***
— Юджин, успокойся. Успокойся, милая. — Теплые руки коснулись ее щек и крепко сжали, не позволяя мотать головой, не позволяя захлебнуться паникой и слезами. Но Юджин не слушала, рвалась прочь, чтобы бежать, бежать без оглядки… Но руки держали крепко, пахли травами, специями и цветами, чем-то домашним, сладким. И Юджин, будто одичавший зверек, настороженно замерла, вдохнула родные, знакомые с детства запахи, и стоявший в горле ком сделался чуть меньше, исчез обруч, что сдавливал голову, и мир вокруг, то черный, то вспыхивающий красным, перестал наконец крениться. Не открывая глаз, Юджин на ощупь сложила эти теплые, надежные ладони лодочкой, уткнулась в них лицом и сделала медленный вдох, еще и еще один. — Вот и хорошо, моя ласточка, переведи дух, — тихий голос звучал мягко и утешающе. Хотелось слушать и слушать его, только бы отгородиться от паники, что плескалась внутри, в самом сердце. Собственный же голос казался надломленным и неживым — Юджин ненавидела этот голос: — Он умер, Темперанс, да? Очнулся, а потом ему стало хуже, и меня выставили из палаты. Он умер. Юджин подняла голову, открыла заплаканные глаза и, сама не зная, что ищет — опровержение или подтверждение — посмотрела на ту, что заменила ей мать. — Вот дурашка. — Темперанс подбадривающе улыбнулась и покачала головой, будто перед ней стоял неразумный ребенок, испугавшийся ночных чудовищ. — Во-первых, поднимись-ка с колен, нечего тут полы вытирать. Во-вторых, не говори глупости, Юджин! Этот мальчишка не в первый раз оказался в больнице с помятой черепушкой. Оклемается — никуда не денется. Рано ему еще умирать. — «Никто не хочет умирать, но всем, увы, приходится». (1) — Не каркай, глупая. Умереть не так легко, как кажется. — Скажи это всем тем, кто гниет в земле. Темперанс вновь покачала головой, так что золотистые волосы с редкими нитями седины заиграли на свету, приобняла воспитанницу за плечи и заставила присесть на кушетку, стоявшую в коридоре. И Юджин подчинилась, как подчинялась в детстве, и на душе стало чуть спокойнее: Темперанс оказалась одной из немногих, кого не изменили прошедшие годы, это согревало и дарило ощущение иллюзорной, но всё-таки устойчивости в мире, который шатался и рушился под ногами. Изящная, улыбчивая, ясноглазая, похожая на кинодив прошлых лет, Темперанс была скорее не экономкой, а крестной-феей и неотъемлемой частью большой сборной семьи Грей Вашингтонов и МакКвинов, и связь эта была сильнее уз крови. Именно Темперанс заботилась о Юджин и Дестини после смерти их матери, присматривала за их отцом, чересчур усердно оплакивающим Первую Леди, и теперь держала Юджин за руку и, утешая, напевала старую колыбельную. И Юджин, выросшая под «Гимн деревьев», затихла, пока знакомые слова, будто мерное дыхание крон, баюкали ее боль. (2) — Спасибо, что не оставила меня здесь одну, Темпи. И за то, что надавала Ноэлю и Колину за меня по шее после похорон. Особенно за то, что «надавала по шее» — не просто фигура речи. Юджин вспомнила скандал на кладбище и не смогла сдержать всхлип: Деррен заступился за нее, а она повела себя, как неблагодарная стерва, и злилась на него, так злилась, что не могла поднять глаз. И плевать ей было и на боль в разбитой губе, и на то, что толпа молчаливо пялилась, чтобы потом перетирать да пересказывать. Ноэль выбил из нее дух — Деррен, заступившись, заставил чувствовать себя распятой… А теперь он умирает — он не имел права умирать! Не сейчас. Не снова… Деррен встал на ее защиту, не может быть, чтобы она опоздала прийти ему на помощь!.. Юджин едва сдержала рвущийся с губ стон, подняла на Темперанс взгляд и постаралась вслушаться в слова, чтобы хоть немного переключить свои мысли. — Ты сама знаешь, у Ноэля есть право злиться на тебя, Юджин. Но поднимать руку на девушку — последнее дело. — Плевать мне! Пусть злится сколько влезет! Мне тоже есть что ему предъявить. — Кто вас разберет… — Темперанс погладила воспитанницу по щеке, и Юджин невольно подалась навстречу. За пять лет она отвыкла от человеческого тепла, даже такого простого и незамысловатого, и теперь впитывала с горечью и щемящей болью в груди. — Вы с Ноэлем были не разлей вода, ты называла его старшим братом, а теперь?.. Дать бы вам всем ремня хорошенько! Особенно Ноэлю и Колину: эти мальчишки любого из себя выведут. Их следовало сразу же за уши оттаскать — один руки распускает, другой язык подкладывает — но я не рискнула отойти от твоего отца, он совсем не в себе был. А сын мой — трус, Чейз в драку даже за правое дело не полезет. Юджин озлобленно усмехнулась и скривила помнящие удар губы: — Мальчишки? Да им по тридцать уже, а с ними все сюсюкают больше, чем с Маленькой Дестини. Конечно, Ноэль устроил при всех сцену, а Колин ему подпел — это их обычное поведение. Но, черт, они же за Летицией, как щенки, бегали, вечно скулили, называли мамой — и что? Я не заметила, чтобы они сильно по ней скорбели. Зато нацепили солнцезащитные очки под дождем, и скажи мне, что это не попахивало фарсом. — Не суди их, Юджин. Они пережили слишком много потерь, что один, что другой: Первая Леди — не единственная, кого им пришлось