция стоял рядом и говорил всё это вживую. Ещё немного, и Мэтт бы ощутил на своём лице его горячее, пропахшее алкоголем дыханием. Ледяной страх вонзился в его тело, точно острое копьё. Резко отстранившись от тела Альфреда, Мэттью развернулся к нему спиной, обнял подушку и уткнулся в её мягкую ткань заалевшим лицом. Из глаз снова полились слёзы, а дыхание стало частым и надрывистым. — Эй… эй! — пробудился Америка. — Что произошло? Что-то не так? Почему… почему ты снова плачешь? В ответ он услышал из складок подушки приглушённый рёв: — Нет! Нет… нет, всё хорошо! Я в порядке, — голос надломился. Юношу одолевали горькие слёзы. Он мог мысленно приказать им перестать литься, но они его не слушались. Его вообще никто никогда не слушался… — Так дело не пойдёт, — Альфред привлёк канадца к себе, и у него это получилось только с третьего раза. Борьба была короткой, но непростой: Мэттью постоянно извивался в его руках, словно скользкий уж, как будто ему была ужасно противна близость со своим другом. — Скажи мне это честно, глядя в глазах. Я же вижу, что ты места себе не находишь. Скажи честно — я сделал что-то не так? Причинил тебе боль? Может, опять сказал какую-то глупость, не подумав? Зажмурив глаза, Мэтт замотал головой. Америка цокнул языком. — Ты ведь понимаешь, что я от тебя не отстану? Как ни странно, но этот аргумент показался канадцу резонным, и вскоре парень сдался. — Просто… Всё, что мы здесь сейчас делаем, неправильно, — объяснил он дрожащим из-за плача голоском. — Всё это… это… это грязь. — Грязь? — Альфред непонимающе заморгал. То были явно не те слова, которые он ожидал услышать от своего друга. — К-какая ещё грязь? О чём ты? Я же только что помылся. Мэттью разочарованно отвёл взгляд. Он чувствовал, что каждое оброненное им слово неумолимо вело его в сторону эшафота. Но остановиться он уже был не в силах. Альфред требовал от него объяснений, смотрел ему прямо в лицо, а Мэттью лукавить не умел. — Я имею в виду наши отношения, Альфред. Наш секс, — последнее слово он произнёс с глубочайшим стыдом. Как будто горло обожгла вспышка пламени. — Бог не простит нам эту близость. Он покарает нас за то, что мы смеем получать удовольствие столь… грязным образом. — Бог? — на секунду уста Америки растянулись от насмешки. Но затем страшное, горькое понимание сорвало улыбку, сохранив в глазах парня лишь изумление. — Ты что, тоже в него веришь? В Бога? — Франциск Бонфуа верит в Бога, — уклончиво ответил Мэттью. — Соответственно, в него верю и я. Мне сложно игнорировать религию, если она плотно переплетена с мировоззрением моего воспитателя. А что ты? Ты ведь тоже… — невольно сорвалось у него, когда он увидел, с каким жутким холодом на него смотрел его друг и как от отвращения у него загуляли желваки. — Тоже веришь в Него, не так ли? — Мои люди верят, — отчеканил Альфред. — А я лишь помогаю им, как умею. И я не считаю правильным впутывать религию в наши с тобой отношения. — Но… — Ты хотя бы раз читал Библию? Хоть раз? Меня же Артур заставлял перечитывать её едва ли не каждый месяц, если не каждую неделю. Он принуждал меня цитировать страницу за страницей, строчку за строчкой, чтобы написанное отпечаталось в моём разуме чёрным клеймом! И знаешь, что? Я не помню, чтобы в Библии говорилось о нас с тобой. — Но люди… — попытался заговорить Мэттью, но Альфред снова его остановил: — Мы не люди! Мы страны! Мы вершим судьбы, а не книги, написанные мертвецами! Мэттью съёжился, словно маленький и беззащитный зверёк. Этот голос, полный откровенного гнева, напугал его. К счастью, Альфред заметил это и постарался успокоиться. — Ну, что такое? — тихо спросил он, подсев к канадцу как можно ближе. — Неужели тебе не нравится, когда я прикасаюсь к тебе? — он демонстративно погладил юношу по волосам, и затем спустился к его лицу и ласково провёл пальцами по подбородку. От смущения лицо Мэттью стало красным и горячим. — Нравится, — прошептал он. — А вот так? — Альфред коснулся губами его румяной щеки. — Очень… — шепнул канадец. Ему было