***
Сидя у чёрного рояля, которого укрывала тонкая завеса из пыли и паутины, он задумчиво поглядывал на пожелтевшие клавиши, горящие средь плотной тьмы, точно зубы невиданного монстра. Было время, когда он страстно обожал музыку, обожал слушать её, обожал создавать. И в те светлые моменты, полные оваций и восхищения, ему казалось, что он уже добрался до вершины того самого блаженства, к которому так жадно и напористо стремились люди, а желать чего-то ещё больше просто не было нужды. Его итог оказался банальным до боли. Минули месяцы безумного успеха, и вдруг случилось ужасное — в какой-то момент музыка перестала приносить его сердцу былой восторг. Больше не выходили шедевры из волшебного коктейля, в котором кружили ноты, клавиши и мастерство длинных пальцев, а новые композиции превратились в скучную и однотипную фальшь. Казалось, что наступил конец всему — конец прекрасному, светлому и чувственному, а впереди ожидало лишь длинное безрадостное ничто. Однако за этим серым ничто скрывалось новое увлечение. Когда он лежал в постели и изнывал от болезненного безделья, ему вдруг явилось озарение — оно было такое яркое и чёткое, как линия чернил, проведённая пером по бумаге твёрдой рукой. Может, с ним заговорил сам Господь, которому осточертело наблюдать за бездействием одной маленькой, но вполне могущественной страны? Не важно. Он тут же схватил в руки кусок пергамента, подобрал уголь из камина и принялся быстро выплёскивать свою дикую экспрессию на несчастную бумагу. Всё начиналось с малого, но не прошло и недели, как он уже театрально размахивал кистью перед огромным холстом, пытаясь запечатлеть на нём пылающий закат над Парижем. Без преувеличения, его картины получались не хуже работ самого маэстро да Винчи. Он постоянно устраивал выставки в поместье, принимал восторженные комплименты («Ах, мсье Бонфуа так чувственно изображает шёлк! Какой блеск, какая воздушность! А какие великолепные у него выходят девичьи груди!»), купался в лучах всеобщего обожания и даже умудрился завести серию удачных романов, о которых впредь не стыдно было вспоминать. А затем всё снова покатилось по наклонной. Вдохновение быстро пропало, картины получались с каждым разом всё мрачнее и уродливее, а от запаха масла становилось дурно. Ему уже казалось, что ни один проект в этом проклятом мире не был способен задержаться в его сердце на долгое время. И вот он оказался здесь — в комнате забытого поместья. Раненый, ослабший, покинутый друзьями, словно выброшенная игрушка на обочине дороги. Грудь изнывала от боли, а горло терзала противная сухость. За витражными окнами сгущались тучи, день плавно переходил в вечер, и по расписным стенам роскошного дворцового зала лениво потянулись чёрные тени. Когда часы пробили двенадцать, главные двери внезапно отворились. Сноп света ударил по полумраку, и в зал вошёл мужчина, ноги которого оплетал длинный плащ. — Пришлось немного попотеть, чтобы отыскать тебя в этом богатом лабиринте. — Зачем пожаловал? — сердито спросил Бонфуа, опустив бокал с рубиновым вином и недобро покосившись на незваного гостя. — Надумал ещё что-то у меня выкрасть? — Выкрасть? Какое неприятное и лживое слово ты использовал против того, кто победил в честном поединке, — усмехнулся в ответ мужчина. Когда бокал полетел в его сторону, он плавно увернулся и позволил вину растечься на рельефной стене, по которой плясали обнажённые девицы. — Поединок — вот, как ты это называешь, значит. А как же твоя нога? Она уже зажила после того поединка? — Франциск постарался улыбнуться, но его улыбка выглядела очень слабой, почти призрачной. — Больше не беспокоит? Гость быстро ринулся к Франции. Не успел Бонфуа прийти в себя, как тот уже стоял рядом, опираясь локтем о пыльный рояль. С его светлых прямых волос струйками стекала дождевая вода, глаза пылали зелёным огнём, а губы разрезала ухмылка, от которой веяло злобой. — Как видишь, я уже оправился. В отличие от тебя, — он взял в руки винную бутылку, которая стояла с краю, и небрежно покрутил её. — Опустошаешь погреба своего монарха? Ой, не хорошо. — Уходи прочь, Кёркленд! Англичанин поставил бутылку на место, а после наклонился вперёд, приблизившись к приоткрытым губам Франциска. — Попробуй, заставь. Ты слаб, и лишь уговор удерживает меня