хоронить. Человек не может вынести столько боли и не очерстветь душой. К тому же могу поспорить, перед похоронами они напивались в Эшпорте вусмерть и рыдали друг другу в жилетку. Вечно одна и та же история: сбегают туда, чтобы зализать раны, а потом возвращаются в Саммервуд и делают вид, будто им всё нипочем. Все мы такими были, и ты не исключение. — Я уже поняла, от себя не убежишь. Некуда, мать твою, бежать! — ответила Юджин запальчиво, и воспоминания, мутные, топкие, захлестнули с головой — даже когда-то счастливым, им нельзя было верить… Темперанс не ответила, позволяя выпустить пар, но Юджин не хотела давать себе волю: она держалась за свою злость, сцепив зубы, сжав израненные ладони, держалась из последних сил — лишь бы не утонуть в отчаянии и страхе. Лучше сейчас она будет ненавидеть Деррена за их тайные встречи в Эшпорте, чем оплакивать, не зная, что творится за закрытой дверью палаты, откуда доносились писк мониторов и приглушенные голоса врачей. — Надо сообщить матери Деррена. — Я уже позвонила. — Темперанс нервным, незнакомым жестом потерла виски, и ее голубые глаза неожиданно потемнели. — Кэрол сказала, на нем с детства всё заживает как на собаке, и раз уж сразу не сдох, значит, очухается, так что нечего тревогу бить. — Вот сука, — процедила Юджин сквозь зубы и крепче стиснула кулаки. — Неудивительно, что он про нее почти не рассказывал. — Небось опасался, что испугаешься будущей свекрови и сбежишь. — Пусть с такой свекровью повезет кому-нибудь другому. Если он выживет… — Вот заладила-то! Не хорони ты беднягу раньше времени — с него и прошлого раза хватит. Ну а если умер, что тут поделаешь? Один раз пережила — и второй переживешь. Юджин истерически рассмеялась. Темперанс, как всегда, оказалась права, пусть ее слова и звучали жестоко, вот только жестокими были не слова, а жизнь. Отсмеявшись, Юджин вытерла мокрые глаза кулаком и устало прислонилась к стене. Та была холодной, по полу стелился сквозняк, и Юджин наконец заметила, что одета в тонкую больничную пижаму, что ноги, одну из которых она умудрилась порезать, выскочив босиком, тонули теперь в неудобных резиновых тапках. А Юджин даже не помнила, как снимала мокрую одежду, как смывала с себя кровь Деррена, как вообще оказалась в больнице… Дыхание оборвалось. Паника поднялась в груди, готовая затопить всё кругом. Но теплые руки Темперанс вновь спасли от кошмара: экономка заставила Юджин разжать ладони, внимательно осмотрела и недовольно цокнула языком: — А я-то думала, сбитые руки и ноги наконец-то остались в прошлом. Заразы такие, не даете вы мне расслабиться. — Она вытащила из сумки баночку с фирменной «волшебной» мазью и чистый носовой платок, и Юджин, на мгновение зажмурившись и чувствуя, как ладони щиплет от боли, призналась тихо, но твердо: — Если Деррен умрет, мне придется кого-нибудь убить. Темперанс успокаивающе, но чуть иронично улыбнулась и легонько потрепала Юджин по плечу: — С этим ты тоже один раз уже успешно справилась, птенчик. Конечно, Темперанс знала о том, что случилось несколько месяцев назад (или, точнее, узнала недавно, иначе не пропустила бы суд), но в отличие от Первой Леди встала на сторону Юджин — потому что любила, потому что верила. Летиция же наверняка переворачивалась теперь в гробу, зная, что падчерицу оправдали. О позиции отца Юджин могла лишь догадываться: тот, как всегда, предпочел держаться подальше от неприятностей. Чего уж там, он никогда и не был ей отцом по-настоящему. И всё же Юджин хотела, чтобы отец приехал на суд: если бы ей было перед кем храбриться, перед кем казаться сильной и правой, возможно, тогда не пришлось бы испуганно клацать зубами и шептать слова позабытых молитв. Впрочем, какой уж тут выбор? Она была сильной, и она была правой. — Ласточка, ты же знаешь, что всегда можешь поговорить со мной откровенно? В следующий раз сделай это до того, как кого-нибудь убьешь. Юджин вновь рассмеялась, горько, взахлеб, так что от удушья закружилась голова. Затем ткнулась лицом в надежное плечо, спряталась в кольцо теплых рук и под защитой Темперанс позволила себе хотя бы сегодня побыть маленькой и слабой. Слезы потекли из глаз, как течет гной из вскрывшейся раны, и Юджин рыдала, не глуша всхлипов и не заботясь, если на нее кто-то смотрит. В этом городе каждый второй видел тату на ее голой заднице, какое им теперь дело до ее слез? Пусть думают что хотят, пусть шепчутся и кудахчут за спиной — плевать! Она будет плакать сейчас, и если выплачет все слезы, быть может, тогда ей не придется хоронить Деррена вновь.***
