***
Тем временем Спок, сидя за компьютерным терминалом у себя в каюте, в который раз пробегал глазами готовый к отправке рапорт. Ему оставалось лишь нажать одну-единственную клавишу. Но… он не мог этого сделать. Он сидел так уже несколько минут; руки его дрожали, и он часто моргал, словно от яркого света, хотя в каюте царил мягкий полумрак. Перечитав в очередной раз один из абзацев, он вдруг стер его и начал лихорадочно перекраивать формулировку; мысленно он пытался убедить себя, что вовсе не тянет время, а лишь старается изложить свои мысли в максимально точной и лаконичной форме. Наконец, абзац был полностью переписан; Спок перечитал рапорт целиком, не нашел, к чему придраться, и палец его снова завис над кнопкой «отправить». Текли секунды, но вулканец не мог заставить себя сделать это короткое, простое движение. Спустя полминуты он нервно встал и отошел от терминала. Образцовый рапорт, вылизанный до последней запятой, был помещен в папку с готовыми документами, но так и не был отправлен. Спок прошелся по каюте, которая вдруг стала казаться ему слишком тесной. Окинул взглядом привычную спартанскую обстановку. Рабочая зона — стол, компьютерный терминал, два жестких кресла. В одном из этих кресел раньше любил сидеть капитан. Спок не знал, почему Кирк всегда выбирал именно это кресло. Тот обычно отшучивался, утверждая, что оно удобнее. Спок отвечал, что это утверждение не соответствует истине, капитан смеялся и говорил, что оно всего лишь субъективно. В глазах человека плясали лукавые искорки, а от его улыбки исходило почти осязаемое тепло. Чего бы Спок сейчас не отдал, чтобы вернуть эти мгновения… Вулканец был в растерянности. Он смутно осознавал, что упускает что-то важное, чего-то не понимает. Происходящее не укладывалось ни в одну из привычных схем. Он проанализировал ситуацию; она было предельно ясна и требовала от него вполне конкретных действий. Но в этом и состояла проблема — он не мог сделать то, что от него требовалось. Его тело словно вышло из повиновения, вырвалось из-под жесткого контроля разума и подавало странные, противоречивые сигналы. Он с молчаливым ужасом смотрел на свои трясущиеся пальцы и понимал — что-то сломалось. И это случилось не сейчас, и не несколько дней назад, а гораздо раньше. Он пропустил момент, когда это произошло. Он где-то допустил фатальную ошибку и теперь пожинает плоды своей неосмотрительности. Он невольно бросал взгляд назад, восстанавливая хронологическую последовательность событий и анализируя свои переживания с того поворотного дня, когда он впервые увидел этого человека — Джеймса Тиберия Кирка. Вначале он не вызывал у вулканца ничего, кроме некоторого недоумения и, возможно, даже легкого раздражения, хотя Спок, разумеется, никогда в этом не признался бы. Молчаливо изумляясь человеческой нелогичности, вулканец пытался понять, как в штабе вообще могли делать ставку на столь импульсивного индивидуума. Понаблюдав за ним некоторое время после его назначения на должность капитана, вулканец имел возможность убедиться, что стиль его командования вопиюще эмоционален. Кирк полагался на интуицию, шел ва-банк, хитрил и совершал нелогичные, слишком рискованные ходы, которые почему-то приводили к положительным результатам. Спок четко выполнял приказы, но скептически приподнятая бровь ярко иллюстрировала его мнение о молодом капитане. Однако время шло, и постепенно ситуация менялась. Эти перемены были незаметны рядовому наблюдателю; до определенного момента Споку и самому казалось, что не происходит ничего необычного. И все же что-то происходило — исподволь, почти неуловимо. Каждая новая миссия открывала в капитане что-то неожиданное, и порой это ставило все с ног на голову, в корне меняя безнадежную, казалось бы, ситуацию. Спок все чаще ловил себя на том, что временами Кирк вызывает у него уважение — своим нестандартным мышлением, своей отвагой, своим оптимизмом и жизнелюбием. Дальше — больше. Однажды вулканец случайно выяснил, что капитан играет в трехмерные шахматы. Он не смог сдержать любопытства и предложил Кирку сыграть. Кирк снова удивил его — его стратегия была совершенно нелогична и, на первый взгляд, нерациональна. Однако Спок быстро убедился в ее эффективности. Первую партию вулканец проиграл; он впервые проигрывал в трехмерные шахматы человеку, и его изумлению не было предела. Прошло немного времени, и