от радикальных действий, — он поднял руку и осторожно провёл пальцами по небритой щеке врага. Невзирая на бушующее в груди горе, Франциск смежил веки в ненавистном ему удовольствии. Возможно, это звучало дико, но прикосновения Англии всегда вызывали в нём эмоции. Нездоровые грёзы, отголоски былых страстей. — Помнишь его, не так ли? Твоя жизнь за жизнь ребёнка… — Прекрати, — выдохнул Бонфуа, с трудом отстраняясь от руки Англии. — Зачем ты пришёл? — Мне захотелось навестить тебя, — невинно ответил англичанин, — и узнать, как ты поживаешь в своей новой реальности. — Ужасно, — Франциск старательно выдержал направленный на себя ядовитый взгляд зелёных глаз. — Но ты и сам это прекрасно знаешь. Так что, исходя из простых соображений, я думаю, что ты врёшь мне. А может, — он удивлённо вскинул брови, — может, ты в меня влюбился? Тогда твоё дурное поведение начинает обретать хоть какой-то смысл. — О, даже не надейся, — продолжая странно улыбаться, англичанин вдруг сунул руку себе под плащ. Плотная алая ткань зашелестела, смахнув с себя ледяные капли дождя. — Ты же знаешь, что у меня нет сердца. — А вот это уже больше похоже на правду. Тут Кёркленд замер, ибо в руках Франции блеснул пистолет. Где он прятал его всё это время, было загадкой. — Если ты пришёл ко мне только ради того, чтобы снова вытрепать мне нервы, то здесь тебе ловить нечего, ублюдок. Убирайся обратно на свои дождливые острова, пока я не всадил тебе пулю в голову! — выпалил Франция с таким гневом, что у него аж запершило в горле, а нижняя губа заблестела от слюны. Улыбка мгновенно стёрлась с лица Кёрекленда, обнажив ледяную решимость. — Хорошо, — сказал он, — ты прав: к чёрту шутки. На самом деле я пришёл сюда ради послания. Он наконец вынул из-под плаща что-то маленькое и белое (дуло пистолета чутко реагировало на каждое его движение) и кинул его Франциску. — Что это? — мужчина перехватил вещицу свободной рукой. — Платок? — Канада передаёт тебе пламенный привет. — К-Канада? — Франциск мигом оживился. Пьяная эйфория, в которой он пребывал ещё с прошлого вечера, улетучилась, а на лице появилось живое волнение. — Как он там? Всё ещё злится на меня? — Понятия не имею, — ответил Артур. — От меня лишь требовалось передать тебе платок, только и всего. — Нет, ты скажи — он здоров? — Франция слетел со стула и схватил Англию за грудки. Дуло пистолета упёрлось англичанину в скулу. Тот хотел было увернуться, но быстро оценил обстановку и предпочёл не делать резких движений. Пьяница, умирающий от отчаяния, был сейчас на волоске от нервного срыва. — Ты хорошо с ним там обращаешься? Не обижаешь?! — Он вполне здоров, бодр и весел. И нет — я не обижаю его, — Артур перевёл взгляд с пистолета на Франциска. — Скажу даже больше: мы с ним чудесно проводим время. Даже ходили на охоту однажды. Он довольно чувственный мальчик. Доверчивый, ласковый, словно котёнок… — внезапно его взгляд переменился. Испугавшись, Франциск отпустил воротник плаща и медленно попятился прочь. — А ещё я видел ваш дом. Видел его спальню. Видел «это», — Кёркленд вдруг вынул из-под плаща свёрнутый холст и раскрыл его прямо перед бледнеющим лицом француза. — Узнаёшь? В комнате мальчишки не было ни игрушек, ни книг, но зато была твоя картина. И ты ещё смеешь что-то говорить обо мне? — он швырнул кусок холста в ноги Франциску. — Только посмей сунуть свой крысиный нос в мои владения, и, клянусь, несмотря на наш уговор, я сотворю с тобой такое, что ты пожалеешь о том дне, когда вселенная надумала сделать тебя страной. Аудиенция окончена. Артур двинулся к дверям. Было бы отрадно дать ему пинка разгона ради, но Франции едва хватало сил на то, чтобы стоять на двух ногах. — Каким бы милым отцом ты им ни пытался сейчас казаться, они знают правду, Артур! Они знают, что ты используешь их в своих корыстных целях! — крикнул он в спину уходящему плащу, точно тряпке, вздымающейся на глазах у быка. — И когда их терпению наступит конец, они восстанут против тебя! Едва алый плащ скрылся в дверях, Франциск обессиленно упал на мраморный пол. Было холодно и он рисковал получить простуду, но и подняться уже не мог. Да что такое простуда для страны? Лёгкий пшик. А вот то, что творилось в груди, было гораздо страшнее. — Скоро ты потеряешь их, — с последними силами выпалил он. — Бессердечный сукин сын!***