очень хорошо, он мечтал о том, чтобы Альфред целовал его вечность. И, словно прочитав его мысли, Альфред склонился над тоненькой шеей парня и оросил его гладкую кожу крохотными влажными поцелуями. Он целовал его с такой поразительной нежностью, словно боялся, что малейший неразумный жест разрушит это прекрасное тело. «И правда, что же тут страшного? — с удивлением спросил себя Мэттью, пока Альфред доставлял его телу удовольствие. — Что в этом постыдного? Совсем я, видимо, сошёл с ума…» Но потом он заметил бледное и страшно худое лицо, на которое неровно падал свет от одинокой свечи. Огромный портрет опекуна, сделанный из масляных красок, висел в спальне Мэттью уже более полувека. Он был написан каким-то известным старым художником, имени которого Канада, разумеется, не помнил, однако он знал, что автор полотна слыл на своей родине известным творцом, чей талант приводил в восторг даже королей. Персонажи его картин получались очень живыми, улыбчивыми и до такого нарядными, словно их вырвали из маскарадного бала. Как и другие модели, Франциск был одет очень роскошно и модно для своих времён. На нём был голубой атласный пурпуан, украшенный крупными камнями и подвесками, его руки, шея и грудь — всё было унизано золотом, а с широких плеч (в жизни Франциск не был таким широким и могучим, но художнику на это было наплевать) стекал красный бархатистый плащ с вышитыми золотистыми лилиями. Многим очень нравился этот портрет, да даже сам Франциск заметно приходил от него в восторг. Но не Мэттью. Мальчику всегда думалось, будто нарисованный Бонфуа смотрел на своего пасынка если не с ненавистью, то с очень похожим неприятным чувством. От него хотелось отвернуться и бежать, бежать без оглядки, пока пятки не стирались в кровь. Когда Альфред Джонс с неистовством целовал грудь Мэттью Уильямса, отводя особое внимание его нежно-розовым соскам, канадец практически не чувствовал от его ласок удовольствия, и его взгляд был прикован к ненавистному портрету. Возможно, это была игра света или вспыхнувшая незваная фантазия маленького впечатлительного мальчишки, но ему вдруг показалось, словно персонаж клетчатого полотна начал постепенно оживать. Его рука — длинная и тонкая, словно ветка сухого древа — потянулась к обомлевшему канадцу, желая утонуть в ворохе его светлых волос, собрать их тонкие пряди в крепкий ненавистный кулак, рывком притянуть к себе, чтобы зловещее лицо француза заглянуло ему в глаза. — Пожалуйста, нет! — от его истошного, переполненного болью крика задребезжали створки окон, а Альфред отпрянул от Канады, как от прокажённого. — Что стряслось? — вскрикнул он. — Что… ну что опять не так?! Чего тебе не хватает, Мэтт? Взгляни на меня, прошу! Мэттью поднял голову. Его рот медленно раскрылся в желании произнести что-то вслух, но затем его глаза остекленели и одинокая слеза застыла на румяной и пухлой щеке. Мэттью снова увидел перед собой Франциска, но на сей раз тот выглядел живым — сделанным из плоти и крови. Его острое лицо, покрытое белой пудрой, полностью заполняло весь его взор, и его глаза — большие, ярко-голубые, как чистое небо — пожирали мальчика своим насмешливым взором. «Ты мой маленький мальчик, — прошептал он, обнажая короткие зубы. — Мой сладкий птенчик». Закричав не своим голосом, канадец откинулся назад и грохнулся с постели. Он был так перепуган, что даже не почувствовал боли при ударе. — Мэтт! Чёрт возьми, ты совсем рехнулся? Ну вот, сердце усмирилось и алый туман неохотно развеялся. Мэттью тяжело задышал и кое-как поднялся на колени. Всё его тело дрожало, а лицо покрылось пятнами и испариной. Юноша робко посмотрел на того, кто сидел на его кровати и выдохнул, когда понял, что испугался очередного видения. — Знаешь, что? Я всё понял! — вдруг заявил Альфред и спешно выбрался из кровати. Его злость заставила канадца потерять дар речи. — Мог бы сразу сказать мне, что испытываешь ко мне отвращение, а не водить меня, дурачка, за нос, — выпалил он и, не дождавшись от Канады каких-либо оправданий, пошёл