Das Werk

Когда его уже давно похоронили, забыв и думать о нем, и когда миссис Бейнбридж перестала картинно вздыхать, изображая печаль, он совершенно неожиданно для всех объявился в Лондоне. Не только неожиданно, но еще и нежданно, хотя оставим в стороне финансовые вопросы, попортившие немало крови всем многочисленным родственникам, бездетной четы Бейнбридж, надеявшимся урвать кусок их состояния, на которое у Аира было куда больше прав. Аир вернулся другим. Разумеется, его наружность претерпела некоторые изменения за все эти годы: он похудел, стал выше, если раньше лицо его еще хранило некоторую мягкость и округлость черт, присущие юности, то теперь на смену им пришли четко очерченные линии и острые скулы. Он сменил прическу, отрастив волосы, что ему очень шло. Удивительно было то, что его кожа за столь долгое время, что Аир жил на Востоке не приобрела оттенка оливкового загара, а осталась матово-бледной. Но что более всего поразило, и даже приятно удивило всех, кто, так или иначе имел честь (или несчастье) знаться с Аиром, так это перемены в его характере. Из асоциального, странного, игнорирующего светские устои и порой шокирующего своими выходками собеседников человека он превратился в довольно-таки любезного и обходительного джентльмена. Заметьте, что людьми рождаемся мы все, а вот для того, что стать или прослыть джентльменом требуются некоторые усилия. Теперь он больше не обрывал разговор, если ему было скучно или, и не выказывал откровенного неинтереса или неприязни к собеседнику или теме разговора, чем он частенько заставлял краснеть свою бедную тетушку и чем чрезвычайно забавлял великосветских пройдох, мнивших себя великими знатоками этикета. Теперь его чувство такта было безупречно. Он слушал, слегка склонив голову, и в глазах его темных и загадочных светились неподдельная заинтересованность и участие. Действительно ли неподдельные – неважно, но он мог очаровательно, побеседовать и с пожилой леди о состоянии здоровья ее болонки и с молодым денди о новомодной опере. Он с одинаковым интересом и терпением слушал мистера Уинстлера, заядлого охотника, о том, как ему удалось загнать лань. И какую удивительную прыть показали при этом его любимые гончие Альба и Венера, и Кита Хепберна, молодого, но уже подающего большие надежды, поэта с его вечными метаниями от чувства возвышенного восторга до полного отрицания ценностей и глубокой печали. Он чаще слушал, чем говорил, но нельзя сказать, чтобы это кого-то особенно волновало – ведь мы все, что здесь скрывать, гораздо больше любим говорить, чем слушать, и потом, при виде этих бездонных черных глаз никак невозможно было придти к столь абсурдному умозаключению, что их обладатель совершенно не слушает собеседника, а витает де-то в своих мечтах. Аир стал больше внимания уделять своей внешности и своему костюму, и пусть последний был, как правило, лаконичен, ибо сомнительные веяния моды не внушали ему доверия, но сидел на нем идеально. Его прическа всегда имела достойный вид, и от него всегда исходил какой-то особый тонкий восточный аромат, манящий и увлекающий, но какого нигде больше не отыскать было во всем Лондоне. Он снял квартиру в Челси, довольно скромную, так как не ставил своей целью устраивать пышные приемы, но при этом важные светские мероприятия он все же посещал. Очень скоро вокруг него создался ореол некой таинственности, возможно, потому что он предпочитал не рассказывать о себе, как бы его ни расспрашивали, а неизвестность всегда подогревает интерес и лишь подстегивает любопытство. Некоторые, напоминая о его прошлом, утверждали, что Аир не что иное как полубезумный чудак, и что он ни капли не изменился. Чаще всего это, как правило, были те, кто, зная его раньше, не могли теперь смириться с его метаморфозой, завистники и просто болтуны, злословящие обо всем и всех, ибо общество вообще так устроено: если у вас все хорошо, то очень мало кто искренне за вас порадуется. Кто-то, наоборот восторгался им, вставая на его сторону; такие были и среди знавших его в юности, и среди тех, кто узнал его лишь теперь, причем последних было все же больше. Итак, теперь Аир стал другим человеком. Только вот