— Альфред… Альфред! Проснись! Счастливый крик нещадно ударил по ушам. Америка лениво разлепил глаза, совсем не соображая, что происходит. Первым, что он увидел после пробуждения, было взволнованное лицо Мэттью: его круглые ярко-синие глаза, светящиеся в темноте, широко раскрытый рот и лихорадочный румянец на округлых щеках. Канадец сидел у него на животе и изо всех сил дёргал спящего за плечи, словно пытался вытрясти из тела весь дух. — М-м, Мэттью, — сонно простонал Америка и оттолкнул от себя назойливого парня, лишь бы снова завернуться в тёплый кокон. — Который там час? Я очень хочу спать… Но Мэттью не унимался. — Нет-нет, спать нельзя! Ты должен это увидеть! Он снова проворно взобрался на Альфреда и стянул с его головы одеяло. От такого поведения Америка быстро пришёл в негодование. — Да чёрт тебя возьми, Мэтт! Подождать до утра нельзя?! — Нельзя! — в Америку полетела одежда, завёрнутая в шерстяной плед. Пока Альфред неохотно спускался вниз по лестнице и размышлял о том, куда и ради чего ведёт его канадец, ему вдруг в голову пришла страшная догадка — вернулся Артур. Точно! Вот потому Мэттью и вёл себя до непривычного возбуждённо. Лишь идиот не мог заметить, как юный канадец прикипел к Англии за то время, пока Америка находился в постели и не имел права высунуть носа из комнаты. Их отношения очень быстро перешли на новый уровень. Этот странный тёплый свет, который пылал на дне ядовитых глаз его опекуна… Может, Альфред не всегда быстро соображал, но слепцом он никогда не был. Он уже видел эту теплоту — когда-то она вся принадлежала ему. У него не раз возникало острое желание поговорить с Мэттью об этой странной, нелепой «связи», напомнить ему, так сказать, что на самом деле представлял из себя Кёркленд и его свита красных мундиров. «Неужели ты забыл, что это он сжёг мой домик на дереве? Сжёг мои мечты… наши мечты! И после всех его злостных деяний ты действительно готов доверять ему?» Но ему никогда не хватало духу начать этот разговор первым. Своей ревностью он рисковал отпугнуть от себя Мэттью. Нет уж, потерять Канаду он не хотел, и потому великодушно постарался позабыть о былом гневе. Да и вообще зачем устраивать скандалы на пустом месте? Артур уплыл к себе домой. Это значило, что его влияние на Мэттью скоро обернётся в пепел, и Канада даже не вспомнит, за какие заслуги благодарил опекуна нежными объятиями. Однако, если опекун вернулся… «Нет, ты идиот, Джонс! — внезапно отругал он самого себя. — Если бы британский корабль действительно состыковался с гаванью, об этом бы уже трубили по всему городу. Да и не мог Артур за такой короткий срок — треть месяца, считай — приплыть домой, решить там накопившиеся дела и вернуться обратно на материк. Конечно, когда ты страна, годы и расстояния перестают иметь для тебя такое же важное значение, как для людей, но даже великий и всемогущий Артур мать его Кёркленд не мог бы уложиться в настолько крохотные сроки». Внутренний голос звучал хоть и грубо, но весьма рассудительно, и потому Альфред быстро отмёл версию с Артуром из списка подозрений. — Так ты объяснишь мне наконец, что происходит? — с нажимом спросил он у Мэтта. В гостиной давно потух камин, и в помещении сновал жуткий дубак, от которого моментально немели пальцы и хотелось стучать зубами. Но Мэттью как будто и не волновал холод — он продолжал с загадочной улыбкой на румяном лице тянуть за собой друга в неизвестность. Очень быстро они очутились за пределами дома. Оставив Ала на крыльце, Мэттью спустился во двор, раскинул руки и внезапно закричал, что есть мочи: — Зима пришла! Альфред окинул удивлённым взором свой двор. Честно говоря, его так сильно заботили заморозки, что он даже не заметил, как вся земля рядом с домом, включая деревья и кусты, обрела ослепительно белый цвет, а с неба мягко падали крупные хлопья снега. Но, несмотря на удивительное открытие, он не почувствовал в душе восторга. Ни капли. Скорее, его посетило разочарование, ибо он ожидал увидеть нечто более грандиозное, ради чего не было бы так обидно покидать прогретую кровать. — Ну… эм, пришла она. И что с того? — Я так соскучился по снегу, Ал! Ты погляди! Погляди на него! — Мэттью подпрыгнул на месте, желая поймать кружащую над головой