за своей одеждой. Мэттью сидел на полу и никак не мог понять, что сотворил собственными руками. Почему Альфред собирается, почему говорит с ним так злобно? «Что же я наделал?» — подумал он, обнимая себя за плечи. Страшная догадка маячила прямо на поверхности, но он не замечал её… но почему? Потому что был слеп? Звук хлопнувшей двери ударил по ушам, словно звон гонга. Мэттью поднялся с пола и недоверчиво посмотрел на пустующую спальню. Нет, он всё ещё не верил в эту реальность. Она была ужасно смешна и нелепа. — Альфред! — крикнул он, но в ответ услышал лишь ровный шум нескончаемого дождя. Мальчик бросился к окну, распахнул деревянные ставни и выглянул наружу. За серебристой стеной дождя сложно было разглядеть хоть что-то, кроме мутных силуэтов елей, но Мэттью не сдавался. Он знал, что Америка где-то там. — А…Альфред! Он надеялся на то, что его крик был громким. Даже представил, как, услыхав его, с макушек деревьев соскочили птицы и бросились наутёк. Но Альфред так и не вернулся. Мэттью ждал его так долго, что от холода у него оледенели руки. Вскоре ему пришлось запереть окно, иначе бы холод завладел его домом изнутри. В его мире даже весна оставалась слишком зябкой и бессердечной по отношению к живым существам. Стирая с лица выступившие горячие дорожки слёз, он снова бросил взгляд на огромный портрет. Франциск Бонфуа продолжал улыбаться ему своей маслянистой улыбкой, в которой ощущалась только злоба. — Это всё ты виноват, — крикнул он на картину. — Даже на расстоянии тысячи миль ты продолжаешь портить мне жизнь!***
В голубом небе плавилось летнее солнце. Над высокой зелёной травой жужжала противная мошкара, а где-то вдали за забором раздавался довольный визг детворы. Люди любили лето. Лето приносило вместе с собой тёплые и долгие деньки, много урожая и запахи полевых цветов. Он присел на узкую деревянную скамью и взял в руки кувшин с подогретой водой. Да, с гигиеной дела обстоял довольно паршиво, о канализации приходилось лишь мечтать, но выбора не было, так что оставалось довольствоваться малым. Окатив себя с головы до ног водой, он взял мочалку и начал докрасна натирать ею кожу. Он не мог остановиться, ему хотелось как можно больше причинить себе боли, ибо боль притупляла чувства, заглушала напрасные мысли. И всё же этой боли было недостаточно или же она не была такой сильной, потому что спустя пару мгновений мысли о Мэттью возвращались, будто морской прилив. Иногда ему даже чудился этот тоненький голосок. И это бесконечное жалобное «прости». Мэттью не давал ему покоя ни днём, ни ночью. Он приходил к нему во снах, садился у кровати и, сложив руки перед собой, продолжал упорно твердить о прощении. Каждый раз Альфред просыпался после этих снов в таком сильном поту, словно его кто-то нарочно облил водой. Это продолжалось уже несколько лет… сколько именно, он не запоминал. Знал лишь, что за тот промежуток произошло несколько войн между индейцами и бледнолицыми, во время которых его население сократилось на несколько тысяч человек. Цифры, цифры… Это звучало так скучно, но он понимал, что как страна, должен был плавать в этих бесконечных цифрах, словно рыба на своей территории, ибо цифры были частичным смыслом его существования. Покончив с умыванием, он убрал за собой ковши с водой, вытерся чистым полотенцем, оделся и зализал свои мокрые волосы назад, чтобы назойливые песочные пряди не лезли на глаза и не щекотали переносицу. Тело ужасно зудело, под кожей пульсировал живой жар, словно по ней прошлись букетом из крапивы. «Я совсем сошёл с ума», — подумал он, когда поднял перед собой небольшое овальное зеркальце и посмотрел на своё отражение. То, что увидел он на той стороне серебристого стекла, пробудило в нём лишь ещё одну порцию гнева. Он уже собирался ударить кулаком по зеркальцу, но его намерения остановили чужие крики, что раздались откуда-то из гостиной. Затем, в запертую дверь, что вела с кухни во двор, кто-то постучался. — Сэ-эр, вы там?! Альфред отворил дверь и почувствовал потоки