их партии стали регулярными. Спок постепенно терял бдительность. Он чувствовал себя все более комфортно рядом с нелогичным и непредсказуемым человеком. Привычное одиночество отступило, и Спок даже не успел проанализировать это. Постепенно все больше сближаясь с Кирком, вулканец открывал в нем все новые достойные уважения качества. Казалось, человек никогда не потеряет способности удивлять его. Спок не мог сказать точно, когда именно это произошло, но наступил день, когда он вынужден был признать, что с капитаном его связывают не только служебные отношения. Это было то, что люди называют дружбой. Раньше он не задумывался над этим понятием; до встречи с Кирком у него просто не было друзей. Будучи вулканцем лишь наполовину и хорошо зная, что такое внутренние противоречия, он старался избегать всего, что могло хоть как-то пошатнуть его самоконтроль, выкованный годами сложнейших ментальных практик. Уважение ко всему живому — понятие абстрактное; привязанность к кому-то конкретному — нечто вполне осязаемое, выбивающее из привычной колеи и могущее пробить брешь в той прочной и надежной стене, которую он столько лет выстраивал по камушку, пряча от мира и от самого себя неприличную и пугающую часть собственного сознания — эмоции. Однако спорить с фактами нелогично. Со временем Спок принял эту дружбу и даже сумел смириться с тем, что она более эмоциональна, чем ему хотелось бы. Дружба — это еще не катастрофа, рассуждал рациональный вулканский разум. Но сейчас, до боли сжимая пальцы, вулканец впервые с внутренним трепетом задавал себе вопрос — а всегда ли дружба заставляет чувствовать такое? Когда этот человек стал настолько важен для него? Эйдетическая память порой может быть жесточайшим из наказаний. Он помнил каждое мгновение. Каждую незначительную деталь. Воспоминания, связанные с Кирком, были постыдно эмоциональны; они вихрем проносились в его голове, причиняя боль и оставляя за собой выжженную пустыню. Она не была похожа на раскаленные красные пески его родины — там была жизнь, а здесь не было ничего, кроме горечи и запоздалого недоумения. — Что вы делаете, мистер Спок? — Как вы можете видеть, наблюдаю химическую реакцию. — Это действительно так интересно? — Прежде всего — это входит в мои обязанности, капитан. Кроме того — да, это весьма интересно. Капитан негромко смеется, и он один знает, что его так развеселило. Он перестает подтрунивать, но не уходит, хотя ему нечего делать в лаборатории. И какое-то необъяснимое тепло разливается где-то внутри, просто от одного присутствия этого человека… Спок неоднократно ловил себя на подобной реакции — непонятной, сбивающей с толку, неправильной — но не придавал этому значения. Он просто не представлял, как далеко это может зайти. Если бы он мог знать… По корабельному времени — ночь, и в лазарете царит тишина. Спать не хочется, рана уже не болит, и вынужденное безделье начинает немного угнетать. Вдруг со стороны двери доносится звук осторожных шагов; они на мгновение затихают, словно человек немного колеблется, а затем слева от кровати вырастает молчаливая фигура капитана. Даже не поднимая век, сквозь ресницы можно видеть, как меняется выражение его лица — от сдерживаемой тревоги и нежелания быть обнаруженным до чего-то мягкого, неуловимого, напоминающего, как это ни безумно звучит, тихую, чуть застенчивую нежность. Кому здесь может быть адресовано это странное и, вообще говоря, не свойственное капитану выражение? Ощущение неловкости усиливается, когда Кирк протягивает руку и бережно разглаживает складки на простыни — его рука так близко, что чрезмерно чувствительные после целительного транса рецепторы ощущают исходящее от кожи человека тепло. Странное ощущение. Странное, однако его нельзя назвать неприятным. Скорее… дезориентирующим. Дыхание почему-то ускоряется, а где-то не то в груди, не то в животе словно трепещут крыльями крохотные ночные насекомые. Это нужно будет проанализировать позже, когда капитан уйдет, ибо его присутствие действует слишком… отвлекающе. Тем временем рука Джима придвигается еще ближе, и предательский сигнал компьютера бесстрастно сообщает, что частота сердечных сокращений пациента в полтора раза превысила норму. Гулкий голос доктора МакКоя мгновенно рассеивает туман, окутавший расслабленное сознание; голос Джима отзывается бодро, и в нем нет и следа от той тихой нежности, которая