стал ли? Да, путешествие по свету, новые страны и открытия, обилие информации – все это пошло ему на пользу, равно как и свобода от прошлого, его гнета, насмешек и шуточек. В новой обстановке, в этом новом мире личность его могла развиться, открыв новые грани. Он стал больше доверять людям, вернее, он стал делать вид, он начал по-другому воспринимать общество и его законы. Аир понял, что не может противопоставлять себя ему, что эта масса в любом случае окажется сильнее, задавит его своим большинством, и для того, чтобы благополучно и безбедно существовать в этом бренном и грязном мире столько, сколько тебе отведено, нужно, если не стать, то хотя бы успешно делать вид, что ты один из тех почтеннейших людей, кого ты, возможно, презирал бы, и презираешь в глубине души, кому, при иных обстоятельствах, ты не подал бы руки. Нужно дать обществу то, что оно жаждет. А общество жаждало блеска, внешнего лоска и лицемерия, приторных улыбок, оно любило гнилые плоды в яркой нарядной упаковке. Возможно потому, что упаковки для него было достаточно, и оно, не то чтобы было недостаточно умно или слишком инертно, чтобы развернуть ее, оно в принципе не желало этого делать; оно был подобно аморфной одноклеточной амебе, без стержня, без идеи, без цели, с единственным желанием сытой уютной жизни, оно отторгало и уничтожало все, что не вписывалось в рамки его обыденности. Аир считал его обреченным. Посещая музеи и библиотеки, он познавал историю мира, его величие и мелочность, его драмы и комедии, наблюдая за игрой актеров, он еще раз убедился в гениальности высказывания великого классика. Спектаклем была вся жизнь, а театр, с его подмостками, дешевым гримом и гротескными декорациями, будучи всего лишь, ее жалким подобием, порой выглядел более реальным, и мог дать больше искренности и чувств. Его презрение к людям выросло и, скрывая его под маской любезности, он порой ненавидел себя. Есть те, кто находит в этом странное извращенное удовольствие, Аир не принадлежал к их числу. Да, пусть у него появились приятели, с ними неплохо было съездить пообедать в клуб, а кто-то мог устроить его в своей ложе в опере, в глубине души, он все равно остался одиночкой, зная, что эти поверхностные привязанности, подобные кругам на воде, всего лишь обмани иллюзия. Стоит исчезнуть, и ты будешь забыт, если не осмеян, едва ты выйдешь за порог, те, с кем ты только что обсуждал общих знакомых, обсудят тебя. Особо проницательные особи человеческого вида чувствовали в нем это отчужденность и за это его не любили, хотя это его не слишком трогало. Он никогда не стремился понравиться кому-то до определенного момента, но об этом позже. Важно то, что человек – существо социальное, в обществе связи необходимы, и он эти связи наладил. Именно в это время Аир решил примкнуть к одному из кружков, в которые имела обыкновение сбиваться золотая молодежь, хотя и не совсем молодежь иногда тоже принимала в этом участие. Подобные кружки существовали в превеликом множестве и посвящались самым различным темам и предметам – от стихосложения до орудий пыток Средневековья, не говоря уже о многочисленных обществах любителей охоты или заводчиков собак. Последнее Аира интересовало в наименьшей степени, к стихам он относился без поэтического трепета, про орудия пыток он уже достаточно наслушался, путешествуя по Испании, где только в 1826 году инквизиция совершила последнюю свою казнь. Кружок, к которому он присоединился, живо интересовался всем мистическим, таинственным и необъяснимым, в особенности тайнами древних ученых-чернокнижников и алхимией, а так как за время путешествия он узнал не только про орудия пыток инквизиции, но и про тех, за кем Святое судилище охотилось и за какие такие грехи, то он вскоре стал там не последним человеком. Аир действительно много знал обо всем этом. Об алхимии, древних манускриптах, он знал многие ее законы, имена и судьбы великих алхимиков прошлого, знал какие эксперименты они проводили и насколько успешны они оказались. Эти знания поражали своей глубиной, и даже немного пугали. Благодаря им он быстро снискал себе некоторую популярность. Правда, ко всем их экспериментам и изысканиям