Без правил

Усталость обнимает за плечи, поглаживает головной болью и сжимает в тисках сердце, что бьется в медленном и торжественном темпе. Эдуард придвигает к себе чашку с чаем, вдыхает аромат гибискуса, и ему хочется остановить мгновение, продав душу Дьяволу, да только она уже его собственность, и сам он в Преисподней, и связываться с временниками неохота, и вообще — инкубам не престало все это. Эдуард кривит губы в подобии улыбки, потом опускает уголки губ, как величайшую тяжесть, приближает кружку ко рту и делает глоток напитка, что любит с детства. Пусть оно было и не здесь, Эдуард его помнит, и Алина тоже. Она смотрит на Эдуарда, упершись щекой на изящную кисть, скользит каким-то чересчур светлым, ласковым взглядом по темным волосам, выпущенным из плена ленты, по кофте с длинными рукавами, совсем не эротичной, какие обычно носит инкуб, напротив — домашней, уютной. И улыбается так, как не престало суккубу, — смущенно и нежно. Эдуард делает еще один глоток чая и поднимает на нее взгляд. — Ты мне расскажешь, как у тебя дела? — просит она, и Эдуард слышит в ее тоне участие и заботу. Его сердце сжимают тиски боли еще сильнее. Это сложно, это трудно, это почти невозможно, но они с ней справляются с хранением тайны так долго. Еще пару дней он потерпит. Никто не узнает, они никого не пустят в сокровенное, родное и личное. — Позже. Через два дня у нас съезд — ты, как лучший представитель столичных суккубов, должна будешь быть там. А я от инкубов выступлю. После сходим куда-нибудь и поговорим, — его голос все-таки предательски дрожит, и она это слышит, умиленно смотрит на него и улыбается с доброй насмешкой. — Эд, ты похудел, и у тебя синяк на ключице. Я заметила, когда ты кофту надевал. Нельзя так перерабатывать. Он смотрит на нее гневно, сжимает с силой в пальцах кружку, но остывает уже через мгновение. — А тебя, небось, опять ноги еле держат. Днями напролет трахаешься, — выплевывает он сквозь зубы и упирается взглядом в свое отражение в чайной поверхности. — А ты днями напролет трахаешь, — весело откликается она, игнорируя попытку заботы, за что он ей благодарен. И, прищурившись, подло интересуется: — Как Лоренс? Влюбленный воспитанничек Криса все так же на твоем попечении? — Да что же это такое! — возмущается Эдуард, его черные глаза смотрят с раздражением и обидой: — Прошу, давай хоть сейчас не о работе, не о твоих партнерах, не о Лоренсе, не об этом вот всем!.. Алина виновато вздыхает, встает, тихо и осторожно ступая на подошве мягкой обуви без каблуков, приближается к инкубу и, обняв его с нежностью за шею, прижимается к пылающей румянцем щеке. — Я тебя очень сильно люблю, Эдди. Было хорошо, но мы справимся и здесь, а потом вернемся домой, и все снова станет как было и должно быть. Эдуард стискивает зубы и терпит волну слабости минуту, борясь с желанием уткнуться в суккуба и разныться в полную силу. О том, как его все достало. О том, как надоело. О том, как устал. И все вокруг глупы. Наконец, выдыхает и приникает губами к кружке. Допивает чай и кладет руку на светлый затылок Алины. Ни за что не проявит слабость, он всего-то король инкубов, подумаешь, роль: зрители — влюбленная ограниченная свита, боготворящая его, с ними не сложно. Ей пришлось куда хуже. Алина работает на Кристьена, секретарша, маскирующаяся высокой должностью в канцелярии и еще отдыхающая душой в магазине, сильная, умная, самая красивая и лучшая. Эдуард гладит сестру по волосам, закусив внутреннюю часть щеки. Нечего ныть, ну, родились в хорошее время, в хорошей семье — королевские дети, с огромным будущим… и с даром — что его уничтожил. Их Срок магической отработки однажды истечет, да, той жизни уже нет, двое юнцов мертвы, два работника поступили на службу, это не изменить. Но королевская сущность обоих не позволит жить прошлым, они создадут свое будущее сами. Лучший инкуб, идол и кумир, сидящий при свете свечи, под защитой опущенных штор, в домашней кофте, дома у старшей сестры, самой лучшей суккуба, объекта зависти всех девушек Ада, обожаемой мужчинами, сильной и сейчас всхлипывающей на его плече, — он гладил ее по волосам, позволяя слабость ей, ни за что не готовый простить ее себе. Он мужчина, а она девчонка, пусть и старше, все равно она слабее и он нужен ей как опора и поддержка, а не как нытик и слабак. — Все думают, что мы здесь работаем, — шепчет он. — Подводим квартальный итог, сверяем результаты. Не забудь расписать всем в красках, как я тебя трахал. Алина хихикает, и он улыбается тоже. Убирает руку от ее головы, погладив последний раз, встает, переодевается в свой костюм самой элитной мужской проститутки района и надменно щурится: «Хорош?» — Великолепен! — уверяет Брис, опускается на кровать в сексуальной позе и делает эффектный жест рукой. — Зови давай кого-нибудь, пусть «заканчивают проверку и забирают отчеты» — положи их в центр стола и кружку убери оттуда, кстати. Кликни Лоренса, с ним хорошо. — Обойдешься кем-нибудь похуже, — бурчит Эдуард, переоформляя стол, и потом кусает себя за кончик языка, поняв, что сестра его подловила: — Алинка, черт тебя дери, в самом деле!.. — шипит он, пока она смеется, сменив позу роковой суккуба на позу усталой девушки, расслабившейся в обществе родного существа: закрыв лицо ладонями, Алина хохочет над братом, пока тот сердито просит ее замолчать и успокоиться. — Прекрати о работе, немедленно заткнись! — кипятится Эдуард, пытаясь убрать из тона смущение. — Что вы все привязались с этим инкубом! Алина смотрит на него сквозь раздвинутые пальцы ладони с вредным ехидством, и он чертыхается и идет к ней: гладить, щекотать и, возможно, оставить назидательный укус у нее на шее. «Несносная, язвительная сексоманка» тянет: «Бра-а-ати-ик г-е-е-ей», — и он сердито рычит в веселом запале, кусая себя за губу в попытке сдержать улыбку.