исходила от капитана еще несколько секунд назад. МакКой проверяет приборы, тихо хмыкает, очевидно, не понимая, что вызвало учащение пульса. Убедившись, что все в порядке, он отходит в сторону, чем-то шуршит на своем столе и желает Джиму, который, видимо, собирается уходить, спокойной ночи. Но, даже когда капитан покидает лазарет, проанализировать странное ощущение не удается. Лишь появляется совершенно нелогичное желание испытать его снова. Он должен был задуматься еще тогда. Он был абсолютно уверен, что его неопытность в некоторых вещах не могла служить ему оправданием. Как можно было столько времени не замечать очевидного? Слепец, с горечью подумал он. Землянин, не приученный с детства загонять эмоции в дальний угол, понял бы все гораздо раньше. Хотя… что бы это изменило? Спок вдруг прекратил бессмысленные метания по комнате. Действительно, смог бы он хоть что-то изменить, если бы осознание, или хотя бы подозрение пришло раньше? Вулканец с ужасом понял, что нет, не смог бы. Он не смог бы отказаться от того чувства, которое зарождалось в нем. Принять это было трудно, но отворачиваться от фактов бессмысленно. Врать самому себе Спок не привык; он понимал, что даже сейчас, когда Джим утратил все воспоминания об их совместной службе и видел в нем лишь исполнительного и любезного офицера, он не находил в себе сил отказаться от нелогичной надежды. Надежды на что? Трудно сказать. На то, что Джим все-таки вспомнит его? Что можно будет как-то избежать расставания, которое казалось неотвратимым? Спок опустился в кресло и сжал пальцы так, что они побелели. Привычный, такой продуманный и рациональный мир рушился, но это было уже неважно; вулканец вдруг с легким, каким-то отстраненным изумлением и внезапно навалившейся усталостью осознал, что его беспокойство и метания вызваны вовсе не этим прискорбным фактом. Важен был только Джим. Его разрывало на части при мысли, что он может потерять Джима. Воспоминания — живые, яркие, отдаленные и совсем недавние — продолжали роем тесниться в его голове, уже безо всякого порядка и последовательности. И в каждом из них был Джим, как наваждение, как наказание. Он словно преследовал вулканца и одновременно отдалялся от него. Одно из воспоминаний было особенно будоражащим; Спок возвращался к нему снова и снова, словно зачарованный. Так он сидел, погрузившись в себя, минут десять; затем вдруг встал, словно приняв какое-то решение, выключил терминал и бесшумно вышел из каюты.Часть III. Спок
29 июля 2015 г. в 13:35
Монтгомери Скотт третий раз читал один и тот же абзац, не в силах сосредоточиться на содержании статьи. Между тем, статья была небезынтересна — она была посвящена новым разработкам, которые позволяли значительно повысить надежность транспортаторов. Инженер пытался вникнуть в технические подробности, но слова и цифры мелькали, как полная бессмыслица, не задерживаясь в сознании. Мысли снова и снова возвращались к утреннему разговору со Споком.
— Мистер Скотт!
— Слушаю, коммандер?
— Вчера вечером, в 2340 по корабельному времени, я провел осмотр вспомогательных импульсных двигателей и обнаружил, что была проведена их несанкционированная модификация. С вероятностью в девяносто восемь целых и шесть десятых процента я могу предположить, что данную модификацию произвели вы. Согласно инструкции, перед этим вы обязаны были поставить в известность меня, как исполняющего обязанности капитана, предоставить мне полную информацию о предполагаемом переоборудовании и получить мое разрешение. Если меня не подводит память — а она меня не подводит, мистер Скотт — вы ни о чем подобном со мной не говорили. Вы можете объяснить свои действия?
— Но, мистер Спок, эта маленькая доработка существенно повышает экономичность двигателя, и никак не влияет на…
— Благодарю за то, что вы пытаетесь разъяснить мне суть данной модификации, мистер Скотт, но, уверяю вас, в этом нет необходимости — я сравнил нынешние характеристики двигателей с исходными, и признаю, что данное переоборудование несет в себе рациональное зерно, — голос вулканца звучал так, что мог бы заморозить поток раскаленной лавы. — Я ждал от вас несколько иных объяснений. Вы нарушили инструкции, не поставив меня в известность о ваших действиях. Могу я узнать, почему вы это сделали?
— Я думал… Коммандер, пару недель назад мы обсуждали это с капитаном, и он…
— Дал вам разрешение?