Когда Деррен открыл сухие воспаленные глаза, вокруг суетились врачи — чужие, незнакомые лица. Силуэт, что прежде склонялся над ним, и прохладные нежные руки исчезли. Голова гудела, болели ребра, и кто-то настойчиво снова и снова звал его по фамилии, но та казалась чужой, и Деррен не откликался. — Я не хочу, чтобы у наших детей была фамилия Колдер. — Он видел себя со стороны, и тот, «другой» Деррен, счастливо щурился, крепко обнимал Юджин, и ее волосы щекотали его руки. — Мы выберем для себя другую фамилию. Может быть, Дарлинги? — В честь Ремарка? (3) Или в честь «Битлз?» — Можем добавить еще и «Питера Пэна». (4) И Юджин смеялась в ответ, называла сумасшедшим, целовала в шею. А потом видел себя, перепачканным землею и кровью, с повязкой на глазах, с руками, разбитыми о щебень. И снова шумел лес, и снова ревела река, и снова чужой голос повторял чужую фамилию… Ему светили фонариком в глаза, ощупывали разламывающуюся на куски голову, и Деррен чувствовал, что та плотно обмотана бинтами, пропитанными сукровицей. Потом не слишком-то аккуратно убрали из горла трубку, и он пожалел, что не сдох раньше: казалось, вместе с трубкой из него пытались вытащить все внутренности и душу заодно. Он никак не мог сделать вдох: горло свело спазмом, и всё, что оставалось, — сипеть, беспомощно хватая мертвыми губами такой же мертвый воздух. — Дыши! — грубый окрик звенел в ушах. — Сам дыши, говорю! Деррен захлебывался слюной, давился кашлем, слепо шарил руками по простыне, но те оказались привязаны. И только когда к лицу прижали кислородную маску, когда легкие распахнулись, Деррен глотнул наконец воздуха. Еще и еще! Он заталкивал его в себя жадно и голодно, не отвлекаясь на боль, на то, как пылают отбитые ребра, как слезы текут по щекам. Кто-то взял его за руку — грубые суетливые пальцы в перчатках. Совсем не те пальцы, что успокаивали его прежде и в затуманенных видениях принадлежали Юджин. У той были тонкие музыкальные пальчики, она хорошо играла на фортепиано и чуть неуверенно на гитаре. Деррен помнил, как однажды Юджин подбирала для него аккорды, как напевала негромко, задумавшись: «О, дарлинг, пожалуйста, верь мне…» (5) А он закрывал глаза и слушал ее низкий, хрипловатый голос, и тогда счастье разливалось по венам. Он помнил Юджин все эти годы — лишь для того, чтобы вновь встретить и вновь потерять. Руки наконец развязали. Деррен не сдержался: осторожно сдвинул кислородную маску и с силой потер переносицу — дурацкая детская привычка, которая больше не помогала. Замер и попытался сосредоточиться на пакете, подвешенном на штативе для капельницы: поверх прозрачного пластика черным маркером кто-то сделал неаккуратные пометки, видимо, список добавленных в физраствор препаратов. Но буквы двоились, перед глазами клубился туман и становился всё гуще. Деррен чертыхнулся, он должен знать, что ему назначили, даже если это всего лишь глюкоза, — он никому не доверял, когда дело касалось лекарств. Внезапно чьи-то пальцы вынырнули из зыбкого полумрака, отрегулировали подачу раствора, и руку Деррена обожгло. Мать твою! Что бы ему ни капали, становилось только хуже: раствор слишком быстро поступал в вену, и голова кружилась так сильно, что тянуло блевать. Веки потяжелели. Деррен сопротивлялся, только бы не провалиться в небытие, но, закрывая глаза, видел Юджин, стоящую у окна поезда. Свет и тени играли на ее бледном лице, на щеках серебрились слезы, но она улыбалась. И «другой» Деррен улыбался в ответ. Яркая вспышка из прошлого — в тот день он впервые признался ей в любви. Деррен не мог бороться: он хотел, больше всего на свете хотел видеть улыбку Юджин. И закрыл глаза.День спустя
Юджин проснулась резко, в одно мгновение, как просыпаются от кошмара. Обхватила себя руками и, чувствуя, как ошалело бьется в груди сердце, долго еще лежала, не шевелясь и всматриваясь в потолок палаты, освещенный рассеянным светом. Страшные, чересчур яркие, чтобы оказаться лишь сном, образы медленно отступали, но Юджин казалось, она до сих пор чувствует, как горячая кровь обжигает ее ладони и пропитывает одежду. Крови было много, так много… Она смешивалась с водой, чтобы устремиться вслед за потоком к далекой мутной реке, будто та — алтарь, на который издревле приносили жертвы невидимым жестоким богам. Ненасытная река с холодной мертвой водой. Юджин крепко зажмурилась, встряхнула головой, чтобы прогнать отголоски сна, и решительно поднялась с неудобной кушетки, на которой спала, свернувшись под тонким сырым одеялом. Темперанс уговаривала ее переночевать в усадьбе, но Юджин наотрез отказалась оставлять Деррена. Она должна быть с ним рядом и в эту ночь, она должна убедиться, что ему ничто не угрожает. Всё остальное казалось неважным теперь и пустым. Даже теплый душ и чистая одежда, которую принесла Темперанс взамен больничной пижамы, не помогли унять тревогу, только усугубили: всё в этой проклятой больнице, даже вода, пахло лекарствами и имело тяжелый привкус окислившегося железа. Такой же привкус был и у крови Деррена, когда Юджин целовала его разбитую голову в ожидании скорой. Юджин вздохнула, потерла ноющие виски и, чуть хромая, подошла к Деррену. Тот спал, накачанный снотворным и обезболивающим, весь опутанный проводами, подключенный к мониторам, бледный и как будто ненастоящий. Дышал он сипло, непроизвольно дергал рукой и хмурился во сне. Но он дышал! И Юджин невольно улыбалась, чувствуя, как под ее ладонью бьется его сердце. Она успела. Она его спасла. Теперь они квиты.***