тепла, выскользнувшие из душной кухни навстречу открытому небу. На пороге его ожидал запыхавшийся сын кузнеца. В этом году ему должно было исполниться тридцать три года, хотя на самом деле Альфред никогда особо не следил за жизнью простых людей. Однажды он уже пытался понаблюдать за старением Арни, но полученный результат едва не довёл его до глубокой апатии. Больше повторять такой эксперимент ему не хотелось от слова совсем. — Я просил не тревожить меня хотя бы полчаса. Неужели я так многого требую? — сердито спросил Америка, вглядываясь в крохотные глазки мужчины. — Сэр, он снова здесь, — таинственным шёпотом ответил ему сын кузнеца. — Просит вашей аудиенции. Нет… даже не так. Настаивает! Альфред шумно втянул носом воздух. — Хорошо. Идём. Выйдя на улицу, он увидел на дороге канадца. Мэттью сидел верхом на хрипящей лошади и тоскливо разглядывал большой кирпичный дом, который принадлежал его другу. У забора на зелёной лужайке беспечно резвились дети, а под декоративной яблоней, что росла неподалёку преспокойно дремал старый сторожевой пёс. — Что ты здесь делаешь? — недовольно спросил Альфред. — Опять закончилось мясо? Я уже отправлял к тебе своих людей в этом месяце. Мэттью неуклюже спрыгнул с коня, едва не зацепившись за ремешок от седла. За то время, пока он пытался приземлиться на землю, Альфред успел его осмотреть. Канада выглядел довольно опрятно. Шкуры медведей и енотов наконец-то покинули его гардероб, сменивший более цивилизованной и относительно чистой одеждой. Теперь это были тёмно-серое пальто, чёрные короткие бриджи, белые гольфы, запятнанные грязью и пылью во время долгой дороги, и кожаные туфли. Единственное, что выдавало в нём чужестранца, была лишь белая меховая шапка с маленькой пушистой кисточкой, пришитой на затылке. Очевидно, она так сильно нравилась Мэттью, что тот не расставался с ней даже в сильную жару. — Нет, — сказал он, отряхиваясь. — Я… это… Альфред пошёл к Канаде навстречу, и в каждом его шаге ощущалось напряжение. — Говори быстрее, — сказал он с нетерпением. — У меня дел по горло. Если ты ничем не занимаешься на своих землях, то это не значит, что я тоже… Стоп. Ты… ты что, медведя с собой привёл? — ужаснулся он, заприметив позади коня знакомый светло-жёлтый мех. — Ты что, совсем рехнулся? Тебя же могли арестовать! — Но ведь не арестовали, — невинно улыбнулся Канада. — Честно говоря, когда шериф и его люди увидели со мной Куму-младшего, они почему-то остановились и начали пялиться на меня, как на привидение. Видимо, малыш их сильно испугал, — он засмеялся. Но Америка не разделил с ним радость. — Что ты здесь делаешь? — повторил он свой вопрос, стараясь игнорировать присутствие здорового медведя посреди людной улицы. Он уже прекрасно понимал, что после ухода Мэттью жители города ринутся к нему домой и потребуют объяснений. И ему предстояло что-то им сказать, придумать убедительную ложь. Можно было, конечно, прикинуться идиотом и сделать вид, что никакого медведя здесь не было, но Альфред опасался, что бдительный народ его не послушает. Годы шли, цивилизация росла и развивалась, напоминая тем самым любознательного младенца, которого с каждым разом обманывать было всё сложнее и сложнее. «Когда-нибудь, — с тоской думал Америка, оглядывая свои огромные владения, — мои люди перестанут прислушиваться к моим словам и начнут жить самостоятельной жизнью. И тогда мне наступит конец». — Да я так… просто мимо проходил, — сказал канадец, почесав голову под белым мехом шапки. — Мы давно не виделись, вот я и подумал, что… — Подумал, «что»? — хмуро повторил за ним Джонс. — Попросить прощения, вот что! — вспыльчиво крикнул ему Канада. — За всё нехорошее, что совершал когда-то! За то, что сторонился тебя! Ну вот, слова были произнесены. Он рассчитывал на то, что после его извинений Альфред смягчится, и с его лба пропадёт эта страшная глубокая морщина. Но, увы, ошибся. К его внутреннему ужасу, лицо Джонса стало ещё более мрачным, чем раньше. Его губы скривились в неприязни. — Грош цена твоим