снежинку. — Это же маленький кусочек неба, и он сейчас тает в моей ладони! — Это всё замечательно, но ты вернись обратно на крыльцо, а то у тебя ноги… заледенеют, — Альфред опустил глаза вниз и с ужасом не обнаружил на ногах Канады обуви. Мальчишка плясал по двору, будучи абсолютно босым. — Проклятье… — Снег! Снег! — кричал канадец, словно намеренно испытывал терпение своего друга. Тут уже и Ричард высунул морду из конуры и с удивлением навострил уши. Поняв, что опасность никому не грозит, пёс выскочил из убежища и с радостным лаем запрыгал вокруг пляшущего Мэттью. Альфред устало спрятал лицо в ладонях. Не ожидал он стать свидетелем этого балагана. — Слушай, это уже не смешно, — он сорвался с крыльца и рассерженной походкой направился к канадцу, чтобы поймать его за руку и вернуть обратно в тепло и уют. — Пошли, уже! Ты сейчас весь город поставишь на уши своими выходками! — Нет, ещё одну секунду, прошу тебя! — смеясь, Мэттью потянул Альфреда на себя. Альфред попытался воспротивиться, но не успел — ему под ноги попался Ричард. В итоге, они с Мэттью свалились на землю, а взбудораженный пёс принялся перепрыгивать через их тела, как через весёлое препятствие. Альфред взвыл раненным зверем — снег каким-то неприятным чудом оказался у него за воротником и теперь обжигал нежную кожу. — Ты совсем свихнулся? — в бешенстве зарычал он, уставившись на Уильямса широко раскрытыми глазами. — Расслабься, — с блаженством ответил ему канадец. — Почувствуй, какой он мягкий… — Он холодный! — упрямо возразил парень. — И мне противно на нём лежать! Но Мэттью не давал ему подняться, он как будто был уверен в том, что поступал правильно. Что проклятый снег порою мог быть не таким мокрым и колючим, а холодный воздух не всегда мог вызывать мурашки во всём теле и лютый озноб. Да, звучало это нелепо, но затем… Затем Джонс возвёл глаза к чернильному безоблачному небу, в котором весело подмигивали звёзды, и ощутил на лице прикосновение снежных хлопьев, которые кружились в воздухе, словно кто-то надумал разорвать подушку с перьями. Ему было щекотно. И, вопреки всем убеждениям, чертовски холодно. Но почему-то Альфреда больше не злил этот прямой факт. Глядя на Мэттью, на его блестящие от восторга глаза, залитые румянцем щёки, украшенные снежным ореолом короткие светлые локоны, которые покачивал слабый ветер, Альфред ощутил нечто тёплое, что, подобно кошке, свернулось калачиком в его сердце. Неужели это была… — Ну как оно? Здорово, да? — с нетерпением спросил Канадец. Его улыбка напоминала свет летнего солнца. Альфред потянулся навстречу этому свету, чтобы почувствовать вкус любимых губ. — Невероятно.***
— Как поживает мсье Бонфуа? Ты же была у него сегодня утром, не так ли? — Ужасно, — выпалила с жаром юная кареглазая служанка. Она едва не всплакнула, припомнив, в каком виде её встретил хозяин в то утро, когда она принесла ему поднос с завтраком. Само собой, перед тем как войти в покои, она вежливо постучалась, только вот не кулачком, как обычно, а каблуком туфли, ибо руки, разумеется, были заняты. В ответ она услышала очень вялое «войдите»… Или думала, что услышала. Сейчас уже воспоминания путались, и сложно было понять, что из них было правдой, а что вымыслом. Но то, что она увидела в комнате, совершенно точно, без каких либо сомнений, являлось правдой, и эта зловещая правда отпечаталась в её памяти жирным клеймом. — Он похож на… на старика, вот на кого! Его кожа вся в морщинах, волосы грязные и неухоженные, синяки под глазами зияют. Он как будто пережил войну! Другие служанки испуганно охнули. Спустя мгновение комнату заполнило возбуждённое щебетание. — Как странно. Не мог же он за пару месяцев состариться… — Верно, верно. Не мог. Так что же, получается? Он заболел? — Ему вызывали лекаря? — Нет, лекаря не вызывали, но я слышала от секретаря, что у него… кхм… сердечные проблемы. Любовные, иначе говоря. — Хвати глупость нести, Милка! От сердечных проблем люди не превращаются в старцев! — Ещё как превращаются! Просто ты редко влюблённых видела, вот и думаешь, что все они обязательно должны светиться от счастья. — А я слышала, что у него сына похитили. — Что?! У мсье Бонфуа есть сын?! — Тише-тише, не кричите, а то нас услышат! К великой радости горстки служанок, никто не слышал их