Киген стиснул зубы, не замечая, как холодные слезы закололи глаза. Между пластинками жалюзи он видел Юджин, стоявшую у постели Колдера, видел, как она протянула руку, как погладила негодяя по лбу. И сердце на мгновение забыло, как биться. Теперь Киген понял, почему Дестини попросила подождать ее здесь, рядом с постом медсестер. Она и руку небось порезала неслучайно, а чтобы заманить сюда и заставить собственными глазами увидеть то, о чем не уставала щебетать целый день. Киген, как и все в городе, знал, что Юджин вторую ночь дежурит в больнице, но не хотел, отчаянно не хотел быть тому свидетелем. Он ненавидел ублюдка Колдера всей душой. Тот нагло влез между Кигеном и Юджин, разрушив то, что казалось — и должно было быть — вечным. Киген не простил, но, возможно, сумел бы смириться, если бы Юджин была теперь счастлива. Но Колдер и не собирался делать ее счастливой: он обманывал и Юджин, и Эслинн, изменяя обеим. А в придачу спал когда-то даже с собственной мачехой. И кто знает, какие еще секреты хранились в его шкафу? И даже если не Колдер снял видео, он всё равно был виновен в том, что Юджин напилась, оказалась в клубе, в котором работал Джейкоб, и пережила то, о чем Киген никогда не решился бы с ней заговорить. И, черт возьми, Колдер не заслужил, чтобы теперь Юджин беспокоилась и заботилась о нем. Ему следовало сдохнуть сразу же, не приходя в сознание! Киген так сильно сжал кулаки, что заныли фаланги. Ему нестерпимо хотелось ударить по стеклу, разбить на тысячу осколков, позволить физической боли уменьшить боль душевную. Но Дестини появилась в дальнем конце коридора, и перестук ее каблучков заставил Кигена очнуться и наконец отвести взгляд от выходящего в коридор окна палаты. Через мгновение, подойдя ближе, Дестини коснулась щеки Кигена звонким поцелуем, бросила сквозь стекло лисий, довольный взгляд, и Киген убедился — она всё подстроила. Он смотрел на перепачканную кровью девушку, которую недавно обнимал, чувствовал, как сводит от напряжения скулы, и не мог, даже если бы захотел, выразить ни заботу, ни беспокойство. — Как твоя рука? — голос прозвучал сухо, бездушно, но Дестини деланно не заметила и лучезарно улыбнулась, демонстрируя забинтованную ладонь. — Обошлось парой швов. — Расскажешь, что случилось? — Я мыла стакан, и он лопнул у меня в руке. Прости, я, наверное, тебе всю кухню кровью залила. Дестини поскребла ноготком мутно-красное пятно на белоснежной кофточке (которую наверняка связала когда-то Юджин), с легким кокетством пожала плечами, но темные глаза не могли скрыть от Кигена правду. Темперанс позвонила ей, и стакан тут же разлетелся на осколки, кровь смешалась со стеклом. И вот они здесь: Дестини — с перевязанной ладонью, он — с растревоженной болью в сердце. Что ж, догадаться было нетрудно: Дестини и прежде ранила себя, когда была несчастным, заброшенным всеми подростком. Но сегодня просчиталась, решив воскресить былое, и вместо беспокойства вызвала отторжение. Киген не собирался ей подыгрывать, лишь холодно процедил: — В следующий раз воспользуйся посудомоечной машиной. И, кстати, с каких пор «пара швов» стала заботой интенсивной терапии? — С тех пор как я дочь мэра и могу позволить себе врача получше, чем дежурный ординатор в приемном? — улыбнулась Дестини и многозначительно добавила: — В последние дни здесь тот еще проходной двор. — Юджин тоже дочь мэра, — парировал Киген. Кивнул на окно палаты и припечатал сурово: — Не заигрывайся, Дестини. И впредь не заставляй меня изображать Большого брата. В ответ она сощурилась и скрестила на груди руки, всем видом демонстрируя, что считает себя правой. — Больше никогда так не делай, Дес. Никогда! Киген строго посмотрел в ее карие глаза, и Дестини ответила прямым уверенным взглядом. Затем легонько ткнул большим пальцем в ямочку на ее кукольном подбородке и, не сдержавшись, отвернулся. Он не хотел видеть ни Дестини, ни то, что происходило за окном чертовой палаты. — Некоторые вещи нужно увидеть своими глазами, Киген. — Дестини легко прочитала его мысли, в ласковом голосе отчетливо слышались назидание и нотка триумфа. — Я не хочу, чтобы ты питал напрасные иллюзии насчет Юджин. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо. — Когда-нибудь, но не сейчас. Думаю, сегодня тебе стоит переночевать в усадьбе. Дестини в ответ встряхнула головой так, что густые волосы заструились по спине и плечам, темные глаза недобро сверкнули — Киген не видел, просто знал. Черт, почему всё так сложно? Еще неделю назад его главной заботой был монтаж нового цеха, главными проблемами — застрявший в порту контейнер с запчастями, уволившаяся сиделка и нудные заседания Городского Совета. Но вечерами Киген приходил домой, и Дестини встречала его на диване в гостиной, обложенная конспектами, или в саду на террасе, играя с котенком, которого подобрала возле колледжа, чтобы пристроить в добрые руки. И тогда Киген молча садился рядом, закрывал глаза и отпускал прошедший день, что бы тот ему ни принес. Дестини была настоящим, в такие вечера ничто иное не имело значения. И теперь Киген хотел вернуть всё обратно. Пусть бы даже Первая Леди оказалась жива и вновь, если что-то ей вдруг не по нраву, сверлила взглядом и выразительно постукивала ноготками по ножке бокала или краю стола. «Я твое алиби, не подведи меня, Киген», «Проголосуй так, как мне надо, Киген», «У