извинениям, — процедил тот сквозь стиснутые зубы. — Ты постоянно отталкиваешь меня, а потом извиняешься. Я уже устал от твоих качелей. — Но я… я изменюсь! — глаза Мэттью заблестели от слёз, но он поспешно вытер их рукавом. — Мне необходим ещё один шанс. Последний, понимаешь? А большего просить я и не намерен. Но Альфред не желал его прощать, так как его обида была гораздо глубже и болезненнее, и простые слезливые извинения не могли этого как-то исправить. «Уходи, — с мольбой шептали мысли. — Пожалуйста, уходи из моего города и постарайся навек забыть сюда дорогу». Но тут вдруг случилось невероятное — внезапно Канада сорвался с места и накинулся на Джонса. Его тоненькие, почти прозрачные пальцы вцепились в одежду американца, лицо оказалось так близко, что Альфред отчётливо ощутил горячее дыхание на своих губах. Страх быть увиденным и осмеянным своими же людьми на какую-то долю секунды лишил юношу дара речи. Он попытался отпрянуть от Мэтта, но тот даже не думал отпускать его. Тогда Альфред рассердился, схватил канадца за локти и силой оттолкнул того от себя. — Что ты творишь, идиот? — воскликнул он дрожащим от ужаса голосом. Затем указал пальцем на толпу зевак, что стояла неподалёку от ребят и с удовольствием на лицах наслаждалась чужой ссорой. — На глазах у всех… да ты… да как ты…?! — его лицо побагровело. Так и не договорив свою мысль, он резко развернулся на каблуках, взобрался по ступенькам на крыльцо и сердито хлопнул дверью. Мэттью съёжила от неприятного звука. Ну вот, снова он один. И снова душу терзают когти. До определённого момента он считал собственный план практически гениальным. Приехать к другу домой, попросить прощения за все свои грехи, обнять его и для закрепления союза поцеловать в губы. Сценарий был очень прост и по особенному прекрасен. Но почему же он провалился? «Ладно, сейчас он немного поостынет, а потом мы нормально поговорим», — убеждал сам себя парень. Но время шло, а из дома вышел только недовольный сын кузнеца. Взглянув на Мэттью и Куму-младшего, он махнул на них веснушчатой рукой: — Идите уже отсюда. Вам тут ничего не светит! Вскоре даже самые упёртые зеваки начали расходиться, теряя интерес к странному мальчику с медведем. Кума-младший поднялся на задние лапы, подошёл к хозяину и обнял его за плечи своими тяжёлыми и грязными лапами. Мэттью опустил голову на его пушистую грудь. Конечно, не такого исхода он ожидал от этой встречи… — Пошли, малыш, — сказал он, кое-как сдерживая рыдание. — Нам здесь совсем не рады.***
Они шли медленно, как будто прогуливались по лесу. Сначала Мэттью плакал, хотя старался делать это как можно тише, дабы не напугать своего питомца. Но затем слёзы как будто кончились. Глаза стали вдруг сухими, но на душе продолжала ухать горячая боль. Мэттью стиснул поводья с такой силой, что у него захрустели кости. — Америка прав, — сказал он, обращаясь не то к себе, не то к медведю, что послушно брёл рядом с ним, сопя от летней жары. — Наша связь не приносит ничего хорошего, кроме боли и сплошных слёз. Может, даже и хорошо, что он не смог меня простить. Внезапно он услышал вдали ржание коней и испуганно закрутил головой. Кто-то или что-то приближалось к нему из чащи тёмного леса. Почувствовав неладное, звери начали волноваться: Кума-младший встал на задние лапы и приготовился к обороне, а конь Мэттью истерично загоготал и затопал копытом. Мэттью продолжал неумолимо вглядываться в чёрный силуэт, что показался между густыми ветвями деревьев и высоких кустов. В его горле пересохло. Первая мысль, что пришла к нему в голову, была немного безумной, но в то же время радостной. Он подумал об Альфреде. Подумал, что тот всё же простил его и сейчас пытается догнать. Но затем силуэт приблизился, чёрная тень лесных джунглей сползла с лица высокого всадника, и Мэттью почувствовал разочарование, которое почти мгновенно сменилось ледяным страхом. — Здравствуй, мой птенчик, — произнёс всадник, смахнув с напудренного лица волнистую прядь цвета солнца. — Надеюсь, ты рад меня видеть.