щебечущих сплетен. Франциску Бонфуа вообще не было дела до того, кто и в каком ключе обсуждал его личную жизнь. Если раньше его и могло волновать чужое мнение, то сейчас он ничего не испытывал к злым языкам. Его мучила боль в сердце, и она была единственной нитью, которая продолжала удерживать его в сознании и не опускала в пучину безумства. Хотя, признаться, соблазн был огромен. Вино больше не приносило былой сладкой эйфории, а для гневного крушении мебели нужны были силы, которые были растеряны в последнем бою. Франциск всё чаще и чаще стал засматриваться на небольшой серебристый ножик для писем, который оставлял ему секретарь во время своего визита. Несмотря на кровавый туман, мозг продолжал работать очень бойко и лихорадочно. Бонфуа представлял себе, как хватает в руки этот несчастный ножик и проводит его затупленным лезвием по молочной коже на напряжённой кисти. Проводит один раз, затем второй. К третьему разу кожа должна сдаться и пустить кровь. И если он всё сделает правильно, если не струсит, то, возможно, он умрёт, распластавшись в алой и липкой луже. Умрёт ведь? На самом деле Франциск не знал, как работает смерть по отношению к странам, и никогда прежде не горел желанием осознанно причинить себе вред. Теперь же ему хотелось попробовать, испытать своё тело на прочность, провести эксперимент. Ведь всё равно терять уже было нечего. К счастью, до эксперимента он так и не дошёл. Снова струсил, как это происходило и раньше во время сражений с соседями. Довольно часто приходилось сложить оружие и идти на компромисс по поводу деления территорий. От белизны трусливого флага уже болели глаза, но иначе поступить он не мог, это была часть его природы, часть характера, часть его самого. И вот теперь он сидел за письменным столом и с тоской на душе сжимал в руках маленький платочек с лилиями. Копию большого трусливого флага, но более нежную на ощупь. «Я свинья», — подумал он и смахнул кулаком застывшие слёзы. Какое счастье, что служанки этого не видели, иначе бы стёрли себе языки в кровь, обсуждая новую порцию сплетен. «Я повёл себя очень глупо… о чём я вообще думал? Тогда ведь я мог не идти на рожон, мог выждать подкрепления, и тогда бы у этого англосаксонского сукина сына не было возможности придавить меня к стенке! И я бы не стал разменивать свою жизнь на жизнь Мэттью… — он приложил нежный платочек к своему разгоряченному лбу. — Если он узнает, если ещё не узнал правду моего позорного проигрыша, то он меня возненавидит. Я бы точно возненавидел». «Да и к чёрту этого мальчонку, — резко ответил он сам себе. — Я же всё равно старался к нему не привязываться. Как будто чувствовал, что в итоге отдам его Англии… будто знал всё наперёд». «Ага, если же знал, то почему тебе так плохо от этой потери? Неужели так сложно взять себя в руки и пойти вперёд с высоко поднятой головой, как ты это делал при других увлечениях?» «Вот именно — сложно! Я не смогу начать жизнь с белого листа, пока держу в руках этот… платок!» Не сдерживая больше в себе бури эмоций, Франциск встал со стула, кое-как доковылял до камина и зашвырнул белый платочек в его пылающую пасть. Когда пламя уже охватило маленький кусок ткани, и тот почернел, приземлившись на горящих деревяшках, Франция пришёл в себя и осознал, что сотворил ужасное. — Нет…нет. Нет! — закричал он, падая на колени перед камином — так близко, что жар, исходящий из него, опалил ресницы. — Я просто… я…идиот… — он посмотрел на то, что раньше было платком, и тут его лицо изумлённо скривилось. Можно было подумать, что он свихнулся или на самом деле вся эта душевная дилемма происходила во сне, однако он готов был поклясться болью в своих мышцах, невыносимой мукой в глубине души и отвратительной сухостью во рту, что увидел, как на маленьком почерневшем кусочке ткани появились буквы. Красные, словно ранки, нанесённые ножом по коже. Такие же, какими Бонфуа воображал себе раны на руке при пускании крови. «Я тебя прощаю» А затем, эти слова вспыхнули и расплылись в оранжевом мареве. Франциск поднялся с колен и стряхнул осевший пепел со своего костюма. Наконец-то он ощутил в груди приятное облегчение. Болезненная заноза выдернулась из плоти, оставив после себя лишь горячий, но приятный импульс. И на губах его расцвела счастливая улыбка.