меня на тебя большие планы, Киген» — всё лучше, чем Юджин рядом с подонком, который ее не стоил, и Дестини, цокавшая языком так громко, что закладывало в ушах. — Отлично! Сослал меня в усадьбу, значит? А сам? Будешь опять до утра бродить под дождем? — Я должен через два часа отпустить сиделку, она не сможет сегодня остаться на ночь. Я буду дома с дедом. — Ну, по крайней мере, не побежишь к Эйвери, как обычно, — голос сочился привычным ядом, когда Дестини произнесла это имя. И пусть она не ревновала, но редко оставалась равнодушной, когда речь заходила об Эйвери. — Странно, что не с ней ты начал встречаться после отъезда Юджин, а ведь все вам прочили любовь до гроба и выводок кудрявых детишек. — Эйвери — мой друг. И она никогда не сыплет мне соль на рану и не причиняет себе вред, чтобы привлечь внимание. — Да, она просто жалуется на Колина, как он ей, бедной, покоя не дает своей заплесневелой любовью. Столько лет, и всё одна и та же пластинка. Могла бы дать ему наконец разочек, чтобы отвалил. — Ты не понимаешь, о чем говоришь. И я не буду с тобой это обсуждать. — Правильно, не обсуждай со мной — обсуди с ней. — Дестини кивком указала на Эйвери, появившуюся на лестничном пролете в компании чему-то смеющихся коллег. Увидев Кигена по другую сторону стеклянных дверей, Эйвери тепло улыбнулась, оправила ворот униформы, и Дестини шумно, со смешком фыркнула: — Иди почирикай со своей закадычной подружкой. Можешь не торопиться, я подожду в машине. — Развернулась в сторону лифта, и вновь застучали громко ее острые каблучки. Но Киген не посмотрел ей вслед. Он знал, когда спустится в гараж, Дестини встретит его как ни в чем не бывало: она легко вспыхивала, но быстро остывала — одно из тех качеств, которые Киген в ней так ценил. Вот только возвращение Юджин плохо сказалось на ее младшей сестре, и теперь он опасался, что отношения с Дестини окажутся на поверку хрупким карточным домиком, и однажды Киген останется один среди руин.***
Киген и Эйвери стояли в одиночестве посреди тускло освещенного коридора, и Киген был рад этой встрече, как спасительной передышке. Эйвери была его лучшим другом, его доверенным лицом: только с ней он мог поделиться всем, что беспокоило и терзало душу. — Она опять делает это, Эйв. Дестини специально раздавила стакан в руке, пришлось даже швы накладывать. Эйвери тихо выругалась, внимательно посмотрела на друга из-под пушистых рыжевато-черных ресниц, и по ее взгляду Киген понял, сегодня и здесь не приходилось ждать ничего хорошего. — Ты никогда не думал, что, начав нянькаться с Дестини после отъезда Юджин, взвалил на свои плечи слишком большую ответственность за эту девчонку? — Нет, — ответил Киген твердо и сложил на груди руки, хотя прекрасно понимал, что это защитный жест. — Ты не ее отец, не ее брат и, слава богу, не ее муж — не тебе с этим разбираться. — Но я разбираюсь: ничего подобного давно уже не случалось, и ее психолог говорил, она это перерастет. Я же перерос. На запястьях, на сгибах локтей, на предплечьях заныли старые шрамы, скрытые под рубашкой. И Киген впервые за долгие годы вспомнил, как холодит пальцы тонкая пластинка лезвия, как скользит оно по коже, как рассекает… И пожалел, что завел этот дурной разговор. Эйвери почувствовала: ласково, по-матерински улыбнулась и, взяв ладони друга в свои, погладила подушечками больших пальцев — она знала, его это успокаивает. — Ты был ребенком, Киген. Тебя воспитывал строгий, жесткий отец, который держал всю семью в ежовых рукавицах. Ты не отдавал себе отчета в том, что делаешь, и наказывал себя, когда думал, что недостаточно хорош. Дестини — другая, крепкий орешек. Вцепилась в тебя и, не стесняясь, манипулирует. Как бы однажды она ни вскрыла себе вены только для того, чтобы заставить тебя плясать под свою дудку. Эйвери, одна из немногих, кто знал об их романе, не одобряла выбор друга: она не понимала, как много Дестини значила для него. Они обе были рядом, когда Юджин ушла, когда всё, чем Киген жил, оказалось уничтожено, когда он сам был уничтожен и разбит. Но Эйвери жалела и утешала, как утешала бы младшего брата, Дестини же не давала погрузиться в болото переживаний и тоски. Встряхивала, теребила, не позволяла идеализировать образ той, которая предала, и оплакивать разрушенную жизнь. Иногда Дестини доводила Кигена до белого каления, пару раз он выставлял ее за порог, но она возвращалась — веселый щенок, радостно скачущий по ступенькам и легко проскальзывающий в приоткрытую дверь. Или приходила, понурившись, и долго выплакивала свои горести и обиды, уткнувшись мокрым носом в шею Кигена, а он утирал горячие слезы и по-братски целовал в лоб. И с каждым годом она становилась всё ближе и ближе, врастая в него, как молоденькое настойчивое деревце врастает в обожженную землю, похороненную под слоем золы и пепла. И именно Дестини вернула его к жизни. А потом тихо, незаметно ушла. Киген помнил долгие вечера, когда сидел у постели парализованного деда, а за стеной не раздавалось ни звука. Дестини больше не шуршала обертками от конфет, устроившись с книгой на ступеньках широкой лестницы, не кружилась в гостиной под дурацкую музыку и не стучала разноцветными глиняными тарелками, которые они вместе купили на ярмарке, а потом случайно разбили одну за другой, и тогда Киген купил еще одну стопку. И он помнил тот зимний вечер — вечер в чужом доме — который изменил всё… — Эйвери, пойми, это не Дестини цепляется за меня, это я за нее держусь. Ты меня знаешь, я тот еще уродец с целой толпой тараканов, и когда-нибудь ей захочется, чтобы рядом был кто-то беспечный, веселый и легкий на подъем. И тогда мне придется ее отпустить. И это, черт возьми, меня убьет.***
