Спасительница

Снова перед глазами лишь сплошные коричнево-зелёные пятна. Снова бесконечные деревья с редкими просветами и неровная дорога под ногами. Эмме кажется, что она бежит уже целую вечность, а место назначения не становится ближе. Сердце в груди бешено колотится: то ли от быстрого бега, то ли от страха, то ли от волнения. Организм требует передышки — Эмме тяжело дышать и кажется, что ноги вот-вот не выдержат — но вряд ли бы она смогла остановиться, даже если бы захотела: слишком важно добежать, слишком важно узнать всю правду. И ведь всё вроде бы обошлось: Автор в наручниках, книга у неё в руках и опасность для всего города, кажется, миновала, но в ушах всё ещё звучат последние слова Айзека, и это отчаянно гонит Эмму вперёд. Она даже подумать боится о том, что конкретно он имел в виду. Она пытается себя успокоить, пытается вернуть мысли в рациональное русло, только вот эффект получается совсем обратный: тело её не слушается, и ноги несут её дальше ещё быстрее. Неужели всё закончится вот так внезапно? Она же думала… Она же хотела… Она обещала… Мысли сменяют одна другую с бешеной быстротой, но Эмма даже не пытается сконцентрироваться на чём-то одном. Всё неважно, если… Конкретно эту мысль продолжать страшнее всего. Но неизвестность — хуже самой ужасной реальности, поэтому она продолжает бежать, не обращая внимания на усталость. Когда за деревьями наконец-то становятся видны очертания Колодца Желаний, Эмма усилием воли заставляет себя остановиться и взглянуть на ситуацию со стороны, отключив все чувства. Её снова начинают одолевать сомнения, граничащие с паранойей: всё ведь не может быть так просто, верно? Как так получилось, что она столкнулась с Айзеком посреди огромного леса? А если её снова переиграли два известных интригана? Что, если Айзек и Голд снова заманивают её в ловушку, как уже было однажды? Она не хочет в это верить, но, увы, Голд только что доказал, что ему доверять совсем нельзя. Может быть, её снова просчитали и теперь пытаются надавить на жалость? А она, как идиотка, и сама рада попасться на крючок. Думать обо всём этом становится больно, и Эмма, чтобы отвлечься, пристально всматривается в даль в поисках человеческого силуэта — может быть, удастся подтвердить или опровергнуть догадку прямо отсюда? Наивная мысль, но лучшей у неё всё равно нет. Однако сгущающиеся сумерки делают всё вокруг слишком размытым и нечётким, и Голда нигде не видно. Этого следовало ожидать. Необходимо подойти ближе. Но так не вовремя нахлынувшие воспоминания на этот раз не дают сдвинуться с места. Эмма чувствует волну подступающей паники. Она не хочет делать следующий шаг. Больше всего ей сейчас хочется упасть на мягкую траву, закрыть глаза и представить, что она находится далеко-далеко от Сторибрука, а все проблемы исчезли сами собой. Только вот нельзя. Никак нельзя. У неё нет права на подобную вольность. Возьми себя в руки! Эмма трясёт головой, прогоняя соблазнительную мысль скрыться от проблем подобно страусу. От реальности всё равно никуда не сбежать, так зачем же оттягивать неизбежное? К тому же, если Айзек сказал правду… Эмма снова вздрагивает от этой мысли. Она делает несколько глубоких вдохов, чтобы восстановить самообладание и вновь собраться с силами. На всякий случай достаёт из кобуры пистолет, просто для уверенности — пусть против магии он всего лишь игрушка, но с ним ей всяко спокойнее. Он создаёт хотя бы иллюзию контроля над ситуацией, а на магию она ещё не привыкла полагаться так же. Крепче зажав под мышкой злосчастную книгу Айзека, она мелкими шагами начинает продвигаться вперёд. Вокруг тихо, и Эмма вздрагивает от малейшего шороха. Хотя мёртвой тишины она боится куда больше: мурашки бегут по коже, когда она внезапно осознаёт весь буквальный смысл этой фразы. Она ускоряет шаг и с всё возрастающим волнением доходит почти до самого Колодца. Кровь стучит в висках так громко, что