он относился с насмешливой снисходительностью, как смотрит мать на игры и фантазии неразумного дитя, хотя, надо признать, это вообще мало кто из членов кружка воспринимал всерьез. Для них кружок был лишь развлечением средством веселого времяпрепровождения, пусть и встречались ярые фанатики, убежденные в существовании философского камня и эликсира вечной молодости, они даже искали формулы и пытались, подобно Калиостро или Сен-Жермену, проводить опыты, но, разумеется, безрезультатно. Наиболее яркими представителями сего общества, с кем Аир более или менее тесно общался, были молодой лорд Грегори Ройс, в чьей напомаженной голове постоянно роились бредовые идеи, при всем этом он отличался незаурядным умом, в будущем ему прочили место в палате пэров. Уже упомянутый нами Монтегю Линд тоже был не последней фигурой, поверхностность его суждений не мешала ему повсюду их высказывать и везде совать свой нос, мисс Кэролайн Уотсон, молодая особа с томным взором и грацией пантеры не то чтобы живо интересовалась подобного рода науками, скорее ее больше привлекал Ройс, с которым, как поговаривали, их связывали нежные чувства, но Ройс, по-видимому, к даме охладел, и она, то ли из мести, то ли от расстройства, переключилась на Аира, который от скуки закрутил с ней интрижку. Ее привлекало все необычное и эксцентричное, и, после тщательного рассмотрения кандидатуры аира, помимо этих достоинств обладавшего еще весьма привлекательной наружностью, решила остановить свой выбор на нем. Будь Аир белокурым румяным Аполлоном, она вряд ли бы на него обратила внимание, но его утонченная благородная мрачность, придававшая ему внутреннее сходство с лордом Байроном, или с одним из его героев – Манфредом, делали его лакомым куском для таких увлекающихся особ романтического типа. Пожалуй, именно с Манфредом ассоциировала мисс Уотсон своего возлюбленного, называя его в шутку иногда своим вампиром, что в корне неверно, ибо, как Вы помните, несчастный Манфред, на которого навешали итак немало грехов, к племени кровопийц никакого отношения не имел. Еще достойными нашего внимания можно назвать благообразного джентльмена средних лет Джона Фокстона, леди в возрасте Диану Дженнингс, которая на закате лет решила вернуться в юность, воспользовавшись советом небезызвестного писателя* и совершить те глупости, которые совершила бы в молодости. Впрочем, лицо ее под толстым слоем белил и румян от этого не стало гладким, графа Вильсона, слишком скромного, чтобы быть графом и достаточно незаметного, чтобы не раздражать взор, за что Аир испытывал к нему особую симпатию, несмотря на его неприметную наружность. Из всей этой шайки, казалось, граф один обладал достаточно точными историческими и научными знаниями и интересовался предметом именно с научной и философской точки зрения. Именно благодаря его примеру Аир, который имел склонность вести себя подобным образом, сделал вывод, что ему этого лучше не делать, если он не желает, чтобы к нему относились как к пустому месту, особенно учитывая тот факт, что Вильсон был графом, что само по себе придавало ему некоторую весомость, а Аир графом не был. Он строил свою модель поведения и учился вести себя, наблюдая за окружающими. Глядя на Ройса, он понял истинность фразы Quod licet Jovi, non licet bovi** и то, что прощается одним, другим не прощается. Джонс был примером того, как не следует себя вести, если не хочешь прослыть блестящей пустышкой, светским болванчиком, леди Диана Дженнингс - того, что всему свое время, и так далее. Пожалуй, на этом список его близких знакомых в этом кружке подходит к концу, разве что можно еще упомянуть мистера Гладстоуна и мистера Бриджуотера, но они не стоят особого внимания, да еще Шарлотту Мюррей. Наполовину француженка, наполовину англичанка, с которой он в некоторой степени ощущал родство душ и которая также не принадлежала полностью этой удивительной стране традиций и парадоксов. Хотя она, похоже, чувствовала себя здесь вполне сносно, или так же как и Аир успешно делала вид. Она была достаточно умна и гораздо более симпатична Аиру в человеческом плане, но так как уступала эффектной кареглазой шатенке Уотсон