Юджин закрыла жалюзи и запретила себе поддаваться эмоциям. Она знала, что Киген теперь с другой, и не могла бы представить в этой роли никого, кроме Эйвери. И увидеть их вместе сейчас, когда они вот так держатся за руки… Тяжело, но уже не так больно, как в тот миг, когда женский силуэт неожиданно показался в проеме его окна. Киген и Эйвери выросли на соседних фермах, с раннего детства держались вместе и стояли друг за друга горой. Их дружба оставалась крепкой, даже когда Киген начал встречаться с Юджин, Эйвери — с Диланом, а потом тот погиб, Юджин уехала, и получилось то, что получилось. Не нужно быть провидцем, чтобы предсказать такой расклад: Эйвери всегда смотрела на Кигена с любовью, пусть прежде эта любовь и казалось сестринской. Всё правильно: Киген заслужил, чтобы рядом была та, которая не предаст, которая будет ценить и щадить его чувства. Маленькая пастушка — идеальный вариант, даже если сменила ковбойские сапоги на больничную униформу. Юджин обвела взглядом палату и не смогла сдержать грустный вздох. Деррен учился на одном потоке с Эйвери, работал волонтером в окружной больнице, собирался продолжить учебу в Нью-Джерси и сейчас должен был носить белый халат и назначать лечение, а не лежать под капельницей, подключенный к мигающим мониторам. Деррен знал сотню заумных названий болезней, о которых Юджин даже не слышала, без труда решал химические уравнения, с готовностью пояснял непонятные для нее моменты в «Докторе Хаусе» и носил футболку «Наконец-то волчанка!», которую расписал сам. (6) А еще Деррен подбирал на улице дурнопахнущих, не держащихся на ногах бомжей, чтобы оттащить в ближайший приют, и однажды на глазах Юджин, будто герой «Скорой помощи», откачал перебравшего с наркотиками подростка. Тот, образцовый Деррен, которого помнила Юджин, не пил, не курил и не особо жаловал успокоительные и антидепрессанты. И она даже не догадывалась, что обаятельный парень с пленившим ее ясным, добрым взглядом на поверку окажется не тем, за кого себя выдавал. Лицемер! Притворялся заботливым, просил не злоупотреблять кофеином и сахаром, но забыл уточнить, что был одним из тех, кто наводнил их до тошноты чопорный городок наркотиками и против кого Совет объявил свой крестовый поход. В ту ночь, когда над Юджин грязно, жестоко надругались, насильники были под кайфом, ее и саму накачали какой-то дрянью, чтобы не могла сопротивляться, и по злой иронии именно Деррен снабдил ее мучителей наркотиками. Студент-медик, дилер на полставки — классика жанра. Юджин хотела бы не верить, но у Джейкоба не было причин врать. Возможно, она и сама могла бы заподозрить неладное, но закрывала глаза на то, что Деррен, несмотря на улыбки, оставался замкнутым и скрытным, и, если погружался в себя, его невозможно было разговорить. В такие минуты Деррен напоминал угрюмого волчонка: складывал на груди руки и на все вопросы лишь неопределенно пожимал плечами. Но ведь Юджин и это нравилось, дуре! Да уж, Деррен оказался самой большой ложью в ее жизни — не стоило забывать, не стоило верить, будто он может хоть что-нибудь объяснить. Но сегодня прошлое не имело значения. Сегодня Юджин хотела лишь одного: чтобы Деррен открыл глаза, улыбнулся кривой мальчишеской улыбкой, и тогда можно было бы наконец выдохнуть. Юджин не сдержалась и провела пальцами по его колючей щеке. Дурацкая щетина — она делала Деррена похожим на бродягу и заставляла думать о том, где и как провел он последние пять лет, заставляла отсчитывать от Саммеруда две тысячи миль и гадать, откуда Деррен приехал и какую жизнь отставил там. К тому же щетина прибавляла ему несколько лишних лет, и лучистые морщинки, которые и раньше проступали в уголках глаз, когда Деррен улыбался широко и задорно, стали теперь глубже, а Юджин так отчетливо помнила и так хотела хотя бы на миг вернуть того прежнего, пусть и ненастоящего Деррена. Вернуть, чтобы отпустить навсегда. Юджин аккуратно поправила тонкий носовой катетер, отвечающий за подачу кислорода, и, наклонившись к Деррену, коснулась осторожным поцелуем его обескровленных губ. Те оказались сухими, потрескавшимися и горячими. Поцелуй, которым Юджин говорила: «Прощай». Слезы скатывались по щекам и таяли на подбородке, а память, как по щелчку, оживляла воспоминания и напоминала о милой привычке Деррена после поцелуя улыбаться и закусывать нижнюю губу. И их первый поцелуй — под теплым солнечным дождем на узкой улочке рядом с антикварным музыкальным магазином, когда в ресницах Деррена, сияя, путались крупные золотистые капли. Теперь они уступили место засохшим кровавым сгусткам, а губы во сне кривились и беззвучно шептали. Казалось, Деррен кого-то зовет. Юджин не могла разобрать слова, но в глубине души знала, что хотела бы услышать свое имя.***