она больше не слышит ни свиста ветра, ни хруста мелких веточек под ногами. Но в поле зрения по-прежнему ни единой живой души. Лишь когда она почти упирается в стенку Колодца, с противоположной стороны доносится слабый голос: — Я знал, что ты найдёшь меня, Эмма. Она застывает на месте. Книга выскальзывает у неё из-подмышки и, больно ударив её корешком по носку сапога, падает на землю. Но Эмма едва ли замечает это: что-то не столько в словах, сколько в тоне голоса пугает её до дрожи в коленках. Или ноги отказываются держать её просто от усталости? Как бы там ни было, она нашла, что искала, хоть и вместо облегчения ощущает нарастающую тревогу. Ей страшно сделать ещё один шаг. Страшно увидеть, откуда доносится этот голос. Но отступать некуда. Эмма делает глубокий вдох, крепче хватается за спасительную соломинку в виде пистолета и осторожно обходит Колодец со стороны, чтобы взглянуть на своего «собеседника», мысленно приказывая себе подготовиться ко всему. Голд полусидит-полулежит рядом со стволом упавшего дерева, прислонившись спиной к холодной стенке Колодца, и сосредоточенно рассматривает что-то в своих руках. От этой картины Эмме снова становится не по себе, она сразу же опускает оружие и подбегает ближе. Но за два шага опять останавливается как вкопанная. В полумраке ей не разглядеть лица, но зато она замечает у него в руках блестящее лезвие. От вида кинжала кровь в жилах закипает, и Эмма почти готова разразиться потоком проклятий. Она вновь инстинктивно хватается за пистолет. Но Голд совершенно никак на это не реагирует. Он смотрит на лезвие пристально, будто никогда не видел написанного там имени, и кажется, даже не осознаёт, что у него появились свидетели. Но затем, как будто поняв, что Эмма уже совсем рядом, резким, хоть и неуверенным движением прячет кинжал во внутренний карман пиджака — то ли от неё, то ли от себя, то ли просто с глаз долой. Эмма даже удивляется, откуда у него взялись на это силы. И жалеет, что не удалось рассмотреть выражения его глаз. С каждой секундой она осознаёт, что понимает в происходящем всё меньше и меньше. — Оставь оружие в покое, — говорит он тихо, всё еще не поднимая на неё взгляда, — я не причиню тебе вреда, — его голос звучит ровно и как-то торжественно. От привычных полунасмешливых интонаций не осталось даже следа, и такое ощущение, что говорит чужой, совсем незнакомый человек. Эмма подходит ещё ближе, но на этот раз опускать пистолет не спешит — мало ли, какие трюки припасены у этого интригана. Она не уверена, можно ли верить глазам, а ему далеко не впервой её обманывать. Тем более, здесь. Тем более, когда по близости находится кинжал Тёмного. Но Голд не шевелится, поза, в которой он сидит, выглядит слишком недвусмысленно, а на его волосах и пиджаке виднеются следы пыли… Эмма понимает, что он говорит правду, и никакого подвоха нет, хотя, возможно, если бы он был, было бы легче. Потому что видеть Голда в таком состоянии непривычно, неожиданно и… больно? Эмма останавливается в нерешительности, опускает пистолет и наконец-то прячет его обратно в кобуру. Получается не с первой попытки — пальцы совсем не слушаются. Она хорошо помнит неприятную причину, из-за которой они оба здесь оказались. Внутри закипает обида, а глаза неожиданно становятся влажными. «Ну да, ты не причинишь мне вреда, просто не сможешь» — мелькает в голове едкая, но совсем безрадостная мысль. А кто знает, как бы всё сложилось при других обстоятельствах? Она почти говорит это вслух, но вовремя себя одёргивает — от этого ни капельки не легче. Для детских обид сейчас не время и не место. По крайней мере, он жив — одно это приносит пусть и небольшое, но облегчение. Хотя надолго ли? Эмма чувствует, как её скованное напряжением тело немного расслабляется — волнение отступило, как только развеялась неизвестность, и мысли в голове сразу прояснились. После слов Айзека она ожидала… она и сама точно