— Ну… я показал ему мои расчеты, и он их одобрил. Сказал, что идея ему нравится, и возражений у него нет.
— Вы можете подтвердить его согласие документально?
— Что?
— Вы слышали. Вы можете предъявить документ, подтверждающий разрешение капитана на данное переоборудование?
— Но… Нет, мистер Спок. Капитан дал мне разрешение, но никакой бумаги, которая это подтверждает, у меня нет. Видите ли, раньше… когда капитан еще был… ну, вы понимаете… в этом не было особой необходимости.
Спок сжал губы и сделал какую-то пометку в своем падде.
— Теперь такая необходимость есть, мистер Скотт. Каждое внеплановое переоборудование должно быть строго задокументировано. Информация о нарушении вами инструкций будет занесена в ваше личное дело. И, если бы вы не были нужны сейчас в инженерном, я отправил бы вас на гауптвахту.
После этого разговора Скотт до сих пор не мог прийти в себя. Вулканец, несмотря на то, что инструкции были его коньком, никогда раньше не вел себя так. Да, в последнее время он был немного… странным, не таким, как всегда. Впрочем, им всем сейчас было нелегко. Однако подобной жесткости инженер никак не ожидал. Гауптвахта? За что? За вполне рациональную, как Спок сам отметил, доработку, к тому же согласованную с капитаном, пусть и только на словах! Инженер, конечно, догадывался, где искать причину странного поведения старпома, но думать об этом не хотелось.
Впрочем, через полчаса ноги сами принесли Скотта в медотсек. Он осторожно заглянул в кабинет МакКоя и, увидев, что тот не занят, вошел.
— Что-то случилось, Скотти? — устало спросил доктор, поднимая голову. — Вы заходите, не стойте у дверей. Садитесь.
Скотт опустился на стул. Он не знал, с чего начать. МакКой понял его без слов.
— Я знаю, о чем вы хотите поговорить, Скотти. — Он мрачно скривился. — Вы не первый, поверьте. И, наверно, не последний. У меня здесь уже куча народу побывала. Я чувствую себя каким-то волшебником-недоучкой, на которого все почему-то рассчитывали, а он глупо прокололся. Волшебная палочка не сработала.
Он сделал короткую паузу, потер переносицу, и продолжил:
— И да. Отвечаю на незаданный вопрос. Я действительно делал все, что мог, но не вижу никакой положительной динамики. О чем и написал в заключении, которое обязан приложить к рапорту коммандер Спок.
— Так мистер Спок уже подал рапорт?
МакКой шумно выдохнул.
— Не знаю. Я отдал ему заключение утром. С тех пор я его не видел.
Скотти молчал. Что ж, это вполне объясняло сегодняшнее поведение Спока. И это было как раз то, что инженер старательно, хоть и безуспешно гнал из своих мыслей все последнее время. Через два-три дня Кирка уже не будет на борту. Скотт с горечью подумал, что надо бы зайти попрощаться. Да, надо, обязательно. Только не сейчас. Чуть позже… Он вдруг попытался представить, чего стоило старпому написать подобный рапорт, и ему невольно пришло в голову, что он сам, наверное, не смог бы этого сделать. Он до последнего надеялся, что доктор в очередной раз совершит чудо, капитан снова станет самим собой, и вся эта история забудется, как страшный сон. Каково же должно быть сейчас Споку? Иногда служебный долг бывает слишком тяжким бременем, подумал Скотт.
Он встал и, поколебавшись, сказал что-то про плановую проверку в инженерном и о том, что ему, наверно, надо идти. Когда он был уже у дверей, МакКой окликнул его:
— Заходите вечером, Скотти. У меня есть бренди. Думаю, вам тоже не помешает.
Монтгомери обернулся и механически кивнул:
— Да, доктор, спасибо.
Когда он вышел, Леонард устало сжал пальцами виски и прикрыл глаза. Он тоже думал о Споке. Только он, к своему сожалению, знал гораздо больше, чем Скотти. Возможно, добрая половина этих знаний была из области догадок, но док не вчера родился и не нуждался в том, чтобы ему сунули под нос очевидное. Он посмотрел на пару вмятин, оставленных пальцами вулканца на твердом пластике стола — они появились несколько часов назад, когда он передавал Споку свое заключение — и прикрыл глаза ладонью. Он не хотел признаваться в этом даже самому себе, но… он начинал всерьез беспокоиться за этого остроухого.