И без того мрачный подземный гараж казался особенно неуютным в неверном свете мерцающих ламп. Машин почти не было, большинство парковочных мест оставалось свободно, и в пустом помещении каждый шаг отдавался эхом. Киген быстро шел к видневшейся вдалеке машине и запоздало думал, что не следовало отпускать Дестини одну: Саммервуд считался спокойным городом, и всё же гараж — не самое безопасное место для красивой одинокой девушки. Тем более Киген знал, «быть» и «казаться» — далеко не одно и то же. Подойдя наконец к огромному «Гелендвагену», так не вязавшемуся с образом его маленькой хозяйки, Киген распахнул водительскую дверь и с облегчением выдохнул. Дестини сидела на заднем сидении и, закусив прядку темных волос, с сосредоточенным видом изучала что-то в телефоне. Актриса, Кигена она как будто не заметила. — Дес. — Сев рядом, он аккуратно высвободил волосы из плена ее ярко-розовых губ и потянул на себя липкую от блеска прядь, заставляя Дестини повернуть голову. — Дес, давай заключим пакт? Давай больше не говорить о Юджин. Завтра на заводе мне и так придется несладко: никто не упустит случая блеснуть остроумием и пройтись по этой теме вдоль и поперек. Но мне плевать на других, пусть говорят что хотят. Мне не плевать на тебя. Я раздражаюсь, когда ты ведешь себя как ребенок и затеваешь глупые игры. Не нужно. Я хочу, чтобы вернулась моя сладкая милая девочка. Дестини молчала, смотрела Кигену в глаза и ничем не выдавала истинных чувств. Затем подчеркнуто аккуратно забрала из его пальцев прядь волос и спрятала за ухо, по-прежнему не отводя напряженного взгляда. — Хорошо, пакт так пакт, — сделав наконец одолжение, произнесла ровным механическим голосом, который так ей не шел. — А насчет остального… Сладкая милая девочка превращается в злую вредную бабу, если ее динамить и оставлять без десерта. Она надула губы, но в их уголках заиграла соблазнительная плутовская смешинка, на пухлых щечках обозначились милые ямочки. Киген сглотнул: кровь моментально вскипела в венах, и капризные огоньки в красивых темных глазах лишь усиливали эффект. Искушение, которому невозможно противиться. Киген покачал головой, провел костяшкой указательного пальца по щеке Дестини, прикоснулся к губам: — Поразительно, какой невыносимой может быть сексуально неудовлетворенная женщина. — Отправь меня сегодня ночевать в усадьбу и завтра узнаешь, насколько ты был прав, — угрожающе прошипела Дестини и здоровой рукой стукнула Кигена по плечу. Проворные пальцы тут же нашли язычок молнии и в три рывка расстегнули куртку. — Рискнешь? Киген усмехнулся, ловко перехватил девичьи руки и отстранил от себя, заставляя Дестини в негодовании ерзать на месте. — Уверена, что хочешь сделать это сейчас? — Если ты скажешь, что машина — неподходящее место… Он не ответил — притянул к себе на колени и крепко поцеловал, быстро, без заминки избавляя Дестини от плаща и кофты, под которой не оказалось бюстгальтера. Сумасшедшая девчонка! Пожалуй, даже если бы стекла в машине и не были тонированными, Киген всё равно не сумел бы сдержаться. «Моя», — билось в висках и вытесняло из сознания образ другой девушки. «Моя», — губы покрывали плечи Дестини жадными поцелуями, пальцы мяли пышную, не по погоде легкую юбку, впивались в бедра, поддевали кружево трусиков, погружались во влагу и жар… Дестини в ответ царапалась и стонала, и Киген слышал, как она шепчет, а затем кричит его имя… Замкнутое пространство салона вибрировало и дрожало, наполненное до краев их тяжелым дыханием. Пахло латексом и смазкой. А в груди клокотало и клокотало безудержное, свирепое: «Моя! Не отпущу, не отдам! Моя!» Его лекарство и противоядие. Киген знал ее наизусть: каждую родинку, каждый шрам, каждую царапинку и растяжку. А губы, не зная пощады, оставляли на тонкой девичьей шее красные пятна: там, где сжимались пальцы, где бился пульс. — Ты моя. — Слова без спроса вырвались наружу. Киген остановился, скользнул ладонью по плечу Дестини, нашел раненую руку и притянул к губам. — Слышишь? Юджин — мое прошлое, ты — мое настоящее. Дестини не ответила. Нахмурилась и увернулась от поцелуя.***
Юджин с тревогой смотрела на бормотавшего во сне Деррена, вслушивалась в тихий шепот, но не могла разобрать слов. «Спи», — уговаривала она, брала Деррена за руку, гладила по небритой щеке, и он затихал ненадолго, но вскоре вновь хмурился, и на лбу, мокром от холодного пота, собирались угрюмые морщинки, которых Юджин не помнила. «Ну и что мне делать с тобой, полуночник?» — достав сотовый, Юджин взглянула на часы и обреченно покачала головой. Затем, поддавшись порыву, зашла в свой старый профиль на Last.fm, и в списке «Последние композиции» высветились песни, которые вместе с Дерреном она слушала пять лет назад, и цитатами из которых он расписал обложку ее дневника, выделив красным строчки из «Oh! Darling». Их песня — они танцевали под нее на чужой крыше в центре чужого города. Под ногами пружинил истертый ковер, над