не знает, чего ожидала. Она обходит Голда, чтобы оказаться с ним лицом к лицу. Но он по-прежнему на неё даже не смотрит, погрузившись в какие-то мрачные размышления. Его пальцы, двигаясь едва ли осознанно, теперь вертят большой и хорошо знакомый ей перстень — вот как он понял, что именно она его нашла. Это почему-то успокаивает Эмму — она уже успела подумать, что у него и на спине есть глаза. — Что здесь… — Эмма делает ещё один шаг, но какая-то особо острая веточка, попавшая под сапог, заставляет её споткнуться и прерваться на полуслове. Она автоматически наклоняется, чтобы посмотреть, на что наступила, и снова замирает, в изумлении глядя под ноги. Медленно она поднимает небольшой предмет, оказавшийся вовсе не веточкой. Волшебное перо, почти разломанное пополам. Половинки едва держатся вместе, соединённые лишь несколькими волокнами, видимо, неподдавшимися с первого раза. Эмма смотрит на то, что когда-то было пером, на Голда, склонившего голову и глядящего куда-то в пустоту, на книгу, валяющуюся сбоку, и вновь на остатки пера. А затем вспоминает Айзека, его слова и его раздражение и обиду, граничащие с ненавистью. Картинка произошедшего здесь ранее складывается в её мозгу как-то сама собой, и вопрос, который она собиралась задать, так и остаётся невысказанным. Она осознаёт, что слова здесь излишни, и ей совсем нечего сказать Голду. Да и он молчит слишком красноречиво. Всё, на что её хватает — это полураздражённый-полусочувствующий взгляд. Эмма вдруг понимает, что ужасно устала. Устала думать, устала чувствовать, устала гоняться за правдой. Всё, чего ей хочется, — спокойствие, которое сейчас — непозволительная роскошь. Она устало приглаживает руками спутавшиеся от быстрого бега волосы, затем медленно подходит к Голду вплотную и тяжело опускается рядом с ним на землю — совсем как тогда, в его лавке. Между ними снова, как и в тот раз, повисает тишина. Эмма краем глаза продолжает загипнотизированно наблюдать за движениями его пальцев, что пробегают по ободку перстня, а он совершенно никак не реагирует на её присутствие. Можно было бы подумать, что время здесь остановилось, если бы где-то на задворках разума Эммы не раздавался противный звук тикающих часов. Чёртово подсознание! Затем, без всякого предупреждения, тишину вновь нарушает голос Голда. — Я тебя обманул, — он сообщает это будничным тоном, как будто не произошло совершенно ничего необычного. И в голосе не слышно никакого раскаяния — лишь холодная констатация факта. В другой ситуации Эмма обязательно бы на него накричала, но сейчас… — Ага, — только и отвечает она. На большее у неё сейчас едва ли хватит сил. Он впервые поворачивает голову к ней, но теперь уже она не смотрит в его сторону. — И всё? — Пауза. — Ты больше ничего не скажешь? Эмма вздыхает. Говорить совершенно ничего не хочется. На ум почему-то приходит ассоциация с пятилетним ребёнком, который только что сунул пальцы в розетку: ему и так больно, а матери больно за него, но вместе с тем она за него страшно испугалась и рада, что всё обошлось. Хочется одновременно и накричать на него, и обнять, прижать к себе и убедится, что всё действительно в порядке… Очень странная ассоциация. Эмма снова трясёт головой, прогоняя очередное наваждение. Она Голду не мать. Да и он — вовсе не пятилетний ребёнок, а целый трехсотлетний Тёмный маг. Какое она имеет право его отчитывать? — Я не знаю, что сказать, — говорит она наконец. — Могу разве что спросить: ты доволен? — мрачная улыбка, адресованная в пустоту. Снова пауза. — Не очень. Она по-прежнему на него не смотрит, но ей это и не нужно: по голосу вполне можно представить, как он криво улыбается на этих словах. Она достаточно хорошо его изучила. — Значит, оно того не стоило, — устало делает вывод Эмма, удивляясь, что слова прозвучали вслух. — Стоило, — резко перебивает он, вырывая её из полузабытья. От неожиданности Эмма вздрагивает и