наружностью, выбор его пал на последнюю. Шарлотта обладала неприметной внешностью, она была недурна, но, пройдя мимо или встретив ее на балу, вы вряд ли бы ее запомнили, взгляд скользил по ней, не задерживаясь, ее лицо было совершенно простым лишенным каких бы то ни было особенностей, делающих человека либо красивым, либо дурным. Мисс Мюррей была слишком горда (или глупа), чтобы пытаться сделать из себя красавицу при помощи новомодных средств, предпочитая естественность, будучи бесцветной серой мышкой сама по себе, с ее жиденькими льняными волосами и бледными голубыми глазами, она не пыталась нарисовать из себя тигрицу, что в каком-то плане даже делало ей честь. Лишенная соблазнов преследующих обычно хорошеньких барышень и легкомысленных развлечений, она посвящала себя занятиям более серьезным, таким как наука искусство. Притом, Шарлотта не была скучна, с ней действительно было о чем поговорить. И разговор с ней, представляя полноценный обмен мнениями и умозаключениями, доставлял удовольствие, по сравнению со случаями, когда Вам приходится слушать весь тот откровенный бред из уст прелестной вертихвостки, пытаясь изобразить на лице выражение неподдельного интереса, только потому, что Вы надеетесь на что-то большее. К ней помимо графа Вильсона Аир испытывал нечто вроде душевной привязанности, хотя и не обнаруживал ее открыто. Подавляющее большинство знакомых раздражали его. Он ненавидел людей. За их громкий смех, глупые шуточки, за их ничтожность и одержимость мелочными страстями. Всякий раз, слыша смех, он сжимался внутренне, напряженно вслушиваясь в разговор и полагая, что обсуждают его, хотя это больше было похоже на паранойю. В компании незнакомых и малознакомых людей он чувствовал себя крайне неуютно, ему всегда казалось, что люди как хищные звери, они ждут его промаха, чтобы едва он оступится осмеять его, как хищник ждет ошибки жертвы, чтобы наброситься и растерзать, он терялся, не находя порой нужных слов, и тогда напускал на себя вид надменный и дерзкий. Как ни странно, во время его путешествия за ним такого не наблюдалось, наверно, потому что тех людей он видел впервые и знал, что никогда не увидит их больше, а вся эта толпа так и будет курсировать из гостиной в гостиную из зала в зал, смакуя подробности и пережевывая сплетни. Там ему было все равно, а здесь, он был вынужден заботиться о своей репутации. И все же он нуждался в них. В этом сброде, обвешанном мишурой, источающем дикую смесь ароматов пудры, запаха испарений тела и французских духов, от которой першило в горле. Он нуждался в людях, так как именно они, являясь источником его мук и сводя его с ума, все же удерживали его на грани безумия. Останься он один – он давно бы свихнулся и одичал, подозревая в каждом врага, недоброжелателя, посвятив свою жизнь изучению темных тайн и оккультных наук туманного прошлого. Именно там он находил успокоение. Он бы не ответил на вопрос, воспринимает ли все это как объективную реальность или как красивые сказки. Он и сам не смог бы провести эту тонкую грань между возможным и невозможным, где заканчивается наука и начинается вымысел. Но эти темные знания привлекали его. Заболев этой лихорадкой во время своего путешествия, он собирал редкие книги, гоняясь за фолиантами, как за сокровищами Лувра; некоторые теории, казавшиеся вполне актуальными в прошлые века, теперь же представлялись полнейшей несуразицей, но какие-то вполне могли сойти за правду. Аир сам не сказал бы, в какой момент он начал искренне верить во все эти притягательные темные мифы и стал мечтать в тайне, чтобы они оказались реальностью, чтобы ему удалось осуществить какой-нибудь дерзкий эксперимент и потрясти общественность. Вероятно, в его характере была ярко выражена и такая черта как честолюбие, раз ему хотелось возвыситься над теми, кого он презирал и ненавидел, а за ненавистью зачастую скрываются зависть и страх, он хотел явить им свое могущество и власть над природой. Но это были лишь честолюбивые, в какой-то мере даже греховные, ибо по сути Аир хотел уподобиться Богу, мечты, какими бы сладостными они ни были, и ему приходилось держать их под контролем, осознавая их неосуществимость.