головами, сияя, покачивались золотистые гирлянды, перекрученные с бельевыми веревками, и вытянувшиеся за лето комнатные растения, вываливая корни из тесных кадок, шевелили разлапистыми ветками в такт словам. «О, дарлинг, верь мне…» И Юджин верила. The Beatles, Нина Симон, Серж Генсбур, Linkin Park, Nickelback… Как странно было вновь видеть их рядом, в одном плей-листе, как грустно… Юджин бесцельно водила пальцем по экрану, названия и иконки сливались в одно, а в памяти, будто написанные белым на черном, вспыхивали слова. Юджин задержала дыхание, решилась и выбрала из списка «One September Day», песню, которая играла в ту ночь, когда их с Дерреном снимала скрытая камера. Юджин до сих пор помнила его слова, помнила тепло его рук, тяжесть загорелого тела и нежные поцелуи… — Я ведь верила тебе, Деррен. — Слезы заволокли глаза, но Юджин не поддалась: осторожно прилегла рядом на краешек больничной кровати, глубоко вздохнула, выдавливая из груди тревогу и боль, и прижалась щекой к плечу Деррена. Он пах бедой: лекарствами, ржавчиной и железом — кровь так и осталась, запекшаяся, в выбившихся из-под бинтов волосах и щетине. С закрытыми глазами Юджин вслушивалась в музыку, в слова, и воспоминания оживали, но уже не причиняли такой резкой боли, как прежде. Музыка исцеляла, музыка была лучшим лекарством. Пусть на один только день, на одну эту ночь. Их с Дерреном короткая история была наполнена музыкой до краев, и чужие слова обернулись для них пророчеством. Нина Симон предсказала им разлуку, предсказала ей слезы. «Oh! Darling», заигравшая следом, и вовсе прошла через жизнь Юджин красной нитью — цвет любви и цвет крови. Их с Дерреном первый танец, когда вокруг плескалась мягкая теплая ночь, пахло цветами и многослойная юбка облаком опутывала их обоих. Но ночь закончилась — на следующий день Юджин слушала «Oh! Darling» в поезде, возвращаясь из Эшпорта в Саммервуд, и с силой сжимала тонкий провод наушников. Деррен сидел в противоположном конце пустого вагона, чужой и далекий, смотрел в сторону, а в ее висках билось его недавнее: «Прости, нам не по пути». И Юджин стучала зубами, пыталась сдержать слезы, прислонялась лбом к холодному стеклу, а память прокручивала на повторе другие слова: — Нам не стоит общаться, Юджин. Ни к чему это. Мы с тобой из разных миров. — Из каких таких миров? Никто из нас не прилетел с другой планеты, Деррен. Мы обычные — такие же, как все. — Ты не такая, как все, Юджин. В этом-то и проблема. И тогда Юджин прибавляла громкость, лишь бы забыть, лишь бы не поддаться, не обернуться к Деррену, не спросить, закричав на весь вагон: «Почему?» И всё же она обернулась. Мгновение — Деррен сорвался с места, обнял ее, прижал к себе. А затем с нежностью стирал слезы с ее щек, обнимал, говорил о любви… И Юджин снова верила, потому что хотела верить. Понимал ли Деррен, как больно ей теперь слышать проклятое «Дарлинг»? А если и понимал, никогда бы не догадался о другом: несколько месяцев назад именно под «Oh! Darling», только в клубной обработке, Юджин встретила на другом конце страны второго насильника. Он сам подошел, облокотился о барную стойку, одарил Юджин сальной хищной улыбочкой, уверенный, что она не помнит. Но Юджин узнала ублюдка — по массивному металлическому кресту и шраму на расхристанной груди. А потом поняла, почему ей знакомо его лицо: диджей со дня рождения Эслинн… И до сих пор помнила запах его крови и ее жар на своих руках. Юджин тяжело задышала, стиснула кулаки и не сразу заметила, как, сменив «Oh! Darling», зазвучала другая песня: красивая, но лишь отдаленно знакомая. Волнующие аккорды танго, красивый мужской голос и тут же — женский, дерзкий, соблазняющий, озорной. Жаль только, слов Юджин не понимала: к вящему огорчению бабушки-полиглота, старшая внучка не унаследовала фамильной склонности к иностранным языкам. Юджин взглянула на экран, усмехнулась, прочитав «Princesse», и чуть прибавила звук, гадая, понравился бы этот трек придирчивому Деррену. (7) И через пару мгновений почувствовала, как он зашевелился рядом. Невнятные прежде бормотания внезапно обрели четкость: — Это наша песня… Настороженная Юджин приподнялась на локте и заглянула Деррену в лицо, надеясь, что он наконец проснулся. Но его глаза оставались закрытыми, ресницы чуть трепетали, и Юджин поняла, он всё еще спит. Но следующие его слова, его взволнованный голос заставили ее замереть и замерзнуть. — Это наша песня… Теперь я знаю, как всё исправить. Верь мне, Эслинн. Я всё исправлю… ____ (1) Цитата из кинофильма «Персонаж». (2) «Гимн деревьям» — стихотворение Редьярда Киплинга. https://vk.com/wall-106910839_8889 (3) «Darling. В Штатах это слово ничего не значит и значит очень многое. Так называли телефонисток, которых и в глаза не видели, и так называли и женщин, которых любили больше жизни» — цитата из романа «Тени в раю», автор Эрих Мария Ремарк. (4) Дарлинги — фамилия основных героев повести «Питер и Вэнди», автор Джеймс Барри. (5) The Beatles — песня «Oh! Darling». (6) Отсылка к фразе-рефрену «Это может быть волчанка», визитной карточке сериала «Доктор Хаус». (7) Julie Zenatti — песня «Princesse» (Tango).