поворачивается к нему, не в силах отвести вопросительного взгляда. Голд отводит глаза, снова уставившись прямо перед собой, и повторяет слегка охрипшим, но твёрдым голосом: — Стоило. Эмма хотела бы промолчать, но с её губ сам собой срывается вопрос: — Почему? — Потому что иначе я бы никогда… — он замолкает, но Эмма, кажется, понимает и без слов: есть вещи, которые нужно осознать без посторонней «помощи». Она не хочет переступать незримую черту и вторгаться в его личное пространство неуместными сейчас вопросами — очевидно, что ему и так очень непросто. Хотя частичка её сознания испытывает острое желание сказать «я же говорила». Но Эмма не собирается давать волю этому эгоистичному чувству. Вместо этого она снова невидящим взглядом разглядывает сломанное перо в своих руках. В какой-то момент любопытство всё-таки побеждает, и она, не очень рассчитывая, впрочем, получить ответ, спрашивает: — Не хочешь рассказать, что случилось? Он молчит. А затем, вместо ответа, его дрожащие пальцы нащупывают её руку, и Эмма чувствует, как в ладонь опускается что-то тяжёлое, круглое и горячее. Состояние усталой апатии мигом развеивается, когда она ощущает его прикосновение: пальцы как будто горят огнём, и кажется, что от них на коже останутся ожоги. Эмма вздрагивает от нехорошего предчувствия, но Голд совсем не выглядит обеспокоенным. Он обеими руками мягко сжимает её руку с тяжёлым перстнем в кулак. — Возьми, — говорит он негромко, — это твоё. Эмма изучает его лицо, пытаясь угадать мысли, а он, в свою очередь, пристально вглядывается в её руку, будто видит впервые. Она не спешит отнимать свою ладонь. Внезапно Эмма ловит себя на мысли, что не хочет, чтобы он её отпускал. А он, кажется, и сам этого не хочет. Поддавшись мимолетному порыву, Эмма медленно поднимает вторую руку и касается его лба — такого же горячего, как и пальцы. От её прикосновения он тоже вздрагивает и неловко отстраняется, будто стыдясь собственного состояния. — Ты весь горишь, — наконец говорит Эмма после долгой паузы, безуспешно пытаясь поймать его взгляд, — тебе нужно вернуться в город. Он резко отпускает её руку, и отворачивается, будто отгораживаясь от неё стеной. Эмма испытывает смешанные чувства: с одной стороны ей жаль, что иллюзия близости разрушена, а с другой — даже рада, что теперь её ничто не отвлекает. Ей нужно сконцентрироваться. Она начинает вставать, но Голд, наконец, поднимает на неё глаза, и от его взгляда Эмма вновь застывает на месте. Он криво улыбается — видно, что даже это даётся ему с трудом. — Нет. Я уже никуда не вернусь. Я останусь здесь. — Что ты хочешь этим сказать? — Собственный голос с нотками паники кажется Эмме чужим. — Я… — он замолкает, раздумывая о чём-то, затем, после паузы, порывисто запускает руку во внутренний карман пиджака. — …впрочем, сама посмотри, — он снова извлекает оттуда кинжал, поблескивающий в полумраке призрачным свечением. Его рука с кинжалом не в состоянии удержаться на весу, Эмма подхватывает её и нехотя, с опаской, подносит лезвие ближе к глазам. Оно выглядит как-то иначе, не так, как раньше, но она не сразу улавливает разницу. Но, вглядевшись внимательнее, замечает, что вместо витиеватого имени «Румпельштильцхен» там значится всего лишь несколько букв «Румпельшт», далее следует пустой участок, а за ним — одна единственная буква, но зато крупнее остальных: «й». — Что это значит? — в изумлении спрашивает Эмма, догадываясь, впрочем, каким должен быть ответ. — Это значит, что моё время почти закончилось, а тебе лучше убраться отсюда подальше. — Но… — Эмма, уходи, — он говорит строго, сопровождая слова настойчивым взглядом, и, чуть искривившись, добавляет: — пожалуйста. В голове снова роится куча мыслей, но Эмма усилием воли забрасывает все, кроме одной, в дальний уголок сознания. Она совершенно уверена, что ни за что сейчас его не послушается. — Нет, — говорит она твёрдо. — Я тоже останусь здесь.